т Наполеона, каким путем пойдет русское войско по
оставлении Москвы. Ибо и при первом шаге и до нашествия Москва стояла
обреченною жертвою за Отечество. А к заслонению ею военного пути, как выше
упомянуто, приняты были предварительные меры: по отдельной ли своей мысли
или по сношению с мыслью предместника своего? Все равно. Главное то, что
Казанская или Владимирская дорога и Волга заполонили на несколько дней
мысли завоевателя глубоким неведением о русском войске. Если б
Барклай-де-Толли и вовсе в этом не участвовал, то, снова повторяю, и тогда
бы не мог никто оспорить ни одной ветки из бессмертных его лавров.
Обдуманным и стройным отступлением Барклай-де-Толли осекал порыв нашествия
и побеждал его. Очевидец и сочинитель книги о походе Наполеона в Россию
говорит: "Слепо доверяя Наполеоновым бюллетеням, мы воображали, что будто
бы одна большая армия не пострадала. Но по всему течению Двины от Витебска
до Риги и всем пространстве между верхним Неманом, Припятью и Днепром,
везде остались горестные, несомненные памятники злоключения большой армии.
Обольщая нас блеском мнимых побед, бюллетени разглашали, что наши дивные
победы стоили нам малого числа людей, а это малое число и до Бородинской
битвы простиралось до ста двадцати тысяч!"

Приближаясь к Москве и готовясь к главной битве, вождь отступления писал к
Милорадовичу: "Мы можем быть несчастливы, но мы русские, мы будем уметь
умереть, и победа врагам нашим достанется плачевною". В день главной битвы,
летая перед рядами полков на белом коне в полном мундире и в блеске всех
почетных знаков, Барклай-де-Толли смотрел смерти в лицо и как будто бы
вызывал ее. Но смерть, разя тысячи, обходила его.

Вступая на землю московскую, дух русских воинов алкал, требовал битвы
валовой перед Москвою и за Москву. Жизнь становилась им бременем тяжким;
они горели нетерпением отдать ее за жизнь России; кровью своею порывались
они искупить каждый шаг отступления.

И запылал бой Бородинский! Гремел ад, но в душах русских воинов еще громче
гремел голос: "За вами Москва!"

С обеих сторон смерть пировала так, как не удавалось ей пировать со дней
звучания жерл медных.

Сказывают, что Наполеон перед битвой Бородинской, обращаясь к Нарбону,
сказал: "Сегодня и мирному дипломату доведется блеснуть в эполетах. Сегодня
будет бой. А что такое бой? Трагедия. Сперва выставка лиц, потом игра
страстей, а, наконец, развязка". Но видя, что трагедия Бородинская в
сильный пошла разгром, он прибавил: "Сегодня развязка затянулась".

Сказывают, что на убийственное поле Бородинское Наполеон посылал Коленкура
осмотреть, нет ли там и трупов воинов гвардейских полков? Коленкур донес,
что из рядов гвардии пали русские воины. Eh, bien! l'armee Russe est
a'sonagonie; marchong! "Войско русское,- вскричал Наполеон,-умирает,
вперед!"





                             НАПОЛЕОН В МОСКВЕ

Кто его гонит? Наполеон внутренний гонит Наполеона внешнего, он раб самого
себя, в нем урок вселенной.

И Наполеон вогнал себя в Москву; зачем? Досмотреть неразыгранную трагедию
Бородинскую.

Он в Москве, и какое новое, сильное небывалое на лице земли ополчение
встретило Наполеона и перед Москвой и в стенах Москвы; ополчение, не
существовавшее со времени бытия столиц и великолепия человеческого: то
грозное ополчение было-гробовое безмолвие исполинской столицы. В первый
день Наполеон бежал от ополчения безмолвного: он прислушивался за заставой,
что скажет древняя русская столица? Он ждал! Чего? Чтоб Россия поникла пред
ним челом просительным, он мечтал, что вся Россия там, куда он торопил,
куда он гнал себя. Наполеон в Москве, Наполеон в Кремле! И среди безмолвия
гробового, на унылых стогнах московских, какой гремящий раздается глагол?
Ужели для выезда завоевателя летит торжественная колесница? Уже ли громы
пушечные и звучащие трубы приветствуют его при всемирных плесках народов
земных? На что это все? Он из широкой груди своей выводит, вызывает свою
победоносную вселенную; он сам себя приветствует в орлином парении мечтаний
cвоих. На что ему видимое? Для него нет существенности. Он весь во
всесветной мечте: и вот что изрекает из очаровательной области своей.

"Солдаты! Каждый шаг ваш-торжество. В три месяца вы истребили три войска,
собираемые неприятелем три года.
Ваши головы поникли под бременем лавров. Победоносные ваши длани водрузили
знамена на челе башен московских.
Ваша беспримерная слава удивит потомство. Вы в столице России, где триста
тысяч жителей умоляют вас о пощаде. Итак, ваш жребий - всегда побеждать!
Здесь за подвиги ваши ожидала вас награда. Побежденные русские-жертвы
ярости своей. Отвергая выгоды и не внемля рассудку, они летят на смерть
неизбежную.
Бывший московский градоначальник, враг французов, теперь присутствует в
совете: он глава приверженцев Англии.

Солдаты! Мы преодолеем все препоны. Россия будет побеждена. Я с вами.
Вооружитесь мужеством, терпением и повиновением.
Не забывайте, что вы победители Египта, Маренги, Сарагоссы, Иены,
Аустерлица и Можайска.
Уничижите гордыню мучителей морей, пятый раз соединившихся против нас с
утеснителями Европы.
От громоносных ваших ударов не восстанет страшная русская пехота. Войско
русское бежит; оно рассеялось и не повинуется начальникам.

Солдаты! Вы достигли до пределов той славы, которая увековечит имена ваши;
в летописях французских прогремят ваши подвиги в даль веков..."

Достопамятнее всего в этом воззвании то, что Наполеон ни слова не промолвил
о мире. Нет также никакого намека о мире и в речи его перед битвой
Бородинской.

При бое барабанном, при звуках труб, едва появился Наполеон, загремело:
"Vive L' Empereur!" "Это восторг Аустерлицкий,- воскликнул он,- читайте
воззвание!" Вот оно.

"Солдаты!
Вот сражение, которое вы ожидали с таким нетерпением. Победа в руках ваших.
Она доставит вам изобилие, хороший зимний постой и скорое возвращение в
отечество. Будьте тем, чем вы были под Аустерлицем, Фридландом, Смоленском,
и пусть отдаленнейшее потомство величается вашими новыми подвигами; пусть о
каждом из вас скажут: "Он был в великой битве под стенами Москвы!"

Летя в Москву в восторге аустерлицком, Наполеон воображал, что в чертоги
кремлевские поспешат с берегов Невы послы с мольбой о мире. Но когда и
Москва, тонувшая в огненном потопе, не вызвала мира, тогда
поэт-завоеватель, у которого в воображении были неистощимые пособия
вспомогательные, сам придумал необходимость мира для русских и для России;
он сам хотел взять на себя посредничество в мире и быть спасителем России
от нового и грозного нашествия татар. Спросят, как это и что это такое?
Истина историческая мысли Наполеоновой; мысли дивного поэта-завоевателя. И
эта мысль естественным образом родилась в плодовитом его воображении. В
Испании он мельком взглянул на дух самоотречения; в России, увидя вполне
самоотречение русских от всей вещественной собственности, он представил
себе, он уверил себя, что не он воюет с Россией, но что русские на пожарное
опустошение России сами накликали беду, призвав к себе на помощь татар,
неукротимых своих врагов. Вот его слова:

"При самом вступлении нашем в Россию русские призввали татар, и
убийственные длани их простерлись к разорению прекрасного и обширного
государства. Ни слезы, ни стоны москвитян не смягчали опустошителей. В
несколько недель сожгли они более четырех тысяч деревень и пятьдесят
городов. Татары утоляли древнюю свою ненависть к России, показывая, будто
бы для того все предают огню, чтобы окружить нас пустыней"(Из речи,
произнесенной Наполеоном в законодательном собрании). История Наполеона,
история его мыслей. Как бы то ни было, но провидение в лице Наполеона,
просящего в Москве мира, послало свету великий урок, урок смирения силы
человеческой, и какой силы? Наполеоновой!

Не запискам, не частной истории, но общей истории человечества предлежит
решение вопросов. Во-первых, отчего в девятнадцатом столетии, отчего при
блеске образования европейского Наполеону нельзя было дать мир?

Во-вторых, отчего в мире политическом возникают обстоятельства,
препятствующие давать мир? Это дело истории вековой.

Но и в записках можно взглянуть на то, что способствовало Наполеону
заполнить умы народа французского?

Дюкло, живописец нравов восемнадцатого века, сказал: "Le Francais est
L'enfant de L'Europe. Главный его недостаток-быть всегда юным. Для него нет
зрелых лет, у него от юности шаг к старости". Отчего же существовало такое
детство? "Кто не знает истории своего отечества,-говорит Цицерон,-тот живет
в вечном ребячестве". Ужели французы XVIII века не знали своей истории?
Вольтер отвечает: "Се que les Francais suvent le moins, l'est l'histoire de
France". "Французы восемнадцатого века менее всего знали историю Франции".

В том же упрекал и семнадцатое столетие Бальзак-старший. "В
пресыщении,-говорил он,-недужного века мы не посетовали б, если б бездна
времени поглотила подлинные истории: мы любим басни, сказки, мы гоняемся за
погремушками воображения".

Французы восемнадцатого столетия не знали и законов. 1790 года Деландин
перед лицом целой Франции сказал: "Le dix-huitieme siecle a eclaire les
sciences et les arts mais il n'a rien fait pour la legislation".

"Восемнадцатое столетие озарило науки и искусства, но ничего не сделало для
законодательства".

Говоря о политиках восемнадцатого века, Даржансон, бывший иностранных дел
министром 1755 года, сказал: "Наша политика сплетена из козней,
изобретенных богинею раздора; она не ведает ни Реи, ни Астреи".

Возмужали ль французы, "младенцы европейские"(Дюкло), от 1789 до 1804 года,
когда пожизненный консул Бонапарт стал императором Наполеоном? Не вхожу об
этом в исследование. Но они были тогда на той чреде, когда сильной руке
всего удобнее владычествовать. Монтескье в книге своей о величии и падении
Римской державы, сказал: "Властелин, которому достается в наследство
республика, вместе с нею захватывает власть беспредельную".

Под ничтожным управлением Директории республика, по тогдашнему мнению,
перешла в армию. В мощную длань свою Наполеон захватил в армии республику
ратную, превратил ее в подвижную ратную империю и очутился с нею в пределах
России.

До времени, от Наполеона, взглянем на величественное, единственное зрелище
в летописях всемирных, взглянем на Отечество, которое с спокойным
самоотречением трудится и работает для избавления России дланью ревностной
и душой неутомимой.





         ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА СОБЫТИЯ ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА

Битва Бородинская - пир смерти и могила исполинская праха жертв нашествия и
сынов России. Торжество Кутузова-переход через Москву за Москву, венец
русского полководца - Тарутино, где, как увидим, обновилась двенадцатого
года жизнь Отечества нашего.

Но гробовое поле Бородинское и в наше время будет вызывать мысль
человеческую на заветные равнины свои. Сын Альбиона, Джиферлей, три года
сряду в летние месяцы навещал поле Бородинское. Приплыв к берегам Невы и не
останавливаясь в северной столице, спешил на равнины Бородинские и
Семеновские. Под открытым небом был ночлег его. Мысль его прислушивалась и
к громам, оглашавшим те равнины, и к кликам и воплям народов нашествия, и к
порывам духа русского. На поле Бородинском и под Семеновским писал он поэму
"Битва Бородинская". Не знаю, вышла ли она в печать и жив ли поэт битвы
Бородинской, знаю только, что года три тому назад доставил он ковры для
помоста храма Христа-Спасителя, воздвигнутого, как упомянуто было, на
батарее под Семеновским.

Обходя равнины битвы и увлекаясь мечтами, я думал: "Под Семеновским, на
левом крыле битвы исполинской, есть уже памятник священный, есть церковь и
созидается обитель, откуда и ежедневно и ежечасно будут возноситься моления
за сынов России, павших в день двадцать шестого августа. Что, если б и на
правом крыле воздвигся храм во имя Адриана и Наталии, празднуемых в день
битвы Бородинской, и если б по одну сторону его был странноприимный дом для
убогих, а по другую для престарелых воинов с садом и другими привольями
хозяйственными? Что, если б устроилась и часовня на том месте, где стоял
кивот и где совершалось молебствие перед иконой Смоленской божьей матери,
сопутствовавшей войску до выручения Смоленска из рук неприятельских?"

Так мечтал я и в перелете мечтаний представлялся мне памятник у того рва,
за теперешним садом общинной обители, где Наполеон, отуманенный
недоумением, спрашивал у наших пленных чиновников: "Как идет у русских
война с Турцией?"

Повторяю об этом обстоятельстве с некоторыми подробностями.

Когда русская гвардия выдержала и отразила троекратные усилия конных
французских гренадер и кирасиров, названных Наполеоном "железным войском",
и когда русская конница в очередь свою угрожала левому крылу его, тогда
Наполеон громаду войск своих опрокинул на середину русских полков, стоявших
на кургане. Граф

Остерман-Толстой вступил в первые ряды. Гвардия двинулась ближе и к смерти
и к пагубе врагов. Валовой напор устремляется на укрепление, где
начальствовал генерал Лихачев в отсутствие раненого Ермолова. Отражен
первый порыв. Гуще стесняет Наполеон ряды свои и яростнее нападает. По
трупам павших его полков летят новые: укрепление захвачено. Лихачев,
обагренный кровью, текущей из ран, с потерей укрепления, отбросив от себя
жизнь, ворвался в ряды неприятельские на явную смерть. Он захвачен в плен и
представлен Наполеону. Но в России и на поле Бородинском и везде, даже и
мимолетные удачи обращались к огромлению его мыслей. Спрашивая Лихачева о
войне русских с Турцией, он узнает, что война уже кончена и что полки
русские из пределов Турции выступили в Россию.

Наполеон и не знал и не верил этому! Какой переход от всеведения к
недоумению! И какой переход быстрый! Казалось, что в первых числах июня
1812 года политическая судьба областей европейских была в мощной руке его;
едва промелькнули два месяца и где великий ум великого политика?

Неприязнь человеческая останавливается у могилы странников мира, перешедших
в лоно земли, в лоно общей нашей матери. И так, мне представлялось, что у
того рва, где так разительно проявилось политическое недоумение исполина
нашего века, возносится памятник с надписью: "Мир праху двадцати народов
нашествия тысяча восемьсот двенадцатого года!"

Мир! и да будут равнины Бородинские и Семеновские примирением человечества
европейского! На лице, их по неисповедимым судьбам провидения, в один день,
в один час и на одном месте, почти все народы европейские испытывали силы и
борьбу мужества с мужеством: пусть же после опыта кровавого равнины битвы
Бородинской будут уравнением взаимного уважения народов и да исчезнут
тщеславные прения о превосходстве сил вещественных! Русский полководец поле
битвы Бородинской назвал "местом гладким". Тут ни холмы, ни вершины гор не
заслоняли полков сопротивников; все смотрели в лицо друг друга и в лицо
смерти! Тут негде и некогда было действовать ни хитростям, ни уверткам
военным; тут была борьба явная, открытая; тут шумел дождь ядер и картечей
убийственных тут порывались на взаимный перехват батарей, как будто бы на
взятие крепостей, отверзающих путь в области обширные. Тут был пир смерти!
И нигде и никогда не была она так упитана с тех дней, когда человечество
узнало порох и медяные жерла, в громах своих заглушающие вопли жертв
пораженных.

Равнины битвы Бородинской гладки, как ток, на котором из уложенных снопов
вымолачивают питание человечества, а по лицу их и по узким расщелинам у
кустарников разлетелся пепел девяноста тысяч воинов!

Батареи, бренные нагромождения земли мертвой, кажется, пережили дни целых
веков. Целые поколения воинственного человечества при переходе с берегов
Нары и с берегов Москвы-реки до берегов Сены перешли в сон могильный. Тут
блеснули в памяти моей разительные мысли, высказанные путешественником при
взгляде на развалины горы, разрушившейся 1751 года в пределах древней
Гельвеции. "Так,-говорит он,-так разрушаются и замыслы блистательные и
замыслы кичения властолюбивого! Громом падения своего огласила дальние
окрестности гора разрушившаяся, с таким же шумом протекают грозные
нашествия и на стезях своих оставляют гробовые развалины! Но правда и
любовь, подобно солнцу, сияющему на лазури небесной, блестят и не угасают
на вершине столетий".

День битвы Бородинской! Будь общим днем воспоминаний! В один с нами день да
льются общие слезы всех народов твердой земли Европы! Наполеон не завещал
себе памятника на стогнах парижских, но перед битвой Бородинской он дал
слово, что о каждом из них будет вечная память о том, что он был на великой
битве под стенами Москвы. Народы европейские! С именами ваших родных, ваших
друзей душевных означьте полными буквами: "Бородино, Семеновское, Москву,
Россию". Мы не упрекнем вас за то: громы ратные сближали все народы. да
превратятся они в пальмы вечного мира!

Нам, сынам земли, или, лучше сказать, сынам мира роскошного, нужно по
временам исторгаться из вихря рассеяния и, сближаясь с душою своей,
сближаться с судьбой человечества. Шум веселий земных заглушает в душе
память о бедствиях человечества. А когда более двенадцатого года
девятнадцатого века, когда более было бедствий и злоключений на лице земли
европейской?

Источники слез лились из глаз моих, когда в первый раз въехал я на равнины
битвы Бородинской. Мне казалось, что каждый оборот колес моей повозки
попирает развеянный прах тысяч жертв битвы Бородинской...

Для меня продолжается еще тысяча восемьсот двенадцатый год.

Спасение Отечества успокоило мое сердце, но я отжил для радостей земных.
Двадцать четыре года далек я от всех .увеселений общественных. Не порицаю
их и не положил я на себя зарока. Но с двенадцатого года скольких не стало
друзей моих юных, весенних дней! Напоминание о них, напоминание о бедствиях
человечества и до могилы-часто сводит меня в могилу. Не ропщу на
провидение. Для меня глубокая скорбь душевная-вестница новой жизни.





                   НАПОЛЕОН, ОСАЖДЕННЫЙ РУССКИМИ В МОСКВЕ

Кутузов движениями по Тульской дороге прикрывал пособия обильнейших
областей русских; соблюдал неразрывную связь с армиями Тормасова и
Чичагова; охранял свои полки и принимал в операцию со всеми силами линию,
посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, готовился
отрядами пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до
Москвы.

Лишенный таким образом всех пособий с тыла, Наполеон при первом шаге в
Москву (повторяю и здесь), не затерявшись в самом себе, увидел бы
угрожавшую ему опасность за мнимое торжество над Москвою, а если б в то
время сетование и недоумение не оковали уст древней русской столицы, то она
могла бы сказать с русским полководцем: "Потеря стен моих, не потеря
Отечества".

По Тверской дороге перед Москвой стоял барон Винценгероде под ямом Черной
грязи. Передняя его застава, находившаяся в восьми верстах от Москвы,
каждый день приводила пленных. Сторожевые отряды по дороге
С.-Петербургской, Дмитровской, Ярославской и Владимирской бодрствовали на
страже неусыпной. Сентября девятого казачий отряд Иловайского двенадцатого
открыл и разбил неприятеля в селении Соколове. В то же время сильный отряд
отправлен был через Воскресенск и Рузу для воспрепятствования действиям
неприятеля по дороге Можайской.

А при начале новой войны за Москву под Москвой Наполеоновы полки,
сражавшиеся с графом Витгенштейном и утомленные неоднократными поражениями,
коснели в бездействии. Но не дремали ни силы, ни дух русский.

Успешное действие и непрестанное движение русских военных отрядов под
Москвой вызывали на борьбу с неприятелем и дружины поселян подмосковных.
Главное, отличительное качество людей русских, дух бодрости в опасностях
явных, где они могут действовать в виду друг друга и соревнуя друг другу.
"Не посрамим земли русской! Не выдадим себя!" Вот заветный отклик
честолюбия русского народа. Не заглядываясь на безделицы и не суетясь о
пустом, русские жарко при