на карте на Москву и на смежные с нею
губернии, Указал: "Сдача Москвы отделит ее от полуденных наших областей.
Где же армия к обороне их займет позицию?"

Граф. "На старой Калужской дороге, где и село мое Вороново, я сожгу его".
(И Вороново было сожжено собственною рукою графа.)

Граф говорил все это в десять часов утра 30 августа, а совещание о сдаче
Москвы происходило 31 августа в ночь на первое сентября. Граф не был
приглашен. Следственно, он по собственному соображению указал то место, где
русское войско станет твердою ногою и заслонит от нашествия полуденный наш
край. Обращаюсь к рассказу.

Встав с софы, граф присел к столику и летучим пером написал воззвание на
три горы. Подавая мне его для напечатания в типографии Семена Аникеевича
Селивановского, граф прибавил: "У нас на трех горах ничего не будет; но это
вразумит наших крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву".

Итак, граф Ростопчин первый повестил войну московских поселян.

Между тем граф открыл бюро, вынул оттуда довольно полновесный сверток с
ассигнациями и, подавая мне его, сказал: "Государю известно, что вы всем
жертвовали и все отдали. Вот на дорогу для вашего семейства".

"Я не возьму денег,- отвечал я,- а для скорейшего исполнения государевых
препоручений прикажите мне дать дрожки. В пустынной Москве почти до самой
вашей дачи я шел пешком. Один добрый гражданин уступил мне волочки".

Приказав заложить для меня дрожки, граф примолвил: "Я переезжаю в
воскресенье в свой дом на Лубянку, мы проведем последнюю ночь вместе". Я
отвечал: "Ко мне съехались три брата, в том числе и брат мой Григорий
Николаевич, раненный под Бородиным".

Граф: "Это ни вам, ни мне не помешает. У меня в доме просторно".

Доложили, что дрожки готовы, и я с посланием графским поскакал в
типографию.

Некоторые предполагали, будто бы я участвовал в сочинении посланий графа
Федора Васильевича: это неправда. У него был свой ум и свой слог. Мало ли
что разглашали на мой счет! Но не заботясь ни о слухах, ни о жизни, я делал
свое дело.





            ВСТРЕЧА С ПОЛКОВНИКОМ ФЕДОРОМ ФЕДОРОВИЧЕМ МАНАХТИНЫМ

По отпечатании воззвания на три горы около полудня проезжал я Смоленским
рынком. Вдруг вижу бричку, а в ней раненого полковника Манахтина, моего
корпусного сопитомца и по выходе оттуда бывшего вместе со мною в числе
адъютантов Юрия Владимировича Долгорукова. Бросаюсь к нему в бричку.
Тяжела, смертельна была его рана, но мужественный его дух преодолевал боль.
"Наши дрались, как львы",-сказал он.- Это был ад, а не сражение. Я повел
Петровский полк на возвышение Бородинское и сказал: "Ребята! Представьте
себе, что это место Россия и отстаивайте его грудью богатырскою! Картечь
поразила меня в живот. Знаю удальца! Он ворвется в Москву". "И я в этом
уверен,-отвечал я,-но как из нее выйдет? Он найдет в Москве не мир, не
славу: он встретит в ней пустыню". "Это все может случиться,-возразил
он,-но пора тебе уезжать, ты отец семейства". "Не могу,- отвечал я,-
остаюсь в Москве по особенным поручениям".

Хотя мостовая сильно тревожила моего раненого сопитомца, хотя по временам
он невольно воздыхал, но мысли его, мимо боли, уносились на поле
Бородинское. Огнем блистали глаза его, когда говорил он о юном адъютанте
своем Корсакове. "Il sera un militalie distingue,-прибавил он
по-французски,-он будет отличным офицером, он оказал чудеса храбрости". При
этом слове колесо наткнулось на камень. Манахтин ухватился за рану рукою и
вскричал: "Для чего не выпил я чаши до дна?" В таком положении привез я его
в дом князя Бориса Владимировича Голицына, который от бородинской контузии
томился на смертном одре. Вскоре оба они перешли за предел жизни. Крест
Георгия и чин генеральский посетили могилу Манахтина. А неутешная мать
воздвигнула ему памятник с надписью: "Единственному моему сыну". Полковник
Манахтин приглашаем был на первостепенные совещания. Природный ум его,
обогащенный военным искусством, спасал и спас отрезанный в Литве корпус
Дохтурова, в котором управлял он штабом. Благодарные его сослуживцы
говорили мне: "Он заводил неприятеля, выводил нас и, как будто бы силою
волшебною, клал нам в руки продовольствие".

Переменна слава военная, превратны и все другие славы, кроме славы
добродетели: сошли с лица земли поколения героев. Нет и сопитомца моего, но
дружба его живет в душе моей. Свидясь со мною на берегах Невы 1805 года, он
зазвал меня к тогдашнему статс-секретарю Ф. И. Енгелю и почти со слезами
убеждал его завлечь меня на поприще службы. "Я знаю,- говорил он,- Сергея
Николаевича, его должно оковать и приковать. Он заполонен своим
романтизмом". Тогда не в ходу еще был романтизм.





                 АЛЕКСАНДР АЛЕКСЕЕВИЧ ТУЧКОВ, ГЕНЕРАЛ-МАЙОР

На убийственном поле Бородинском пал и другой незабвенный друг юности моей,
Александр Алексеевич Тучков. Со станом Аполлона Бельведерского соединял он
душу ясную, возвышенную; сердце, дышащее тою чувствительностию, которая
влечет и зовет к себе душу; ум, обогащенный всеми плодами европейского
просвещения. Уста его цепенели, когда доводилось делать выговор, но громко
и отважно отражал он несправедливые притязательства. С отплытия Наполеона к
берегам Египта, мы летели мыслию вслед подвигов юного и нового
Александра-кесаря; мы думали, что его славою, его душою человечество
расцветет новою жизнию. Верх желаний наших был тогда тот, чтоб быть в числе
простых рядовых под его знаменами. Но не мы одни так думали, и не мы одни к
этому стремились. Кто от зари жизни ознакомился с Леонидами, Эпаминондами,
Пелопидами и другими героями Греции и Рима, тот был тогда бонапартистом. Но
Наполеон свеял с умов очарование, навеянное на них Бонапартом; на чреде
самовластителя он гонительною рукою оттолкнул от себя и Древний Рим и
Древнюю Грецию: льстило его всемирное римское владычество, но он страшился
доблестей Цинцинатов и Регулов. Друг мой был в Париже и в трибунате в тот
неисповедимый час, когда пожизненного консула Бонапарта избирали в
императоры. "Казалось,-говорил он,-что трибун Карно возразительную речь
свою произнес под сверкающими штыками Наполеона. Туманно и мрачно было его
лицо, но голос его гремел небоязненно". 1806 года в издаваемых тогда
"Французских ведомостях" при главной квартире генерала Беннигсена сказано:
"В сражении Голоминском князь Щербатов и полковник Тучков под градом пуль и
картечи действовали как будто бы на ученье". Об этом потому только
напоминаю, что друг мой никогда не упоминал о своих военных подвигах. Но ни
бивачная жизнь, ни походы, ни битвы кровопролитные не пресекали переписки
его со мною. В этом заочном свидании мы перекликались по-французски.
Любимого нами Жан Жака Руссо называл он: L'homme de la nature, человеком
природы. Есть мечты, которые, не вредя никому, золотят бесцветную нашу
жизнь. Впрочем, хотя Жан Жака и называли мечтателем, но многие, особенно
политические, мечты его осуществились и доказали, что мечтатель видел далее
политиков и дипломатов современных. Они кружились в вихре обстоятельств, а
он издали наблюдал обстоятельства, вникал в дух века своего и за двадцать
лет до 1789 года прочитал в будущем новую судьбу Франции. В последний раз
виделся я с другом моим 1809 года, когда он отправлялся в армию, а я в
Смоленск. Мы завтракали вместе. Старшие его братья несколько раз присылали
за ним для подписи купчей. В третий раз отвечал он посланному: "Скажи
братцам, что я купчую подписать успею, а с Сергеем Николаевичем, может
быть, вижусь в последний раз". . Я отвечал: "Для сердца и для дружбы нет
последнего часа. Кто кого переживет, тот и оживит того жизнию дружбы. Так
мыслил Монтаний, говоря о незабвенном друге своем Босси: так думаю и я: для
дружбы нет последнего часа!"

Но друг мой предрек свой жребий; он исчез в бурях 1812 года. На батарее у
деревни Семеновской, где струится речка Огник и где гремел ад жерл
наполеоновых, занимал он люнет. Ударил миг двинуться вперед; Тучков
закричал полку своему: "Ребята, вперед!" Полк дрогнул. "Вы
дрогнули!-вскричал он,-я один пойду". Схватил знамя, полетел, и в
нескольких шагах от люнета роковая картечь поразила его в грудь. В этот
самый час брат его генерал-лейтенант Николай Алексеевич ранен был
смертельно; в этот самый час пал юный Кутайсов; бежавшая лошадь без
всадника возвестила, что его не стало в рядах русских; в этот самый час
князь Багратион, питомец битв суворовских в Италии и на вершинах
Альпийских, ранен в первый раз и с этою первою раною сошел в могилу. В это
самое время Наполеон, наблюдая порывистое стремление конницы своей на наши
батареи, ударял в ладони и восклицал: "I1s у vont! Ils у vont! Ils у vont!
qu'on me donne ma caisse d'ordonnance! Они летят! Они летят, они там!
Скорее походный мой ящик!" И вместе с пулями, ядрами и картечью знаки
почетные сыпались на груди сражавшихся.





                        1812 ГОДА, СЕНТЯБРЯ ПЕРВОГО

Люди и лошади братьев моих, прибывших из Смоленска, помогли мне выпроводить
семейство мое из Москвы. В воскресенье, после обеда, сел я на дрожки графа
Ростопчина с братом моим Федором Николаевичем и поехал вслед за своими.
Верстах в шести от Москвы по Рязанской дороге, прощаясь с женою моею, я
сказал: "Если бог велит, то увидимся, а если нет, то свидимся там, где нет
разлуки".

Потеряв из виду отъезжавших друзей моего сердца и, по обязанности моей,
объехав с братом моим окрестные селения, возвратился я в безмолвную, унылую
Москву, предчувствовавшую, но еще не слышавшую глагола решительного своего
жребия. У самых ворот дома, который, как я сказал, нанимал я в Тишине у
Драгомиловского моста, сломалось колесо у графских дрожек. Отпуская кучера,
я препоручил ему сказать графу, что братья мои и я не будем у него
ночевать.

Спросим здесь: был ли бы Наполеон завоевателем, если б с именем Наполеона
Бонапарта остался на чреде очередного консула? Но и то был суд божий, когда
Бонапарт со степени очередного консула вступил на поприще консула
пожизненного, а потом облекся в порфиру императорскую. Об этом будет далее.





                    РАСПОРЯЖЕНИЯ КУТУЗОВА К СДАЧЕ МОСКВЫ

К безоборонной сдаче Москвы Кутузов сделал следующие распоряжения:

Во-первых, для удаления обывателей из Москвы Кутузов посылал конных
чиновников, которые к вечеру 1 сентября от Драгомиловской или Смоленской
заставы, мчась вихрем по улицам, кричали: "Спасайтесь! Спасайтесь!"

Во-вторых, к утаению от неприятеля движений своих в Москве, он вытребовал
не у графа Ростопчина, но у тогдашнего обер-полицмейстера Ивашкина
опытнейших частных приставов для провождения его дальнейшими дорогами,
чтобы, коснувшись различных застав, развлечь внимание неприятеля, а войско
русское вывесть на предположенную Рязанскую дорогу.

В-третьих, к уловлению неприятеля за Москвою Кутузов остановил на
Владимирской дороге войско, вновь устроенное князем Д. И. Лобановым во
Владимире. Главный корпус находился в двадцати, авангард в четырех верстах
от Москвы в Новой деревне. А чтобы показать Наполеону, будто бы и войско и
обозы движутся к Казани, Кутузов приказал обер-полицмейстеру (также мимо
графа Ростопчина): "Пустить по Владимирке весь огнегасительный снаряд",-к
которому прикинул несколько конных отрядов. Я видел оба предписания
Кутузова Ивашкину, начертанные карандашом собственною его рукою. Слышал я
также, что перед Бородинскою битвою и обозам приказано было повернуть на
Владимирскую или Казанскую дорогу.





      ОТСТУПЛЕНИЕ КУТУЗОВА ЧЕРЕЗ МОСКВУ ЗА МОСКВУ 2 СЕНТЯБРЯ 1812 ГОДА

Окинув таким образом сетями сдаваемую или, лучше сказать, оставляемую
Москву, Кутузов второго сентября в девятом часу поутру стал выступать через
Москву за Москву. С возвышенного берега Москвы-реки у Драгомиловского моста
мы смотрели на веяние отступавших наших знамен. Кутузов ехал верхом
спокойно и величаво. А полки наши, объятые недоумением, тянулись в глубоком
молчании, но не изъявляя ни отчаяния, ни негодования. Они еще думали, что
сразятся в Москве за Москву. По удалении Кутузова я возвратился домой с
братьями, с некоторыми знакомыми офицерами и с генералом Евгением
Ивановичем Олениным. На вопрос наш "Куда идет войско?" был общий
спартанский ответ: "В обход". Но в какой обход? То была тайна предводителя.
Я прочитал генералу Оленину записку мою о лесном вооружении: он жалел, что
оно не было приведено в действие.





           ВХОД НАПОЛЕОНОВА ВОЙСКА В МОСКВУ, 2 СЕНТЯБРЯ 1812 ГОДА

У предков наших до 1700 года день первого сентября был днем Нового года,
днем пожеланий душевных, днем празднества и воспоминания, что этот день -
день создания и рождения нашей земной обители. Почему же именно на другой
день этого дня провидение послало тысяча восемьсот двенадцатого года
могильную весть внешнего перерождения Москвы? Это его тайна. Наступил час
вечерень. Колокола молчали. Узнав, что ночные удальцы московские, говоря
просто, сбирались ухнуть на добычу и на грабеж, расторопный граф Ростопчин
приказал запереть колокольни и обрезать веревки. Вдруг как будто бы из
глубокого гробового безмолвия выгрянул, раздался крик: "Французы!
Французы!" К счастью, лошади наши были оседланы. Кипя досадою, я сам
разбивал зеркала и рвал книги в щегольских переплетах. Французам не пеняю.
Ни при входе, ни при выходе, как после увидим, они ничего у меня не взяли,
а отняли у себя прежнее нравственное владычество в Москве. Взлетя на коней,
мы понеслись в отворенные сараи за сеном и овсом. В один день, в один час в
блестящих, пышных наших столицах, с горделивой чреды прихотливой роскоши
ниспадают до последней ступени первых нужд, то есть до азбуки общественного
быта. Мелькали еще в некоторых домах и модные зеркала и модные мебели, но
на них никто не взглядывал. Кто шел пешком, тот хватался за кусок хлеба;
кто скакал верхом, тот нахватывал в торока сена и овса. В шумной, в
многолюдной, в роскошной, в преиспещренной Москве завелось кочевье
природных сынов степей. В это смутное и суматошное время попался мне с
дарами священник церкви Смоленской божией матери. Я закричал: "Ступайте!
Зарывайте скорее все, что можно!" Утвари зарыли и спасли. С конным нашим
запасом, то есть с сеном и овсом, поскакали мы к Благовещению на бережки. С
высоты их увидели Наполеоновы полки, шедшие тремя колоннами. Первая перешла
Москву-реку у Воробьевых гор. Вторая, перешед ту же реку на Филях, тянулась
на Тверскую заставу. Третья, или средняя, вступала в Москву через
Драгомиловский мост. Обозрев ход неприятеля и предполагая, что нам
способнее будет пробираться переулками, я уговорил братьев моих ехать на
Пречистенку, где неожиданно встретили Петровский полк, находившийся в
арьергарде и в котором служил брат мой Григорий, раненный под Бородиным.
Примкнув к полку, мы беспрепятственно продолжали отступление за Москву. По
пятам за нами шел неприятель, но без натиска и напора. У домов опустелых
стояли еще дворники. Я кричал: "Ступайте! Уходите! Неприятель идет". "Не
можем уходить,-отвечали они,-нам приказано беречь дома". У Каменного моста,
со ската кремлевского возвышения, опрометью бежали с оружием, захваченным в
арсенале, и взрослые и малолетние. Дух русский не думал, а действовал. Мы
тянулись берегом Москвы-реки, мимо Воспитательного дома. Не доходя Яузского
моста, я снял крестоносную свою шапку, оборотился к златоглавому Кремлю,
осенился крестом и, быстро поворотясь к Москве-реке, сорвал с себя саблю и,
бросая ее в реку, сказал: "Ступай! Погребись на дне Москвы-реки, не
доставайся никому!"





                             МОСКВА ЗА МОСКВОЮ

Русские за Москвою, полки неприятельские в Москве, Наполеон перед Москвою.
Кутузов за заставою сидел на дрожках, погруженный в глубокую думу.
Полковник Толь подъезжает к русскому полководцу и докладывает, что французы
вошли в Москву. "Слава богу,- отвечает Кутузов,- это последнее их
торжество". Медленно проходили полки мимо вождя своего. Как переменились
лица русских воинов от утра до вечера! Поутру отуманены были их взоры, но
уста безмолвствовали. Вечером гневная досада пылала в глазах их и из уст
исторгались громкие вопли: "Куда нас ведут? Куда он нас завел?" Облокотясь
правою рукою на колено, Кутузов сидел неподвижно, как будто бы ничего не
видя, ничего не слыша и соображая повестку: "Потеря Москвы не есть потеря
Отечества!"

В версте от заставы встретил я Якова Ивановича Десанглена, служившего при
армии военным чиновником по особенным поручениям. Поздоровавшись со мною,
он сказал: "Поедем в главную квартиру. Там должны быть теперь все усердные
сыны Отечества".- "Не поеду,-отвечал я,-до оставления Москвы я порывался
стать перед Москвою не на месте чиновном, но наряду с ратниками. Я был
остановлен и оставлен в Москве, дело мое кончилось с Москвою. А за стенами
Москвы я бесприютный отец бесприютного семейства".





                          ПЕРВЫЙ ВЕЧЕР ЗА МОСКВОЮ

Между тем угрюмо сгущался сумрак вечерний над осиротевшею Москвою; а за нею
от хода войск, от столпившихся сонмов народа и от теснившихся повозок, пыль
вилась столбами и застилала угасавшие лучи заходящего солнца над Москвою.
Внезапно раздался громовой грохот и вспыхнуло пламя. То был взрыв под
Симоновым барки с комиссариатскими вещами, а пламя неслось от загоревшегося
винного двора за Москвою-рекою. Быстро оглянулись воины наши на Москву и
горестно воскликнули: "Горит матушка Москва! Горит!" Объятый тяжкою,
гробовою скорбью, я ринулся на землю с лошади и ручьи горячих слез мешались
с прахом и пылью. Приподнимая меня, брат Федор Николаевич говорил: "Вы сами
предсказали жребий Москвы, вы ожидали того, что теперь в глазах ваших".-"Я
говорил о сдаче Москвы,- отвечал я,- я предвидел, что ее постигнет пожарный
жребий. Но я мечтал, что из нее вывезут и вековую нашу святыню и вековые
наши памятники. А если это все истлеет в пламени, то к чему будет
приютиться мысли и сердцу?"





                             БИВАКИ ЗА МОСКВОЮ

В ночь с 31 августа на первое сентября бивачные огни отсвечивались перед
Москвою, а в ночь второго сентября на третье они засверкали за Москвою,
сливаясь с первым отблеском зарева пожарного. Русский арьергард остановился
по Рязанской дороге верстах в четырех от заставы. Обыватели втеснялись в
ряды воинов, обозы сталкивались, отшатнувшиеся отряды от полков отыскивали
полки свои. Я полагал, что если б в это расплошное время Наполеон бросил
полка три конницы, он сильно бы потревожил нас. Но в Наполеоне не было уже
полководца Бонапарта. За Драгомиловскою заставою он ждал послов: и-никто не
откликался. Он требовал к себе и графа Ростопчина, и коменданта, и
обер-полицмейстера: и никто не являлся. Кутузов ввел его в Москву и провел,
то есть обманул. А Наполеон, затерявшись в недоумении, в первых своих
военных известиях повестил, что будто бы русские в расстройстве бегут вслед
за обозами и сокровищами по Казанской дороге. Часов до двух спал я на
биваках сном крепким. На другой день вместе с братьями пристали мы к
корпусу генерала Дохтурова. Тут же был и граф Ростопчин, но я с ним не
видался. Ночью, кажется, с третьего на четвертое сентября дан приказ к
боковому движению. Подполковник Букинский, очень хороший офицер,
заступивший место Манахтина при штабе Дохтурова, сказал нам, что по всем
поименованным в приказе селениям армия сближается с Москвою. Множество было
предположений и догадок, но никто не попадал на настоящую цель Кутузова. На
другой день около полудни мы оставили армию в десяти верстах от Бронниц.





                     СОСТАВЛЕНИЕ ОТРЯДОВ ВОИНОВ-ПОСЕЛЯН

Зная твердо историю, Наполеон должен был знать, что необычайные
обстоятельства вызывают и необычайные усилия к защите жизни и родных
пепелищ. Он мог припомнить, что при нашествии Ксеркса, а потом Мардония,
вызвав в помощь всю природу, греки превратили в сторожевые повестки и горы,
и холмы, и буераки, и вершины лесов. Перекликаясь таким образом посредством
предметов безгласных, в один день на двух отдаленных местах, при Платее и
Микале, они поразили и огр