жонсон прямо называет имя
подлинного  Потрясающего  Копьем.  Бен  был  близко  знаком с  Рэтлендами  -
Мэннерсами и  в любом случае не мог не понимать, какой смысл приобретали эти
строки   из-за  слова-имени  "Мэннерс"**  (неловкого   и  грамматически   не
вписывающегося,  если  его  считать  просто  существительным  множественного
числа), но он не только  употребил его в этом  чрезвычайно важном контексте,
но   и   специально   выделил   эту  важнейшую  аллюзию  в   адрес  Рэтленда
многозначительной запятой***.
     ____________________
     *Race - порода, род, происхождение.
     **Джонсон не раз  обыгрывал смысловое значение имен своих современников
(например, де Вера, Редклиффа и других).
     ***Нельзя сказать, что до нас никто из шекспироведов и джонсоноведов не
обратил внимания  на  эту многозначительную  и  отнюдь не случайную запятую,
которая мешает им  привычно  упрощенно (и  искаженно)  прочитывать важнейшую
джонсоновскую строку. Да и любой внимательный читатель английского оригинала
споткнется на  ней:  зачем  Джонсон вставил ее здесь, разорвав  фразу  таким
образом,  что  manners  оказывается  единственным  подлежащим,  к   которому
относится  сказуемое  shines ("сияет")?! Будучи не  в состоянии  ответить на
этот  вопрос, некоторые сегодняшние  англо-американские  ученые обходятся со
знаменитой поэмой довольно бесцеремонно. Помещая джонсоновский  панегирик  в
своих  насыщенных эрудицией переизданиях Шекспира, они  спокойно выбрасывают
(без  каких-либо  оговорок!)  мешающую  им  "вредную"  запятую.  Именно  так
"исправили"  Джонсона  издатели  последнего  оксфордского  полного  собрания
сочинений Шекспира  - ведущие  английские шекспироведы  Стэнли Уэллс  и Гэри
Тэйлор7.

     Подобно  тому как  черты  родителя  можно увидеть в его создании, так и
Мэннерс сияет в шекспировских строках...
     Самая знаменитая,  всегда приводимая во  всех  шекспировских биографиях
полностью или в отрывках поэма Джонсона вместе с его обращением  к  читателю
по  поводу  пресловутой  "фигуры"  на  гравюре  Дройсхута,  долженствовавшей
представлять  глазам не знающих  истину образ Потрясающего  Копьем, является
одним из  важнейших ключей к постижению  "шекспировской тайны".  И  Джонсон,
который не мог открыто  сказать все, оставил эти указатели на пути к истине,
не уставая обращаться к грядущим читателям: "Смотрите книгу, не портрет". Он
повторил  это  многозначительное  предостережение  и  в другом  обращении  к
читателям - в двустишии, открывающем собрание его эпиграмм:
     "Читайте эту книгу осмотрительно, чтобы понять ее".
     Подобно стрелке компаса, всегда показывающей на север, взор Джонсона во
многих  его  произведениях  устремлен  в  сторону  Шервудского  леса  и  его
необыкновенных хозяев,  скрытых  от  глаз  Непонимания  пеленой  Легенды,  в
становлении которой Бену Джонсону было суждено сыграть не последнюю роль.
     Особый  интерес  представляет   такая  плохо   изученная  область,  как
джонсоновские  пьесы-маски  и сценарии развлечений;  многие из них  содержат
явные  намеки на бельвуарскую  чету  и ее тайну, ставшую тайной века, тайной
всего Нового времени. В  предисловии к маске "Гименей" Джонсон прямо сказал,
что  его маски не  просто  предназначены  для  увеселения  знатных  особ,  а
являются  "зеркалом  жизни"  и  содержат свои  важные,  но  понятные  только
избранным секреты. Однако выискивать  в  этом зеркале черты и следы реальных
ситуаций  и  прототипов  аллегорических персонажей - занятие весьма трудное,
если у  того,  кто  на него отважится, нет надежного  ключа  к маске,  к  ее
загадке. Задача осложняется и жанровыми  особенностями маски, представлявшей
собой  своеобразный  балет-пантомиму,  исполнителями  которой  были  знатные
персоны, а иногда и члены королевской семьи - король Иаков благоволил к этим
пышным представлениям.
     Сюжет маски не всегда четко очерчен, не все его линии получают развитие
в  ходе  представления,  текст  изобилует   намеками  и   двусмысленностями,
понятными лишь немногим. Реальные  ситуации, намеки на которые  содержатся в
маске,  аллегоризированы  и часто получают фантастическое преломление. И все
это  на  фоне  обилия  чисто  декоративного  и  развлекательного  материала.
Английский исследователь Д.Б. Рэнделл отмечает, что  головоломные трудности,
с  которыми  приходится  сталкиваться  при  попытках  проникнуть   в   тайны
джонсоновских   масок,  тупики  и  ловушки,  в  которые   попали   некоторые
джонсоноведы,  привели  к тому, что "серьезные ученые, заботящиеся о чистоте
своей  научной репутации,  с  трудом отваживаются касаться столь щекотливого
предмета"8. Боязнь попасть  впросак сделала попытки найти ключ к тайнам этих
масок   достаточно   редкими   в   академическом   литературоведении.  Здесь
напрашивается некоторая  аналогия  с  проблемой шекспировского  авторства  и
личности,  которую  многие серьезные и  дорожащие  "чистотой  своей  научной
репутации"  западные  академические  шекспироведы  в  еще   большей  степени
предпочитают обходить подальше. Такое сходство в  отношении к этим проблемам
представляется отнюдь не случайным.
     Маска  "Преображенные  цыгане", пользовавшаяся  особой  любовью  короля
Иакова,  в  1621  году  была  трижды  исполнена перед  ним  (3  августа -  в
Берли-он-Хилл,  5   августа  -   в   Бельвуаре  и  в  начале  сентября  -  в
Вестминстере).  В маске,  "цыганские"  персонажи  которой  изображают  неких
неназванных  представителей  самой  высокопоставленной   английской   знати,
содержатся дразнящие намеки на какую-то чрезвычайно важную  тайну, известную
только  немногим.  Один из персонажей маски  спрашивает другого: "Что должен
сделать  человек чтобы  войти в вашу компанию?" - то есть стать "цыганом". И
тот  отвечает,  что "такой  человек должен быть посвящен в тайну,  достойную
истории.  Многое надо сделать, прежде чем ты сможешь  стать сыном или братом
Луны, а это не так скоро, как хочется". По словам самого автора (Джонсона) в
эпилоге,  хотя   необычные  "цыгане"  и  окружающая  их   секретность  могут
показаться непосвященным  зрителям  странными, этой темы  не должны касаться
другие, поэтому "добрый Бен забыл... объяснить все это".
     В маске много аллюзий на Бельвуар и  его прошлых хозяев, в том  числе и
на  "отсутствующую  деву Мариан", и "хитроумного  обманщика,  Первого  лорда
цыган".   Он,  оказывается,  любил  посещать  знаменитую  "Пещеру  дьявола",
недалеко от графства Рэтленд,  и  даже приглашал туда  к себе в гости самого
дьявола.  Бен  Джонсон  и сам  бывал  в  этой  пещере и  упоминает  о  ней в
нескольких масках - в связи с Робин-Худом и Шервудским лесом  (как мы знаем,
в  "Печальном  пастухе"  Джонсон  под именем Робин-Худа,  главного  человека
Шервудского леса, вывел Рэтленда,  который  официально был управляющим этого
королевского леса).
     Все  это,  а также троекратная последовательная постановка маски  перед
королем, совпадающая по времени с его окруженной необычайной таинственностью
поездкой  в  Бельвуар  (венецианский  посол  доносил  дожу,  что  кавалькада
двигалась  в  полном  молчании), позволяет  сделать  заключение,  что  тайна
"цыган" связана  с  тайной  бельвуарской  четы,  и  маска  приурочивалась  к
десятилетию их смерти.
     Д.Б. Рэнделл  с удивлением отмечает, что в том же, 1621 году  (27 июня)
был брошен в тюрьму поэт Джордж Уитер за то,  что в своей  книжке он пытался
коснуться того же  предмета, которому посвящена джонсоновская  маска. Еще  в
декабре  предыдущего года лорд-камергер  Фрэнсис  Бэкон  написал,  а  король
подписал специальную прокламацию "Против распущенных и невыдержанных речей";
в  июле  1621  года  была издана еще более строгая королевская  прокламация,
угрожавшая ослушникам и болтунам смертью. Вскоре после этого Джонсон подверг
незадачливого Джорджа Уитера яростным нападкам в маске  "Время, защищенное в
своей чести и в своих  правах". Она была представлена  при дворе в Рождество
1622 года и издана кварто в  1623 году. Здесь мы  встречаем Славу, посланную
Временем.  Наглый  сатир  Хрономастикс,  преследующий  Время, собирается его
бичевать, но,  вглядевшись  в лицо его Славы,  останавливается в изумлении и
роняет свой хлыст: "Кто же это?  Моя госпожа! Слава! Леди, которую я почитаю
и обожаю; как много я потерял, что не видел ее раньше! О, простите меня, моя
госпожа, что  я не узнал вас сразу  и  не приветствовал,  как  подобает!  Но
теперь я буду  служить Славе и тем завоюю себе имя..." Но Слава с презрением
гонит  его прочь: "Я не желаю тебя знать,  обманщик,  фигляр, самовлюбленный
хвастун. Твои похвалы только грязнят  Музу... ступай прочь и оставь в  покое
великие имена..." В дальнейшем маска  прославляет защищенных Время и Любовь,
лица  которых,  однако, постоянно скрыты в  тени  и не могут быть видимы. Но
само их невидимое присутствие создает гармонию и украшает мир.
     Общепризнано, что нападки Джонсона  направлены именно против Уитера, но
удивляет безжалостная ярость,  с  которой  Бен обрушивается  на  поэта,  уже
изрядно пострадавшего от  властей предержащих за то, что посмел приблизиться
к запретной области, куда вступать могли только такие доверенные литераторы,
как  получавший  королевскую  пенсию Бен Джонсон.  Досталось  от  Джонсона и
издателю,  и  другим  лицам,  причастным  к  появлению  уитеровской  книжки.
Исследователи не смогли  определить  причины преследования Уитера властями и
жестоких  нападок на  него  Джонсона. Уже позже,  когда этот эпизод  остался
позади,  Уитер  жаловался,  что  ему  помешали  назвать  и  восславить  "эти
поднимающиеся звезды", что его "добрая попытка" потерпела неудачу.
     Кого же  увидел и узнал Уитер, какие "поднимающиеся  звезды"  он  хотел
"привести к сиянию"? Заметим, что вся эта история происходит в разгар работы
над шекспировским Великим фолио, в  приближении  годовщины смерти Рэтлендов.
Характер обвинений, выдвигаемых против сатира  Хрономастикса (то есть против
Уитера  и  его  издателя)  в  контексте  джонсоновской  маски  -   вместе  с
"Преображенными  цыганами",  -  свидетельствует,  что  Уитер  чуть  было  не
разболтал  ставшую ему случайно известной тайну, находившуюся под высочайшей
опекой. Эта  история  помогает  лучше  понять  причину полного  и  странного
молчания  английских  писателей  и поэтов,  ни  единой  печатной  строкой не
откликнувшихся на смерть Потрясающего Копьем (кто бы он ни был и когда бы ни
умер  -  в  1612  или  1616  году). Только после выхода в свет  в 1623  году
опекаемого Пембруками Великого фолио, определившего контуры будущего культа,
с  имени Шекспира  был  снят  неписаный запрет,  хотя  никаких  определенных
биографических  данных  о  нем  по-прежнему  не  появляется. Правда, поэт  и
драматург Томас Хейвуд  начал в  1614 году  писать фундаментальное сочинение
"Биографии всех английских поэтов", где не  могло не быть главы о  Шекспире,
но, как и следовало ожидать, сочинение бесследно исчезло.
     Своей пьесе "Магнетическая леди" Джонсон явно придавал особое значение,
так  как дал  ей подзаголовок "Примиренные хуморы". Во  вступительной  части
пьесы  приказчик "поэтической лавки"  Бой объясняет  покупателям,  что  этот
автор, начав изучать и показывать "хуморы"* в пьесе "Каждый в своем хуморе",
продолжил эту работу в пьесе "Каждый вне своего  хумора" и  других пьесах, а
теперь завершает  ее в  давно  задуманном им  произведении о  леди,  которая
примиряет все  "хуморы". Хотя имя этой леди "Лоудстоун" и означает "магнит",
название пьесы не следует понимать как "Магнетическая леди" (объясняет Бой),
поскольку слово  "Magnetic" образовано здесь от  латинского magna - великая,
величественная. Такое  разъяснение "приказчика поэтической лавки" указывает,
что речь в пьесе идет о вещах, далеких от обыденности. Хотя леди Лоудстоун -
действительно   магнит,  притягивающий  и  объединяющий  вокруг  себя  самых
различных людей  автор устами  своего  персонажа рекомендует читать название
пьесы как "Великая леди"**.
     _________________
     *Хумор - так Джонсон называл преобладание в  человеке какой-либо черты,
приобретающей характер сатирической маски.
     **На  русский язык название пьесы переводилось как "Магнетическая леди"
или  "Притягательная   леди".  С  учетом  авторских  разъяснений,  очевидно,
оптимальным вариантом была бы "Великая магнетическая леди".

     Герои  пьесы участвуют  в некоем  таинственном предприятии, о характере
которого можно догадаться по словам мистера  Интреста (Барыш): "То,  что для
вас  становится  предметом чтения и изучения,  для меня  - обычная  работа".
Очевидно, речь идет  об осуществлении какого-то издательского проекта. Потом
внимание действующих  лиц  сосредоточивается  на  племяннице  Великой  леди,
которая  оказывается  беременной,  все  ждут  появления  повивальной  бабки,
призванной "помочь появлению на свет младенца и освободить всех от мучений".
Потом  все  рассматривают "младенца". "Вашего  имени на нем нет",  - говорит
математик Компасе адвокату Прэктайзу, который отвечает:
     "На нем есть моя печать, и оно зарегистрировано. Я тесно связан с вами,
мистер Компасc, и вы имеете права  на мою долю".  Затем он сообщает новость:
Тинвит  (Тонкий  ум)  -  генеральный  смотритель  "проекта"  -  умер.  Герои
отправляются с  "младенцем" и колыбелью в поданной им карете  завершать свой
"проект".
     В "поэтической лавке" умный  Бой специально  обсуждает с "покупателями"
коварный  вопрос, кого  именно автор  изображает под маской того  или  иного
персонажа  пьесы.  Бой  уклоняется  от  прямого  ответа  на  этот  вопрос  и
объясняет, что в  аллегорически преображенных героях  действительно отражены
черты определенных людей, но  герои  пьесы не являются  их  точными копиями.
"Замок", запирающий пьесу, не открывается подобным ключом.
     Секрет  в  пьесе  есть, но  его  нельзя  раскрывать. Повивальная  бабка
говорит  об этом вполне  определенно: "Мы не  должны разглашать эти  женские
секреты. Мы можем  все испортить, если откроем секреты артистической уборной
и  расскажем,  как  и что  там  делается.  Тогда  театры  не  смогут  больше
обманывать  видимостью  правдоподобия  зрителей, также поэтические  лавки  -
читателей,  а  потом - столетия  и  людей  в  них".  Последняя  фраза весьма
многозначительна!
     Постановка в 1632 году  и печатание этой пьесы были связаны с какими-то
серьезными  трудностями,  о чем свидетельствуют обвинения, выдвинутые против
цензора, автора и актеров,  и две петиции в высокие инстанции, содержащие их
уверения в своей невиновности.
     Характер   "проекта",  осуществлением  которого   заняты  герои  пьесы,
обстоятельства  появления  и оформления  "младенца", многозначительные слова
"повивальной бабки" (так  называл себя издатель Эдуард Блаунт) о театральных
и издательских секретах и о веках и людях, которые не  должны этих  секретов
знать, говорят  за то,  что здесь Джонсон  в основательно  - и сознательно -
запутанной сценической форме рассказывает об издании за десятилетие до этого
Первого  шекспировского  фолио, о  крестной  матери  и  главной фигуре этого
"проекта" - Великой магнетической леди, Мэри Сидни - Пембрук - и о ее верных
помощниках.
     Только изучение исторических и литературных фактов, имеющих отношение в
"поэтам   Бельвуарской   долины",   к  чете   Рэтлендов,  позволяет   понять
многочисленные и  многозначительные  намеки, разбросанные в  стихотворениях,
пьесах  и  масках Бена  Джонсона.  Он  неоднократно  подтверждал,  что  знал
Шекспира,  - значит, он знал  и кто  был  Шекспиром; Рэтленды и  Пембруки  -
единственные из "претендентов", к кому Джонсон был близок, - одно это делает
прочтение каждого его свидетельства бесценным. Ибо нити покрова  грандиозной
мистификации, скрывающей  от человечества смысл явления, составляющего славу
всей  эпохи, хитроумно  вплетены во многие произведения  Джонсона.  Не  имея
возможности сказать  все открыто, он позаботился,  чтобы потомки смогли  эти
нити когда-нибудь опознать -  и отметил  их неоднократно. Здесь  я  коснулся
только некоторых из них.
     В XX  веке  пробудился  интерес к творчеству Джона  Донна  (1572-1631),
одного из крупнейших  поэтов шекспировской Англии. Его изучают, анализируют,
переводят*, классифицируют. Однако мало кто выразил удивление тем, что Донн,
хорошо знавший почти всех  писателей  и  поэтов тогдашней Англии, ни разу не
назвал имя величайшего  из своих современников - Уильяма Шекспира  - и никак
не откликнулся на его  смерть,  хотя написанная в 1622 году  элегия  Уильяма
Басса, о  которой я  уже  говорил,  впервые появилась  в посмертном  издании
сочинений  Донна (очевидно, она была найдена  среди его бумаг). Джон Донн не
мог  не  знать и  Рэтленда,  вместе с  которым  принимал участие  в Азорской
экспедиции Эссекса; виделись они и в  доме Эгертона, когда  Эссекс находился
там  под  арестом.  Участвовал  Донн  и  в  "панегирическом   сопровождении"
Кориэтовых  книг.  Он  хорошо  знал  "Блестящую  Люси"  -  графиню  Бедфорд,
ближайшую подругу Елизаветы  Синди - Рэтленд, -  и часто бывал  в ее доме; к
графине Бедфорд  обращены  несколько его поэтических работ. Донн  не мог  не
знать дочь Филипа Сидни, его не  мог не поразить ее трагический и жертвенный
уход. В 1621 году он стал деканом собора св. Павла, где она была захоронена,
и ему об этом безусловно было известно. Однако он ни разу открыто  не назвал
ее имени, так же как и имени Рэтленда**.
     __________________
     *Из  русских  переводов  Донна  известность  получили  переводы  Иосифа
Бродского;  из литературоведческих работ можно отметить книги А.Н. Горбунова
и С.А. Макуренковой9.
     **Удивительна, даже мистична судьба  надгробного памятника Джону Донну,
похороненному в соборе св. Павла. Памятник необычен и сам по себе - согласно
своей последней воле, Донн изображен в смертном саване, стоящим на невысокой
узкой урне, как бы оберегая заключенный в ней прах. Во время Великого пожара
1666 г.  все памятники  в соборе  св. Павла погибли,  от  них остались  лишь
изуродованные почерневшие  обломки.  Только  один-единственный памятник  был
найден невредимым среди ужасных руин - статуя Джона Донна на хрупкой урне. И
сегодня,  столетия спустя, поэт-священник стоит на своем месте в усыпальнице
собора, продолжая оберегать вечный покой доверившихся его попечению душ.

     Но бельвуарская чета,  особенно Елизавета, присутствует  в  поэтическом
наследии  Донна часто, хотя в силу  особенностей  мироощущения  и творческой
манеры поэта  (а вероятно - и большей верности  обету  молчания)  их  образы
проступают  в  его  строках  более  "метафизически",  чем у  его  друга Бена
Джонсона,  которого   необходимость  молчать   терзала  почти  физически.  В
стихотворении "Похороны" Донн  просит тех,  кто будет  готовить его  тело  к
погребению,  не задавать ненужных вопросов и не трогать талисман-браслет  из
пряди  волос,  надетый  на  его  руку  (об этом  браслете  он  говорит  и  в
стихотворении  "Реликвия"). Этот  талисман  -  знак тайны,  которой никто не
должен касаться, ибо это - другая душа поэта, напоминание о той,  кого взяли
небеса. Этот талисман оставлен  ею,  чтобы вдохновлять и поддерживать  мысль
поэта -  ведь эта прядь "росла когда-то так близко от гениального ума",  она
могла  впитать в себя частицу его силы  и  искусства. Та, что оставила  этот
талисман, думала,  что он не даст поэту забыть ее, забыть свою боль, подобно
оковам,  терзающим  приговоренного  к  смерти.  Этот  талисман  должен  быть
захоронен вместе с ним,  "ибо я  мученик  любви,  и если реликвия  попадет в
чужие руки, это может породить идолопоклонство".
     Та, что оставила поэту свой талисман, была подлинным чудом, - всех слов
и всех  языков мира  не хватило бы,  чтобы рассказать  правду о  ней. В этом
таинственнном, полном неизбывной боли стихотворении (такую же боль ощущаешь,
читая элегию Бомонта  на смерть Елизаветы Рэтленд), Джон Донн, именуя