телу...  Не  было  ни
малейшего сомнения, что секли барышню.
     Я не в состоянии, господин президент, передать  то  бешенство,  которое
охватило меня; не схватись я за сук,  полетел  бы  вниз.  Секли  медленно  и
долго,  по-моему,  было  дано  несколько  дюжин  ударов.  Я  отлично  слышал
сдерживаемые крики барышни и слова "простите, не буду, ой, не буду"...
     Наконец я услыхал, что  проклятый  свист  розог  прекратился  и  маркиз
сказал:
     - Я думаю, душечка, что на сегодня ей довольно, отвяжи ее.  Но  смотри,
Мег, в следующий раз за такие проделки я всыплю тебе двойную порцию...
     Несколько сдержанных всхлипываний было ответом на эти угрозы. Я слыхал,
как хлопнула дверь. Мне ничего не оставалось делать, как слезть.
     Я обошел виллу кругом и сделал вид,  как  будто  я  вышел  из  конюшен.
Навстречу мне попался маркиз, который читал газету.  Рядом  с  ним  шел  его
большой приятель, румынский князь.
     Вот еще любопытная персона. Он постоянно жаловался на астму. Его  жена,
высокая блондинка лет тридцати, довольно  смазливая,  вела  крупную  игру  в
Монте-Карло, а в промежутки бегала по домам свиданий Тулона  или  Ниццы.  До
невозможности грубая, она смотрела на прислугу, как на  собак.  Ко  мне  она
почему-то относилась несколько благосклоннее, удостаивая  даже  отвечать  на
мой поклон легким кивком головы.
     Князь был завсегдатаем на вилле маркиза. Он являлся по два раза в  день
и нисколько не старался скрывать своей раздражительности.
     Только с одной барышней он был любезен. Я уверен, что  старый  подагрик
был в нее влюблен по уши.
     Когда он  встречался  с  ней,  он  почти  всегда  шепелявил:  "Ну,  как
поживаете, моя прелесть, какая вы розовенькая, настоящая роза, все хорошеете
и хорошеете...", - и  затем  начинал  хохотать,  очевидно,  довольный  своим
остроумием и любезностью.
     Барышня была с ним вежлива, но было сразу видно, что она не была к нему
расположена.
     Я не знаю сам почему, но у меня вдруг  блеснула  мысль,  что  румынский
князь не являлся посторонним лицом в утренней сцене.
     Он был весь красный, как дьявол, и скакал, как ворона, с правой стороны
моего хозяина.
     Боже мой, какая  славная  пара  мерзавцев  были  эти  два  барина,  как
оказалось впоследствии!
     В этот день я с особенным нетерпением ждал появления барышни.
     Вы   понимаете,   господин   президент,   что   невозможно   оставаться
равнодушным, что мужчина  не  может  сохранить  все  свое  хладнокровие  при
встрече с барышней-аристократкой, изящной и хорошенькой... девушкой двадцати
лет, когда  в  его  воображении  рисуется,  что  эта  самая  девушка,  такая
недосягаемая на вид, была всего несколько часов назад  раздета  и  высечена,
как шестилетняя девчонка!
     Конечно, из факта, что девушку высекли розгами,  не  сделаешь  драмы  в
пять актов... Но воля  ваша,  господин  президент,  знать,  что  эта  самая,
стоящая перед вами  хорошенькая  девушка  только  что  лежала  под  розгами,
стонала, просила прощения... что  вы  сами  все  это  слышали...  это,  чего
доброго, хуже, чем видеть все это собственными глазами...
     В этот день я увидал барышню под вечер. Не было  заметно  ни  малейшего
следа слез.
     Начиная с этого проклятого дня я не  знал  покоя.  Я  все  подслушивал,
выслеживал...
     Но случайно барышню в течение целых пятнадцати дней не  наказывали,  по
крайней мере, мне не удалось этого подкараулить.
     В один прекрасный день я пришел в кабинет маркиза, чтобы доложить ему о
болезни одной лошади и  подать  смету  стоимости  сбруи,  которую  он  хотел
заказать одному магазину в Ницце.
     В кабинете не было ни души.
     Я положил смету на стол и  собирался  уже  уходить,  как  услыхал,  как
маркиз говорил в соседней комнате, очевидно, барышне:
     - Сейчас же ступайте в кабинет, слышите, сию же секунду, и я обещаю вас
отлично угостить, вы знаете это угощение, ну, марш, бесстыдница!
     Услыхав эти слова, я осмотрел комнату и, увидав тяжелый  диван,  решил,
что я могу под него подлезть, а шелковая бахрома  меня  отлично  скроет,  не
мешая мне видеть все, что будет происходить в кабинете.
     Действительно, я отлично устроился под диваном. Сердце у  меня  билось,
как никогда еще в жизни, и не подумайте, господин президент, что  от  страха
быть открытым. Нет, об этом я даже не думал, это было что-то необъяснимое...
Меня волновал не риск потерять место, а мысль, что вот сию секунду  я  увижу
всю сцену...
     Я лежал довольно долго и все время дрожал, как вдруг отворилась дверь и
появилась маркиза с пучком розог в руках. За  нею  шел,  ковыляя,  румынский
князь.
     С улыбкой сводницы маркиза  указала  рукою  князю  на  шкаф,  куда  тот
немедленно спрятался.
     Оказалось,  что  я  был  прав  в  своих   предположениях   относительно
причастности князя... Не успела маркиза запереть шкаф, как  вошел  маркиз  и
спросил жену:
     - А девочки еще нет?
     Та ответила:
     - Как видишь!
     Затем маркиз взял розги и начал ими свистеть в воздухе. От этого свиста
и мысли, что сейчас начнут истязать мою барышню, у меня мурашки забегали  по
телу.
     - Ничего, сегодня  розги  особенно  хороши...  Постараюсь  пробрать  ее
хорошенько. Я ей дам сегодня пятьдесят штучек, и каких горяченьких! - сказал
маркиз, на что маркиза раздражительно заметила:
     - Ты, кажется, ошалел: пятьдесят розог за то, что она не только приняла
офицера, которого я запретила ей принимать, но еще,  как  видела  горничная,
уселась к нему на колена и целовалась! Нет, за  такие  штуки  ее  нужно  так
выпороть, чтобы она несколько дней сесть не  могла...  Изволь  дать  ей  сто
розог, да таких, чтобы она и во сне забыла о поцелуях!
     - Ну, хорошо, будь по-твоему, дадим сто!
     Не успел окончить маркиз своей фразы,  как  послышался  стук  в  дверь.
Когда оказалось, что это стучалась барышня, маркиз ей ответил, что она может
войти, а когда та вошла, спросил ее:
     - Отчего, Мег, вы так долго не шли сюда,  когда  я  вам  велел  сию  же
секунду идти?
     - Я, папа, сию же секунду пришла... Я только оправилась немного...
     - Ну, ложитесь на кушетку, я вас отучу целоваться с офицерами,  которых
я не велел пускать к себе в дом!
     - Ради Бога, простите, я больше не буду этого делать, мама, попроси  за
меня! Клянусь, никогда больше не буду!
     Произнося все эти просьбы, барышня, очевидно, знала, что ей не избежать
наказания, так как сама расстегнула свое платье  и  развязала  панталоны,  а
потом легла на кушетку и дала себя маркизе  привязать,  повторяя  все  время
почти одни и те же слова, что вначале, теперь только с плачем, и еще просила
не сечь ее очень больно.
     Пока маркиза привязывала дочь, маркиз  ходил  по  комнате  и  читал  ей
нотацию:
     - Это ради вашей же пользы вас наказывают! - сказал он под конец.
     - Да, конечно, нечего реветь и  клясться.  Ты  труслива,  как  заяц,  а
блудлива, как кошка. Как пороть, так ты даешь обещание вести себя хорошо,  а
потом усаживаешься на колена к офицерам и целуешься. Ну, сегодня, я  тебя  и
проберу же... Еще молоко не обсохло  на  губах,  а  тоже  целоваться...  Вот
выйдешь замуж, тогда целуйся! Сегодня я тебе дам сто розог, но  в  следующий
раз, так и знай, что за такие фокусы получишь двести розог!  Ну,  мой  друг,
теперь можно ее наказывать, - сказала маркиза.
     - Вы можете кричать. Это не поможет. Не нужно целоваться! - И тотчас же
он вытянул ее розгами. Раздался какой-то визг барышни и слова:
     - Ай, ай, не буду целоваться, простите, мама, мама, пожалей меня!
     Удары наносились очень медленно и с большой силой,  вызывая  у  девушки
отчаянные крики и мольбы о прощении.  Вы  не  можете  представить,  господин
президент, что я переживал,  слыша  свист  розог  и  дикий  крик  барышни...
Промежутки между  ударами  розог  казались  мне  целой  вечностью...  Видеть
истязание и чувствовать свое бессилие помочь, такого  положения  не  пожелаю
своему заклятому врагу!
     Под конец барышня не произносила слов, а только кричала бессвязно... .
     Я не стану утомлять вас, господин  президент,  описанием  того,  что  я
испытал во время этого истязания несчастной барышни...
     Когда ей дали сто розог, ее отвязали и позволили встать и уйти к себе в
комнату.
     Я не скажу, что хорошо целоваться с офицерами, но все-таки наказали  ее
страшно жестоко.
     Барышня  пошла,  сильно  пошатываясь  и  рыдая.  На  пороге  маркиз  ее
остановил и спросил:
     - Ну,  Мег,  обещаете  ли  вести  хорошо?  Вы  видите,  что  бывает  за
непослушание! Очень больно! А в другой раз я вас накажу вдвое больнее!
     - Честное слово, папа, я теперь постараюсь вести себя хорошо. Простите!
- проговорила девушка.
     Маркиз ответил:
     - Ну, ступайте!
     Удивительно, как под влиянием боли гордая девушка превращается в совсем
маленькую девочку, готовую давать какие угодно обещания, унижаться и умолять
о прощении, лишь бы только ее не секли розгами. В этом случае всякое чувство
человеческого достоинства у большинства людей  пропадает,  и  остается  одно
животное чувство страха боли и готовность какою угодно ценою  избавиться  от
нее.
     Как только дочь ушла, мать обратилась к мужу и просила  его  немедленно
поехать в Ниццу - по ее поручению. По уходе мужа, маркиза выпустила из шкафа
князя.
     Он вышел оттуда весь  красный,  скорее  даже  багровый,  с  выпученными
глазами...
     Как будто ничего не произошло особенного, маркиза обратилась к нему  со
следующими словами:
     - Мой муж вам говорил,  что  заседание  совета  общества  назначено  на
сегодня в Ницце. Кстати, акции у меня здесь,..
     И она протянула ему довольно толстый пакет, который князь положил около
себя, не удостоив его даже взглядом.
     Он молча вынул чековую книжку из кармана, написал  чек  и  передал  его
маркизе.
     Это была, очевидно, своего рода плата за шкаф, которую  он  обязан  был
внести немедленно.
     После этого они поболтали несколько минут и затем оба уехали  вместе  в
Монте-Карло. Тогда я вылез из-под дивана  и  вернулся  к  себе  на  конюшню.
Оказалось, что маркиз, перед тем, как уехать в Ниццу, спрашивал меня, но ему
сказали, что я уехал для переговоров о покупке новой сбруи. Я  решил  забыть
все виденное и уже почти забыл.
     Однако, сопровождая барышню на ежедневную прогулку верхом и  видя,  как
ее круп подпрыгивает в седле, я невольно рисовал в своем воображении тот  же
круп обнаженным и подпрыгивающим под ударами розог...
     Тут только я понял  всю  гнусность  подобного  наказания  для  взрослой
девушки.
     Да, господин президент, женщина, раз наказанная  розгами,  вечно  будет
помнить подобное унижение.
     Все шло хорошо вплоть до самого Карнавала. Так как я перестал  следить,
то не могу сказать, секли ли ее еще или нет.
     Раз утром, когда я собирался прочесть хорошую нотацию за неприятность в
конюшне конюшенному мальчику, вдруг я увидал  страшную  суматоху  в  доме...
Кучер,  повар,  судомойка,  оба  лакея  и  обе  горничные  горячо  о  чем-то
рассуждали. Подойдя к ним, я узнал, что румынский князь внезапно скончался в
кабинете маркиза.
     - Это ужасно, - говорила маркиза, - вдруг он вытянул  руки  и  упал  на
пол, не произнеся ни одного слова!
     Поблизости не было  доктора,  и  пришлось  послать  за  военным  врачом
альпийских стрелков, который мог только констатировать смерть князя.
     Вечером за ужином, я имел глупость сделать предположение, не задохнулся
ли князь в шкафу, причем рассказал прислуге все, что знал. Те уверили  меня,
что по французским законам я буду строго отвечать, если не пойду сейчас же к
следователю и не расскажу ему всех подробностей".
     Благодаря рассказу возникло обвинение  в  убийстве  князя  и  истязании
дочери  маркизом  и  маркизой.  На  суде  молодая  девушка  проявила  полное
великодушие, заявив, что ни о каком истязании не может быть и речи. Если  ее
как несовершеннолетнюю наказывали розгами, то это прежде всего  касается  ее
одной. А  она  находит,  что  ее  наказывали  всегда  только  за  проступки,
наказывали, правда, строго, но никогда не секли  жестоко.  Она  любит  своих
родителей, и у нее даже в мыслях не было желания жаловаться на  них  за  то,
что они ее наказывали розгами.
     На  основании  вердикта  присяжных  заседателей,  суд  оправдал   обоих
обвиняемых. Испанцы продали виллу и уехали на родину,  как  сообщает  та  же
газета. Удивительно, что другая прислуга не знала об экзекуциях над взрослой
барышней. Вернее, некоторые знали,  но  боялись  потерять  место,  а  потому
молчали.
     Второй  случай  произошел  в  среде  далеко  не  аристократической.   Я
пользуюсь  дознанием,  произведенным  по  распоряжению   морского   министра
Томпсона и напечатанным в газете "Журналь".
     В Гавре есть английский бар, в котором прислугой были три  женщины,  по
именам, начиная с самой молодой из них: Аня из Манчестера, Рахиль неизвестно
откуда и Титина из Монпелье.
     Все три были довольно  свеженькие,  услужливые,  вежливые  и  вовсе  не
недоступные.
     Аня была блондинка, с милым овальным лицом, очень свеженьким;  ей  было
двадцать лет; она умела танцевать канкан, матчиш и кекевок под аккомпанемент
какого-нибудь бродячего музыканта.
     Рахиль  был  брюнетка,  довольно  полная,  двадцати   пяти   лет;   она
превосходно говорила на парижском жаргоне.
     Титина имела чудные волосы и, несмотря на  фартук,  по  наружному  виду
очень походила на воспитанную барышню; ей было тридцать  лет;  в  семнадцать
лет она попала на содержание к комиссионеру по продаже кофе в Гавре.
     Все три прислуги бара жили Между собою очень дружно; хозяйка бара  была
очаровательная женщина, воспитанная в строгих принципах и нравах.
     Спешу  оговориться,  что  описания  наружности   и   некоторых   других
подробностей нет в официальном дознании, и они были  доставлены  специальным
корреспондентом вышеупомянутой парижской газеты. Ими я также воспользуюсь.
     Английский бар ничем не отличался от целого ряда  других,  которых  так
много на улицах и переулках, перпендикулярных набережной.
     Он был,  впрочем,  одним  из  самых  лучших  по  этой  улице...  В  нем
собирались моряки с коммерческих пароходов, заходили в него  также  светские
молодые люди во время обхода подобных кабачков.
     Зало было маленькое, без воздуха. За конторкой, в дубовой  раме,  висел
портрет нашего короля Эдуарда, рядом с пестрой рекламой виски. Еще было  два
этажа. Комнаты в них были удивительно бедные,
     В  долгие  часы  между  завтраком  и  обедом  хозяйка  принимала  своих
поклонников - людей по преимуществу женатых. Впрочем, тут только флиртовали.
     Три прислуги шили, вязали и болтали между собою.
     Аня говорила: "Я жду Джека; он вернется на "Робинзоне". Если груз будет
велик, то он останется на неделю... Он купит мне корсаж. Я видела чудесный в
"Галереях".
     Послеполуденное время проходило довольно спокойно до  вечера.  Заходило
несколько стрелков с болтающимися саблями или молодых людей без занятий.
     Настоящая суматоха поднималась не раньше восьми часов вечера, когда  на
судах кончались работы и толпы пьяных моряков  всевозможных  национальностей
наводняли прибрежные улицы, распевая во всю глотку песни.
     Бар начинал наполняться. Тут были матросы-англичане, матросы-американцы
и т. д. Все это пело, кричало и  хохотало,  прежде  чем  вступить  в  драку.
Матросы входили, толкали прислуживающих девушек,  позволяли  с  ними  разные
вольности руками. В это время в баре граммофон играл без перерыва,  наполняя
зало звуками сентиментальных арий.
     Ежедневно по вечерам происходили подобные сцены.
     Иногда трем прислугам приходилось в течение ночи подниматься в  комнаты
верхних этажей раз по пяти. Но эти  жертвы  на  алтарь  любви,  по  условиям
ремесла,  нисколько  не  грязнили  их  сердца,  так  как  каждая  из  них  с
нетерпением ждала своего возлюбленного.
     Обожателя Рахили звали Анри; за какое-то нарушение воинской  дисциплины
его отправили на два года в африканский легкий пехотный полк.  Его  прозвали
"Весельчак"; он не скрывал, что подобное  прозвище  доставляло  ему  большое
удовольствие.
     Однажды утром Рахиль получила от него открытку, в которой он писал, что
в конце недели должен вернуться в Гавр.
     Рахиль пришла в неописуемый восторг,  который  не  думала  скрывать  от
своих товарок, чем возбудила сильную зависть к себе у Ани и Титаны.
     В это время прибыл в Гавр миноносец. Матросы были  отпущены  на  берег,
один из них, Л. С., отправился в английский бар и, открыв  дверь,  закричал:
"У вас тут есть какая-то Рахиль?"
     - Это я.
     Тогда матрос рассказал ей, что он видел ее обожателя, что тот  путается
чуть не со всеми девочками Дюнкирхена и стал посмешищем всего города и т. п.
     Рахиль со вниманием слушала рассказ матроса, и волнение, вызванное  им,
довольно ясно выражалось на ее хорошеньком, плутоватом личике.
     - Ах, бродяга, скотина!,... Правы те, кто не верят мужчинам... Пусть он
делает, что хочет, напрасно он воображает, что я буду страдать из-за него...
А я-то, дура, чинила ему рубашки, в которых не было живого места!..
     Она продолжала  громко  выражать  свое  негодование,  прибавляя  разные
угрозы по адресу своего неверного  обожателя...  Эти  выкрикивания  являлись
настоящим скандалом, так что хозяйка попросила ее замолчать.
     Она немедленно успокоилась  и  подошла  к  матросу,  который  вынул  из
кармана пакет дешевых бельгийских папирос. Он предложил их Рахили, та взяла,
Титина тоже протянула руку, а Аня отказалась...
     Моряк пил тонкие ликеры и предложил Рахили кюмеля.
     Та выпила и  стала  особенно  нежной  с  ним.  Она  закричала  хозяйке,
заводившей граммофон: "Номер восьмой, хозяйка!"
     Затем они поднялись с моряком в комнату верхнего этажа, она  провела  с
ним всю ночь и была ласкова без всякого скупердяйства.
     Матросик заходил впоследствии несколько раз и провел  не  одну  ночь  в
английском баре.
     Он наслаждался своим счастьем вполне спокойно,  зная,  что  "Весельчак"
задержался в Дюнкирхене. Разумеется, тот не давал ему  никаких  поручений  к
Рахили, и все, что он рассказал, было им выдумано от первого  до  последнего
слова.
     Молодые  люди  познакомились  во  время  переезда  вместе  из   Африки.
Обожатель Рахили был немного болтлив на язык
 и  рассказал  своему  новому  другу  про  свою  любовь  к  ней   вполне
откровенно, не скрыв от него никаких подробностей.
     Вот тогда-то и явилась у матроса мысль сочинить басню и воспользоваться
раздражением Рахили и желанием ее отмстить...
     Однажды ночью, около пяти часов, когда  Рахиль  спала  со  своим  новым
обожателем, раздался громкий стук в дверь бара.
     Хозяйка встала с кровати и незаметно посмотрела  в  окно,  кто  стучит.
Тотчас же она вскочила, как угорелая, с кровати, поднялась наверх в  комнату
Рахили и разбудила ее:
     - Рахиль! Это... твой Весельчак... Открывать ему или нет?
     - Ах, Боже мой, какое несчастье! Вставай скорей и удирай,  я  знаю  его
характер, он тебя уложит на месте!
     Матросик торопливо стал одеваться. Между тем в дверь стали  раздаваться
удары ногой, сопровождаемые бешеными криками:
     - А, негодница! Я знаю, -  ты  с  матросом!  Передай  ему,  что  я  ему
переломаю все ребра... Но где же эта скотина? Скажи ему, чтобы он  вышел  ко
мне, если он не презренный трус.
     Уже в соседних домах стали открываться  окна...  Высовывались  бледные,
испуганные лица.
     Хозяйка, хотя у нее душа ушла в  пятки,  открыла  окно  и,  приняв  вид
обиженной дамы из буржуазии, закричала:
     - Рахили нет здесь, сегодня вечером она ушла... Напрасно вы шумите!
     - Где же она?
     - Она ушла только сегодня, и завтра вернется, ступайте  домой  и  спите
спокойно.
     Весельчак постоял несколько секунд в раздумьи, потом  пробурчал  что-то
себе под нос и исчез