полночь. Огни тусклые не угасали еще в стенах
дворца кремлевского. Завоеватель на страже у самого себя. Потупя взоры на
помост палат кремлевских, притиснув руки к груди широкой, то медленно, то
быстро ходит, то, порывисто оторвав руку от груди, заваленной бременем
обладания всемирного, ударяет себя в чело и восклицает: "Итак, должно
бежать! А Европа!.. Она еще под пятою моей! Ужасно! Отказывают! Кому?..
Отказывают Наполеону! Я просил, ...просил Наполеон! Просил, чтоб отступить
в Вязьму. И оттуда договариваться о мире! Просил... Отказ! Ужасно! Кто звал
меня в Россию? Где Москва? В могиле!.. Ужасно!.. Бросить столицу как
ничтожную, пустую деревню! Бросить столицу без условий, без договоров,
превратить императора французов в сторожа Москвы! И ее нет! Потомство не
поверит, а Европа!"

Тут туманное чело завоевателя несколько прояснилось. "Европа! Она говорила
и повторит: "Лицо вселенной переменилось! Новый возраст мира стремится из
заветной бездны времен и в обширном разлете парит над нами. Двадцать
столетий втеснились в одно столетие. Великий ум, герой единственный, посол
и орудие провидения, словом, явился Наполеон!" Вот что говорила и что снова
провозгласит Европа! А это было сказано, когда венчали лаврами мой лик в
одном из древних вольных германских городов в те дни, когда Смоленск пал к
стопам моим. Но зачем я не остановился там, зачем не остановился в
Витебске! Мне советовали... Советовать Наполеону! Явись другой Наполеон, и
ему не поверю, и он должен прислушиваться к мысли моей. Мое я огненными
чертами врезалось в грудь мою, оно жжет меня как пламя жерла огнедышащего.
Я говорю в себе! Я..."

Дневальный чиновник извещает императора о приходе Лесепса, начальника
продовольствия.

На что вырывать из летописей всемирных уроки провидения? Предлагайте их на
скрижалях нетленных перед лицом потомства. Дело идет о гибели человечества;
дело идет о том, как и от чего оно гибнет? Завоеватель девятнадцатого
столетия в стенах подрытого Кремля и в чертогах, тонувших в пожарном
пламени нашего двенадцатого года, пропел не песнь лебединую, но песнь
погребальную ратным сонмам двадцати народов. Спросят: "Откуда я заимствовал
слова его?" Отвечаю: "Если б тысяча восемьсот двенадцатого года на
развалинах Москвы онемело слово человеческое, но остались и слух и зрение,
то и тогда бы и воздух и прах дымящийся и могильный вой бурь зимних, тогда
все события высказали б песнь погребальную, которую не вымышляю, а
предлагаю по слуху, по памяти и по скорбному соображению слов с действием.
Лесепс входит.

Наполеон. Eh bien! Ну!

Лесепс. Ничто не помогло.

Н. Ничто!

Л. Стучал по столу из мешков вашими наполеондорами, сулил все, а мужики
наотрез мне сказали: "Хоть головы снимешь с нас, мы не отыщем ни хлеба, ни
круп, ни мяса, ни овса, ни сена". И государь! Они протягивали головы свои.

Н. Чудный народ!

Л. "Куда же,-спросил я,-все это делось?" Мужики отвечали: "У нас, видишь,
батюшка! Такая земля, что если велит бог, так все спрячет и запрячет.
Затаила она все и от нас: и мы, помолясь господу богу, прогнали жен, детей
и стариков наших в леса, на волю божью".

Н. Русские мужики рассуждают!

Л. У них смысл простой, но удивительный. Однажды при мне, ваши воины,
государь, думали, что выманят у них что-нибудь кучей беленьких бумажек. Они
взглянули, покачали головами и, не дотрагиваясь до них, сказали: "Не
русские это бумажки, господа честные, а французские".

Н. Коленкур! Коленкур! Чего ты смотрел? Дурачился, давал детские балы!
Коленкур! Сам ты ребенок! Несмысленный! Не умел он взглянуть на крестьян.

Л. Русских трудно разгадать. Долго жил я в России, но никак не мог ожидать
того, что вижу теперь. Мы, иностранцы, особенно французы, были из первых
гостей в столицах. А теперь!..

Н. Русское дворянство разбежалось от татар, которых правительство призвало
на помощь и которые теперь все опустошают и все жгут...

Л. Государь, осмелюсь доложить, в русских полках есть и татары, и мордва, и
черемисы, и чуваши: это обыкновенный ход службы. Но, государь! Русское
правительство не могло призвать никакого целого племени татар.

Н. Как? Что?

Л. Клянусь богом!

Н. Не клянись, а в Париже об этом ни слова. Мои ветрогоны французы всему
поверят, что скажу им. Я подарил их именем "великого народа"... Итак, ты
думаешь, Лесепс, что все русские вооружились за Россию?

Л. Все. Я встретил тут родственника одного из почтеннейших петербургских
коммерческих домов. Разговариваю с ним и слышу, что один из членов этого
богатого и уважаемого дома, отправя семейство в Ярославль, закинул ружье за
плечо и полетел в армию Кутузова.

Н. Перед сражением Бородинским я говорил Раппу, что Кутузов в Браунау
просидел три недели, не выходя из комнаты. Он и теперь засидится...

Л. Не думаю, государь!

Н. Как!

Л. Я слышал еще в царствование Екатерины Второй самые лестные об нем отзывы
и Суворова и других тогдашних полководцев.

Н. Кутузов не Суворов.

Л. Не смею спорить. La querre est votre element. Война ваша стихия. Но
императрица Екатерина употребляла Кутузова в делах военных и политических.
1794 года он совершил знаменитое посольство в Константинополь, и сказывают,
что остроумием своим развеселил и султана и весь важный диван. А при том,
государь, снова отваживаюсь доложить: дух русский дивно воспылал.
Вообразите себе, государь, когда я с графом Лаперузом был в Камчатке, тогда
находился там комендантом полковник Козлов-Угринин. Ему теперь лет
девяносто, и, я слышал, что и он, как пылкий юноша, полетел в Московское
ополчение.

Н. Ужасно! Это тот самый русский, которому, по приказанию моему, отправлено
великолепное издание Лаперузова путешествия.

Л. Тот самый.

Н. Неблагодарный! Итак, Лесепс, ты думаешь, что нет никаких средств достать
продовольствия.

Л. Никаких, государь! При переходе через Неман вы изволили приказать
запастись продовольствием только на тринадцать дней...

Н. В Италии я в две недели одержал шесть побед и преобразил области...

Л. Государь! В Италии. Какое там небо! А слышите ли, какой ревет ветер под
небосклоном московским? Но и это только приступ к бурям зимним в России!..

Н. Коленкур! Коленкур!.. Неправда, не он звал меня в Россию. Наполеон звал
туда Наполеона и-я в Москве... Но, Лесепс, еще раз спрашиваю, уже ли нет
никаких средств!

Л. Никаких.

Н. Итак, армия погибнет. Поди! Я обдумаю.

Два исторических свидетельства о изнурении и погибели многочисленных войск,
вдаль заведенных, существовали в семнадцатом и восемнадцатом столетиях и
предложены двумя великими французскими писателями. "Рим,-говорит Боссюэ,
историк,-сберегал легионы свои, сражаясь с неприятелем, пришедшим с берегов
Африки. Римляне знали, что и одно время истребит Ганнибаловы полки в чужой
стране, угрожавшей им нуждою я голодом".

"И флоты многочисленные и войска исполинские,- говорит Монтескье,- никогда
не успевали. Они истощают области походом дальным и если даже и не
подвергнутся какому-нибудь особенному злоключению, то все однако не найдут
пособий".

Времена переменяются, но уроки Истории неизменны. То, что говорил Вегеций
за несколько веков до Боссюэ и Монтескье, то же самое повторил и Кутузов
1812 года. "Расстроенные силы неприятеля не позволяют ему делать против нас
покушений. Удалением от пределов своих лишен он всех пособий".

А между тем, когда в недрах нашего Отечества полки завоевателя час от часу
более истощались от голода и болезней, нераздельных с ополчением
разноплеменным, о чем выше показано из правил умного Вегеция, между тем в
России составлялось новое ополчение, кроме того, которое начало
устраиваться в июле месяце; ополчение непобедимое, ибо силу свою
заимствовало из непреодолимой силы душевной. То было ополчение русских
крестьян, названных нашим полководцем "истинными сынами Отечества". Вещали
уроки истории, как пагубно полагаться на одну внешнюю силу, пренебрегая или
не зная могущества силы нравственной. "Карл Пятый, исполин - обладатель
своего века, в политических соображениях своих ошибался оттого, что не умел
исчислить действия сил нравственных и почитал мечтою мужество бескорыстное,
то есть самоотречение".

А разве Наполеон забыл, что 1790 года, в год кончины бессмертного
Франклина, Франция, в лице представителей своих, облекшись в печальную
одежду, торжественно повестила, что никогда не будет воевать в духе
завоеваний? Эта повестка смолкла в громах победы Маренгской.

Но неужели Наполеон не знал уроков истории? Знал и много знал до тех дней,
когда наступил суд божий.

А тогда! Тогда тот, кто почитает других недальновидными, тот сам
низвергается в мрак еще густейший. К ниспровержению смысла его нужно только
долговременное счастие" (Боссюэ - историк).

"Великие мира, протекшие обширный театр летописей всемирных, чем вы
славились? Тем ли, что вы повелевали судьбою и по произволу своему
управляли переменами, изменяющими лицо земного шара? Нет, вы были только
орудием воли непреодолимой; вы исполняли только веления определения
невидимого распорядителя вселенной, который по неисповедимым судьбам своим
управляет жребием человечества" (историк Иоанн Миллер).

И как неисповедимы судьбы провидения! Кто думал из политиков европейских,
что Англия в блеске и на заре девятнадцатого столетия должна будет
ополчиться самоотречением предков наших семнадцатого века и в тот самый
год, когда предки нынешних англичан подавали им длань дружественную? Кто
это знал? Ни сир Вальполь, ни Шатам, ни Пит: никто того не знал, кроме
провидения. Оно повелело, и англичане девятнадцатого столетия воскликнули:
"Нам грозит война упорная или порабощение позорное. Жизнь ничто, когда дело
идет о чести и независимости. Дорого будет нам стоить война, но мы готовы
на все пожертвования. Тяжелое подъемлем мы бремя, но мы подъемлем его за
Отечество. Мы обрекли себя на все опасности за свободу Англии, за
сохранение гробов отцов наших, за храмы божий, за славу Отечества. Для
Англии одна беда-поникнуть челом перед властолюбцем".

Ужели Наполеон не слышал и этого громкого глагола самоотречения? И не
слышал и по усугублению суда небесного не мог прислушиваться даже и к
собственной своей мысли. "В военных обстоятельствах,- говорил Наполеон года
за три до нашествия,- в военных обстоятельствах
предусмотрительность-качество важнейшее. Она ведет нас к тому только, что в
силах выдержать, и не предпринимать того, что сопряжено с величайшими
препонами".

Так говорил завоеватель 1809 года и что же проявилось в Наполеоне 1812
года? Забвение себя и всего.





 ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА СОБЫТИЯ 11812 ГОДА ОТ ОКТЯБРЯ ПЕРВОГО ДО ДЕКАБРЯ ДВАДЦАТЬ
                                   ПЯТОГО

С берегов Урала спешат новые полки на берега Двины. Они уже на берегах
Волги. Часть запасных полков ждет призыва в Туле. В Верее соборный
священник Иоанн Скабеев с сильной дружиной поселян срывает неприятельские
укрепления. Кудашев действует по Серпуховской и Калужской дороге. От полков
Тормасова и Чичагова везде быстро отступают полки неприятельские. Кутузов
твердою ногою стоит на берегах Нары. Вся Россия в движении, в движении и
прежних и новых сил.

Из затерявшейся думы завоевателя исходит общее забвение и огромляет
нашествие забвением сокровищ и военного человечества. Ней бежит из-под
Богородска и на пороховом заводе Беренца забывает кошелек с наполеондорами.
Маршал Ней с чистыми руками вышел из страны московской. В тот же день, то
есть октября первого, генерал Дельзон бежал из Дмитрова, и, как сказано в
военных известиях, забыл передовую свою цепь, укрывшись в лес под завесою
ночи. Поспешно вбежал Дельзон и Дмитров и, едва вступя, еще поспешнее бежал
оттуда. Недоумевая о перелетном входе и выходе его, Винценгероде в
донесении своем предъявил, что ему неизвестны причины, побудившие
французского генерала с такою торопливостью оставить Дмитров.

Не знал и Наполеон, зачем он двигал и передвигал полки по земле московской.
Огромляя Россию нашествием, он и сам поник мыслью под разгромом нашествия.
А не далек был от него урок в том, что один неосторожный шаг может
расстроить исполинский объем военный. 1796 года генерал Бонапарт, действуя
по предначертанию Карно, летел в Италии от победы к победам. Ласкались
успехами и другие французские полководцы, бывшие на Маасе, Рейне и на общей
черте, но генерал Журдан переступил черту действий обеих армий, и ошибка
его уничтожила все огромное предначертание войны 1796 года.

Октября пятого сражались у Тверской заставы. Октября шестого кипел бой на
берегах Нары. Граф Строганов движением из лесу, а граф Орлов-Денисов
налетом в тыл произвели, как сказано в донесении Беннигсена, "видимое
изумление в неприятеле, при затруднительном выходе из укреплений". Кипели
битвы и на берегах Двины. Граф Штейнгель, развязанный в действиях своих
жарким авангардным боем, выдержанным и одержанным девятнадцатого сентября
Вельяминовым-старшим, довершил торжественную выручку Полоцка из рук
сопротивников, опрокинув октября седьмого полки их по ту сторону Двины у
селения Болонии. Генерал-майор Сазонов первый устремился в стены Полоцка.
Сенатор Бибиков с дружинами С.-Петербургского ополчения сражался с
отважностью воина, обстрелянного боями. "С.-Петербургское
ополчение,-сказано в донесении,-приводило всех в восторг; дрались храбро,
отчаянно; дружины его львами летали на батареи и окопы". И речью
ломоносовскою прибавим, что в честь его рукоплескали и берега Двины и
берега Невы.

Бой Тарутинский был приступом к новой войне. Начало шестимесячной войны
называю оборонно-отступательным. Оружие русских отражало оружие нашествия и
уступлением земли заполоняло его. Вторая война, война отрядная и отдельных
корпусов. Войне третьей после Малого-Ярославца не найдем названия ни в
каких тактиках. То была, с одной стороны, война изгнания, а с другой -
война бегства, война с грозными бурями убийственной зимы, война с смертью
голодной, война, изрывавшая повсюду могилы нашествию.

Сильный, упорный гремел бой под Малым-Ярославцем. Русские, повторяю, и
здесь отстаивали жизнь полуденных областей России, Наполеон отстаивал жизнь
остального нашествия.

Приостановимся здесь.

При начале нашествия полководцы наши дружескими воззваниями не
переманивали, а приглашали полки сопротивников в гостеприимные недра
России, предлагая им союз братский и любовь, чтобы они для спасения всех
оставили одного.

Но тогда нашествие было олицетворенною славою военною. Блеск доспехов его
спорил с блеском солнечным. Зачем двинулось оно? Для обладания над земной
вселенной. Кто вождь его? Исполин своего века, под ярким сиянием счастливой
своей звезды, гремевший в трех частях света.

Но то было! А теперь одному надобно не выдать себя, поотдать себя за всех.
И как это легко!

Сильвио Пелико сказал: "Люди часто смущаются ненавистью оттого, что не
знают друг друга. Им стоит только обменяться несколькими словами, и они
подадут руку друг другу".

Посол Наполеона уговаривался под Тарутиным условно, уговаривался, чтобы
Наполеону отступить в Вязьму и оттуда договариваться о мире. Прошло время
условий! Под Малым-Ярославцем должно было простереть руку безусловно.
Наполеоновы полки стоили этой жертвы: они бились как будто бы при блеске
счастливой звезды завоевателя.

Один путешественник, обозревая горы Швейцарии, услышал, что жестокосердые
сопутники, оставя утомленного своего товарища, подвергли его смерти, в
порыве негодования воскликнул: "Как вздохнешь, как содрогнутся и тело и
душа, когда помыслить, что люди, что дети одного отца до того каменеют в
бесчувствии, что оставляют среди льдов побледневшего своего брата! Он
изнемогает; они могут исторгнуть его из челюстей смерти и - они бегут от
него. Какое уничижение душевное! Какое сопричисление к диким зверям,
которые в глубине лесов заняты только собою".

Небосклон под Малым-Ярославцем засветился пламенем пожарным. Огонь на
стогнах его, огонь все пожирает. Кутузов отступает на высоты. Бьет полночь,
бьет тот роковой час, который в ночь на первое октября прогремел в Москве
на башне Спасской, когда Наполеон узнал, что смерть голодная предстоит его
войску.

А от октября первого до тринадцатого сколько человечества битвы и голод
вырвали из рядов нашествия! Мечтаю!

Что, если б завоеватель, завоевав в бездне исполинской души своей чувство
сожаления, сам, один, при звуке мирных кликов, устремился возвестить
русскому полководцу, что бой кончен! Что он один отдает себя за всех. И с
каким бы восторгом престарелый полководец преклонил чело не перед
Наполеоном, императором французов, но перед человеком, отдающим себя за
человечество.

И на том месте воздвигся бы памятник, благословляемый небом и землей. Но он
не движется! Еще миг!..

Миг исчез! И нашествие отражено на путь могильный. Оно бежит мимо поля
битвы Бородинской, где сорок пять тысяч жертв, павших под знаменами
завоевателя, тлеют на поверхности равнин, где вскоре застелит их завеса
снегов и где пламень костров превратит их в пепел пожара московского!

Мысль человеческая! Что ты изобрела в девятнадцатом столетии? Нашествие.

Сбылась клятва русских воинов Бородинских: Москва освобождена. Питомец Дона
тихого, Иловайский, возвещает октября пятнадцатого о расторжении ее плена.

И любовь небесная со свода горнего взирает на Москву! Первая в ней жертва
воскурилась в жертву спасения человечества. К пленным и раненым французам и
другим воинам разноплеменным приставлены врачи. Обеднела Москва в пособиях
продовольствия: летят с ним повозки из Клина, и Клин, первый из русских
городов дарит хлебом-солью и русских и братьев наших по человечеству.
Пленных поручают в охранение того самого Владимира Ивановича Оленина,
корпусного моего сопитомца, о котором выше упомянуто и который 1805 года
после Аустерлицкого сражения сам от ран пользовался у французских врачей.

Кто знает из нас, сынов земли, где и чем кто кому будет одолжен? Да живет
же в нас сердце, торопливое на добро! "Когда правитель вселенной,-говорит
глагол Востока,- повелел солнцу осветить небо беспредельное и оплодотворить
лицо земли, он рассеял людей и на Север и на Юг и на Восток и на Запад,
вещая: наслаждайтесь и дарами душевными и дарами природы! Сходитесь на пир
любви, тогда и львы и тигры будут благоговеть перед вами!"

В наш девятнадцатый век сходились со всех сторон сыны земли не на пир
любви, а на пир смерти.

Князь Багратион, рану свою бородинскую почитавший раной за Москву, умер, не
дождавшись освобождения ее. Прах его покоится во владимирском поместье
графа Воронцова, который, за раной бородинской уклонясь под кров сельский,
радушной лаской и готовой рукой всем нашим раненым предлагал
гостеприимство.. В стихах, напечатанных по сему случаю в "Русском
вестнике", сказано:

"И отдых русского героя Отечеству-святая дань!"

Прибавим: "и дань человечеству". Кто благотворения свои облекает радужной
завесой тайны, тот подлинный друг человечества; тот знает, как тяжело
иногда принимать и руке и сердцу!

Князь Багратион сердечно любил Москву, и она усыновила его любовью. Всем
известно, что 1805 напечатано было в ведомостях, что при отступлении от
Браунау к Ольмюцу Багратион оставлен был на жертву для охранения
отступавших русских войск. Ему угрожала целая армия Мюрата. Но тут догадка
русская и язык французский спасли наших. Все офицеры, знавшие по-французски
в то самое время, когда Багратион проманивал Мюрата мнимыми переговорами и
пользуясь темнотой ночи, став перед рядами, двинулись сквозь ущелья и на
вопрос французов: "Кто идет?-вскрикнули по французски: "наши! Laissez-nous
passer; пропустите! Отклик французский выручил русских из беды. Раздалось в
обеих столицах:

Велик На-по-ле-он;
то есть: на поле.

Баг-ра-ти-он;
то есть: вождь побед.

А когда герой 1806 года приехал в Москву, тогда Английский клуб, избрав
представителем своим Ивана Петровича Архарова, барина радушного и
речистого, и присовокупя к нему несколько почетных членов, отправил их к
князю послами приглашать на пир любви и благ