крестной  матери  королевы  Елизаветы,  специально  прибывшей  на
церемонию крестин. Эта аллюзия дополняется в книге другой, еще более важной:
поэтесса следует примеру своей почившей в бозе венценосной крестной  матери,
оставаясь  девственницей; такая  аллюзия,  никак  не связанная  с наложницей
лорда Хэнсдона  и женой капитана Лэньера, звучит  вполне  естественно лишь в
устах Елизаветы Рэтленд...
     Еще раз  посмотрим  на  имена знатных  дам,  к  которым, как  к хорошим
знакомым,  обращается  "жена  капитана  Лэньера".  О  королеве,  ее  дочери,
Арабелле  Стюарт и графине  Пембрук  я уже говорил.  Люси Бедфорд и  графиня
Дорсет  (Анна  Клиффорд) - ближайшие  подруги Елизаветы Рэтленд.  Мать Анны,
графиня Камберленд, была известна своей  глубокой религиозностью и  строгими
правилами  жизни (на  семейном  портрете она изображена  с книгой псалмов  в
руках). И поэтесса знает об этом: там, где в ее книге цитируется или имеется
в виду Священное Писание, на полях сделаны пометки: "Маргарите, вдовствующей
графине Камберленд". Очень трудно вообще  представить  себе подлинную Эмилию
Лэньер,  как ее  описывает Форман, возле этой богомольной строгой пуританки,
которая после смерти в раннем детстве обоих своих сыновей отдавала все время
воспитанию родной дочери и молитвам. Елизавета же Рэтленд знала ее хорошо.
     Еше одна графиня - Екатерина Сэффолк - дама, известная неразборчивостью
в средствах для  достижения своих целей; именно ее Бен Джонсон вывел в своем
"Печальном  пастухе" как  старую колдунью. После  того,  как ее дочь Франсис
стала  женой  брата  Елизаветы  Рэтленд,  они  оказались  родственниками.  В
послании  "Эмилии   Лэньер"   к  графине   Сэффолк   проглядывает   заметная
настороженность  -  слухи о  связи Франсис с Карром,  безусловно, дошли и до
Рэтлендов, но возможные последствия еще не ясны. Таким образом, все адресаты
обращений  поэтессы - хорошо известные  Елизавете  Рэтленд  дамы, и  в  этих
обращениях  мы  находим  точное  подтверждение  особенностей ее  отношений с
каждой из них.
     Следует  обратить внимание на  основное настроение автора -  настроение
усталости, печали, безысходности:

     "Я живу, заключенная в пещере скорби..."

     Пессимизм поэтессы  часто обретает мотив прощания  с  миром,  с жизнью.
Именно  такие настроения владели  Елизаветой в  1607-1611  годах,  когда она
часто  живет вдали от дома, тяготясь своим положением "вдовствующей жены", в
тревоге за безнадежно  больного супруга.  Судя по всему, решение последовать
за ним в случае его смерти созрело у нее уже в это время и с его ведома, что
нашло  отражение  и  в  завещании  графа, где  она  (редчайший  случай!)  не
упоминается совсем. Эти настроения Елизаветы в последние годы жизни отмечены
Фрэнсисом  Бомонтом в элегии, написанной сразу после ее  смерти. Есть в этой
элегии и другие  аллюзии,  показывающие, что Бомонт знал, кто  скрывался  за
маской  "Эмилии Лэньер". В  обращении к графине Пембрук  поэтесса  сетует на
бога  сна Морфея,  который отнимает  у  нас  половину и без  того  короткого
промежутка  жизни (span  of life).  И  Бомонт,  оплакивая Елизавету Сидни  -
Рэтленд, не только повторяет эту ее поэтическую метафору, но  и  отвечает на
нее:

     "Почему ты умерла так рано? О, прости меня!
     Я ведь знаю, что это была большая жизнь,
     Хотя и названная до того так скромно коротким промежутком..."

     Особое место  занимает последняя поэма,  появляющаяся в конце, казалось
бы,  уже завершенной книги  "Эмилии  Лэньер"  и  названная  тоже  достаточно
странно:  "Описание Кукхэма". Автор  этой  поэмы,  заметно  отличающейся  по
языку, образности,  поэтической форме  от других текстов в книге,  описывает
некое прекрасное место, называв мое Кукхэмом, которое навсегда  покинула его
хозяйка. С этого места, с  этой высоты  взору открывается  изумительней вид,
"достойный  взора  королей,  подобного  которому  не сможет  предложить  вся
Европа":  отсюда  можно  сразу  увидеть  земли тринадцати  окружающих Кукхэм
английских  графств.  Однако  единственный  в  Англии  Кукхэм  расположен  в
юго-восточной  части страны, в низменной местности, откуда  мало что  видно.
Поэтому Роуз затрудняется как-то  объяснить  эти  слова и  считает, что  они
свидетельствуют  о  "склонности к большим преувеличениям". Но  ведь  есть  в
Англии место, откуда,  как тогда  утверждали, в  ясную погоду  действительно
можно видеть земли тринадцати (или двенадцати) окружающих графств; это место
- замок Рэтлендов Бельвуар. Ни о каком другом месте в  Англии такое  сказать
нельзя, хотя есть горы гораздо выше бельвуарского холма: дело тут не столько
в  высоте,   сколько  в  исключительно  удачном  положении  Бельвуара  среди
окружающих небольших равнинных графств. Это еще одна -  и очень серьезная по
своей  однозначности  -  реалия,  подтверждающая нашу  идентификацию.  Можно
добавить,  что  вблизи  от  Бельвуара,  в  долине  расположена  целая группа
селений,  названия  которых  звучат  сходно  с  "Кукхэм":  Оукхэм,  Лэнгхэм,
Эденхэм, что, вероятно, объясняет и такой - не без иронии - выбор названия.
     ...  Лучи  солнца  не греют больше  землю,  ветви деревьев поникли, они
роняют слезы, оплакивая  свою ушедшую навсегда госпожу.  Цветы  и птицы, все
живое в этом прекраснейшем земном уголке помнит  о ней, тоскует  о ней, само
эхо,  повторив ее последние  слова,  замерло в печали. Холмы,  долины, леса,
которые гордились тем, что видели  эту Феникс, теперь в  безутешной  скорби.
Осиротевшим  выглядит  ее  любимое  дерево,  под  которым  было  прочитано и
обдумано так  много мудрых книг. Здесь хозяйка дома когда-то прогуливалась с
юной девушкой, теперь ставшей графиней Дорсет. Автор поэмы рассказывает, как
прекрасная хозяйка поведала о связанных с этим деревом воспоминаниях, как на
прощание подарила невинный, но  любящий поцелуй, как вскоре после этого  дня
она умерла.  В воспоминании о  том  дне, о ее  последнем, чистом поцелуе  мы
слышим голос страдающего друга, его безутешную боль:

     "Ее черты укрыты в моей недостойной груди,
     И пока я буду продолжать жить,
     Мое сердце связано с ней драгоценными цепями..."

     Итак, многочисленные  аллюзии  показывают,  что  в  этой дополнительной
поэме-эпилоге описывается  замок Рэтлендов Бельвуар  и  оплакивается кончина
его хозяйки, Елизаветы Сидни -  Рэтленд, перу которой принадлежат помещенные
ранее  обращения к  королеве  и знатнейшим  дамам, и сама  поэма о  страстях
Христовых,  давшая название книге. Запись в Регистре Компании книгоиздателей
сделана  2  октября 1610  года; указано  имя издателя Р. Баньяна  и название
первой поэмы,  имя автора отсутствует. На  титульном листе мы видим  дату  -
1611 год - и оглавление без "Описания Кукхэма". Появилось на титульном листе
объявление об  авторе: "Написано  Эмилией  Лэньер,  женой капитана  Альфонсо
Лэньера, слуги Его Королевского Величества". Наиболее вероятная дата  выхода
книги из типографии в ее окончательном виде (с "Описанием  Кукхэма") - конец
1612  года. Автором  дополнительной  поэмы  - прощания  с хозяйкой Бельвуара
("Кукхэма") мог быть Томас Овербери или Фрэнсис Бомонт - в этой  поэме много
общего с его уже упоминавшейся "Элегией на смерть Елизаветы Рэтленд".
     Последнее прощание - вскоре не станет и обоих поэтов...




Глава четвертая. ВЕЛИЧАЙШИЙ ПЕШЕХОД МИРА,  ОН ЖЕ КНЯЗЬ ПОЭТОВ ТОМАС КОРИЭТ ИЗ ОДКОМБА

     Все поэты Англии  славят Гиганта Ума  и  его "Нелепости". - Галопом  по
Европе.  - "Капуста" на десерт  для идиотов-читателей. - Пешком в Индию  под
хохот Водного Поэта Его Величества. - Раблезианский карнавал

     Все поэты Англии славят Гиганта Ума и его "Нелепости"

     Изучая творчество  Бена Джонсона, Майкла Дрейтона,  Джона Донна,  Джона
Дэвиса  и  других  английских  поэтов  шекспировской  эпохи,  я неоднократно
встречал  в их произведениях имя некоего Томаса Кориэта. В основном это были
хвалебные стихотворения, написанные  поэтами специально  для выпущенной этим
Кориэтом в 1611 году книги о своем пешем путешествии по Европе. Как сообщали
комментаторы, для книги Кориэта поступило так много поэтических панегириков,
что часть из них пришлось поместить в другом издании.
     Названия этой и последовавшей за ней книг Кориэта показались мне весьма
странными  для  трудов  о  путешествиях:  "Coryat's  Crudities"  ("Кориэтовы
Нелепости") и "Coryat's Crambe"* ("Кориэтова Капуста", но также и "Кориэтова
игра в слова"). Странную смесь из безмерных восхвалений, многозначительных и
не всегда поддающихся  расшифровке намеков  и грубо-гротескного  высмеивания
представляют  из себя и сами  обращенные к Кориэту  панегирики. А ведь смысл
публикации панегирических обращений к авторам заключался именно в том, чтобы
воздать  им хвалу, рекомендовать  их произведения  читателям.  Очень  трудно
представить,  чтобы  какой-то  автор,  рассказывающий  от  своего   имени  о
путешествии за границу, мог  дать  собственным  трудам  такие издевательские
названия и поместить в них такие материалы,  как джонсоновские "комментарии"
к  рисункам  на титульном  листе "Нелепостей",  развязно высмеивающие  якобы
незадачливого путешественника. Однако эти двустишия Джонсон почему-то назвал
"ключом, которым можно открыть тайну Кориэтовой книги".
     __________________
     *В  оригинале  в обоих случаях апостроф  отсутствует. Crudities можно в
контексте   всего  заглавия   перевести   как   "нелепости",   "незрелости",
"непереваренности"  и  даже  "экскременты",   так   как  сruditas  (лат.)  -
несварение желудка. Crambe  (греч. и  лат.)-  капуста, но crambo - старинная
игра в отыскание  загадочного слова по рифмам к нему,  косвенным намекам или
мимике.

     Джон Донн, говоря о  Кориэте  и его книге, прибегает к  таким эпитетам,
как "величайший",  "неизмеримый",  "превосходящий  и удивляющий  весь  мир",
"Гигант  Ума" и  даже "Великий Лунатик"!  Донн  отмечает  глубину Кориэтовой
мысли, его ученость,  точность его описаний,  которые могут служить образцом
для   любого  писателя.  Творение  Кориэта  не  уступает   лучшим  созданиям
античности, ему суждено великое будущее!  Но критикам грядущих времен  будет
нелегко постигнуть его смысл, ибо, по словам Донна:

     "Книга Кориэта мистична, она подобна Сивиллиным,
     И каждая ее часть не менее ценна, чем целое".

     Непохоже, чтобы  Донн  просто иронизировал,  - в  книге  совершенно  не
известного тогда  писателя о его первом и заурядном по маршруту  путешествии
на  континент  есть  что-то   очень  значительное  даже   для  такого  поэта
философского склада, как Джон Донн.  Но что именно? От ответа на этот вопрос
Донн демонстративно уходит, прикрываясь двумя макароническими (склеенными из
разноязычных слов) двустишиями.
     Майкл  Дрейтон идет еще дальше; от имени  всех поэтов  он  обращается к
"дорогому Тому":

     "Ты наш наставник, который учит нас петь,
     И мы все лишь твои дзанни*, твои послушные обезьяны".
     ____________________
     *Слуга просцениума в итальянской комедии масок.

     Все   эти   многозначительные   намеки,  а  также   участие   в   книге
беспрецедентного  числа других поэтов,  в  том числе Томаса Кэмпиона,  Генри
Гудиа, Хью  Холланда,  Джона  Дэвиса,  Кристофера Брука, Джона  Харрингтона,
требовали  изучить  тщательнейшим  образом  все  о  Томасе  Кориэте  и   его
сочинениях.
     Однако,  приступив   к  изучению   необыкновенного   явления,   которое
называется "Томас Кориэт", я довольно скоро обнаружил, что  оно сравнительно
мало  исследовано  и  удовлетворительно  не  объяснено. Его  "Нелепости"  за
прошедшие без малого четыре века были переизданы в  Англии лишь  два  раза -
без  комментариев,  а первая и единственная  монографическая работа о нем  -
книга  англичанина  Майкла Стрэчена1  -  появилась уже в наше время, в  1962
году. На русском языке о Кориэте никогда не писали.
     Первые сведения о Кориэте в XVII столетии  сообщил Томас Фуллер в своем
сочинении о достопримечательностях Англии  (1662)2. Фуллер писал, что Кориэт
был  чем-то  вроде шута  и посмешища для окружения  наследного принца Генри,
причем обладал уродливой формой головы ("перевернутая  сахарная  голова")  и
"сама его физиономия носила отпечаток глупости, которую снисходительные люди
называли  веселостью".  Еще через двести  лет, в  1887  году,  в  британском
Национальном биографическом словаре  была напечатана обстоятельная статья А.
Джессопа3,   содержавшая,   однако,   ряд   неточностей  и   трактующая  все
рассказываемое о Кориэте от его имени в  "Нелепостях" и "Капусте"  наравне с
исторически  достоверным  биографическим материалом.  Наш  современник Майкл
Стрэчен тоже  не полностью свободен от этого  недостатка, хотя он располагал
несравненно  большим   сводом  фактов  и  не  мог  не  заметить   более  чем
сомнительную достоверность многих рассказов Кориэта  о самом себе, к тому же
постоянно подчеркиваемую  целым  поэтическим  хором, вовсю потешающимся  над
злополучным автором на страницах его собственной книги.
     И Джессоп, и  Стрэчен  не могут  преодолеть  непостижимое  противоречие
между   тем,   что  они   сообщают  о   его  унизительном  положении  нищего
шута-придурка,  служившего  посмешищем,  безответной мишенью для  придворных
остроумцев и  их  литературных друзей,  и  обширной  и  глубокой  эрудицией,
демонстрируемой его книгой во многих областях: политике, истории, географии,
архитектуре,   классической  филологии  (особенно  латынь),  и   незаурядным
литературным талантом.  При  этом  шутки над ним  (как  видно  из  некоторых
"панегириков")  носили  далеко   не   безобидный  характер.  Так,  во  время
представления при дворе одной из джонсоновских масок, его под хохот зрителей
извлекли совершенно мокрого и съежившегося из какого-то сундука,  и обливали
его, похоже, не только водой...
     Что  же  известно о нем достоверно? Современник  Шекспира Томас  Кориэт
(1577-1617) родился в местечке Одкомб  в графстве Сомерсет в семье  местного
священника,  бывшего  одно  время  капелланом  графа  Пембрука.  Обучался  в
Оксфорде, но курса не закончил.  Каким образом бедный недоучившийся  студент
оказался  среди блестящего окружения наследного  принца, точно неизвестно; в
списках прислуги его нет (лишь однажды казначей принца выдал ему 10 фунтов).
     Принц Генри проявлял активный интерес к  другим странам,  к иностранной
политике, давал  поручения  британским  послам  о направлении  ему подробной
информации  о  событиях  в  местах  их  пребывания.  Интересовался  он также
рассказами  и  письмами  из-за  границы своих  приближенных.  Его  окружение
всячески поддерживало в нем такой интерес - многие из этих людей связывали с
принцем свои надежды на будущее (не осуществившиеся в связи с ранней смертью
Генри  осенью  1612 года). В 1606-1609  годах  на континенте  путешествовало
несколько  близких  к принцу  людей,  в том числе  юный  граф  Эссекс и Джон
Харрингтон,  регулярно  писавший для своего патрона подробные отчеты  о всем
виденном4. В 1608 году посылал своего слугу по имени Нэн Делето во Францию и
Италию для уточнения каких-то сведений граф Рэтленд...
     И вот именно  в это  самое время, в  мае 1608 года,  как сообщает Томас
Кориэт  в  своих  "Нелепостях",  обуреваемый  охватившей   его  страстью   к
путешествиям, он тоже пересек пролив,  проследовал  совсем налегке и с тощим
кошельком через всю Европу в  Венецию  (где гостил довольно  долго), откуда,
преодолев такое "пустяковое" препятствие, как Швейцарские Альпы, возвратился
домой.  Все путешествие  заняло,  по его словам, менее пяти месяцев -  уже 3
октября 1608 года он опять был в Лондоне.
     А 26 ноября 1610 года два  влиятельных члена Компании  печатников - уже
знакомый  нам Эдуард  Блаунт  и  его  партнер  Уильям  Баррет  -  официально
зарегистрировали   книгу,   поименованную   "Кориэтовы   Нелепости,   спешно
наглотанные во время пятимесячного путешествия..."5.
     Книга  форматом  ин-кварто,  очень  большого   объема   (950  страниц),
отпечатана  на редкость тщательно: ошибок и опечаток  очень  мало,  качество
гравюр  исключительно  высокое,  первоклассная бумага  с  водяным  знаком  -
большой   короной.   Вначале   -   несколько   двустиший    Бена   Джонсона,
долженствующие, по его словам, служить  ключом  к  тайне  "Нелепостей".  Но,
кроме  того,  они  "являются   лечебными  припарками  на  опухоли  и  прыщи,
выступившие на  лице Кориэта,  когда  он пыхтел над своими "Нелепостями", из
которых поднимаются пары невероятностей".
     Далее  - послание  Кориэта принцу  Уэльскому  с пространным  изложением
мотивов,  побудивших одкомбианца  совершить  путешествие  и  написать о  нем
книгу.   Безродный  Кориэт  то  шутит  вполне  непринужденно  с  наследником
престола, то обращается к нему в самых изысканных и высокопарных выражениях.
Тринадцать  страниц  занимает многословное пародийное  обращение к читателю,
подписанное  "Одкомбианский  Скороход"*,  после чего Джонсон  предлагает еще
одно  свое  сочинение,   озаглавленное  "Характер  знаменитого  одкомбианца,
описанный его  искренним другом". Учитывая, что речь идет о никому доселе не
известном писателе,  эпитет  "знаменитый"  может быть воспринят  только  как
комический.  Оказывается, одкомбианец  -  человек,  одержимый  непреодолимой
страстью  к путешествиям  (хотя до этого нигде  не был).  Увидев  на обложке
книги слова "Франкфурт" или "Венеция", он "готов разорвать на себе  одежду и
заполняет  помещение своим бормотанием". Он помешан также на  веселье и - не
менее того - на греческом и латыни.
     __________________
     *Ниже  подписи  -  "трагическая  маска"  -  та  же  эмблема,  что  и  в
"Поэтической  рапсодии", в  изданиях  1600 г.  двух  шекспировских  пьес и в
гросартовском переиздании "Жертвы Любви" (на шмуцтитуле).

     Кориэт,  по  Джонсону, -  великий и  смелый  мастер слова (Carpenter of
Words) или, "если сказать на его собственный манер - Логодедал**" (**Дедал -
в  греческой  мифологии строитель  Лабиринта  на  Крите)  - то  есть  мастер
словесных хитросплетений. Он, оказывается превосходит по своим знаниям целый
колледж, и  в любой  компании его  подают "как самое изысканное блюдо".  Но,
"если  попытаться сказать главное о нем, то это такой Автор, который  всегда
будет  стоять сам по себе, отдельно от своей книги, не нуждаясь в том, чтобы
ее  соединяли  с ним". Звучит очень  многозначительно, но как это  понимать?
Прозаическая  "Характеристика"  завершается "Характеристическим акростихом",
выдержанным в том же духе и начинающимся такими словами:

     "Роджер было истиннное имя,
     Но теперь правдивый Том заместил Роджера..."

     Что  это  за таинственный  Роджер,  которого  "заместил" Томас  Кориэт,
комментаторы-джонсоноведы определенно сказать  не могли. Но  сегодня  я могу
предложить  их  вниманию  одного  хорошо  знакомого Бену  Джонсону  Роджера,
близкого к принцу  Уэльскому и  его  окружению,  странного человека,  всегда
прячущего свое лицо  под одиозными именами-масками,  начиная с "парнасского"
шута  Галлио  и  его шекспировской ипостаси. Этот странный  человек - Роджер
Мэннерс, 5-й граф Рэтленд...
     Особое предисловие громогласно объявляет, что виднейшие умы королевства
написали для книги Кориэта похвальные стихи. Эти "панегирики" занимают целых
120  страниц  и подписаны именами  56  авторов, среди которых  действительно
"виднейшие  умы"  и  крупнейшие  литераторы тогдашней  Англии.  Впечатление,
которое  остается   после   знакомства   с   этим  разделом   книги,  трудно
охарактеризовать  иначе  как  ошеломляющее;  вероятно,  сходное  впечатление
произвела  бы  на  нас  книга Рабле -  узнай мы о ней и  прочитай ее сегодня
впервые. Ничего подобного этому собранию  мы не находим в английской  - и не
только в английской  - литературе ни до, ни после; это не  просто  блестящий
фейерверк  гротескного  остроумия,  но  настоящее  карнавальное  празднество
смеха