ать.  На него находили минуты вдохновения, и это
случалось именно в минуты  опасностей; казалось, что огонь сражения зажигал
что-то в  душе его, — и тогда  черты лица, вытянутые, глубокие, вспрыснутые
рябинами, и бакенбарды, небрежно  отпущенные, и другие мелочные особенности
приходили в  какое-то общее согласие: из  мужчины невзрачного он становился
генералом  красным [23].  Глаза  его  сияли; он  командовал  и  в бурке,  с
нагайкою,   на   простом   донце,   несся,  опережая   колонны,   чтоб   из
начальствующего генерала стать простым  передовым воином. Это был наш князь
Багратион!

Видя,  что  неприятель сгустил  слишком  много войск  против нашего  левого
крыла,  он приказал  Тучкову  подкрепить дивизии  Воронцова и  Неверовского
дивизиею Коновницына.  Трое храбрых собрались в этом  пункте. В то же время
отдал  приказание кирасирам  Дуки  переехать за  ручей Семеновский  и стать
перед деревнею на поляне.

С своей  стороны, Кутузов, видя,  в чем дело, вывел  из резерва кирасирские
полки,  придал им  8  орудий конной  артиллерии  и весь  отряд направил  на
Семеновское,   где  он   установился  за   2-ю  кирасирскою   дивизиею.  Не
довольствуясь  одним,   прозорливый  главнокомандующий  послал  еще  другое
подкрепление действующему и вместе страждущему левому крылу. Измайловский и
Литовский гвардейские  полки, сводная гвардейская  бригада и артиллерийские
его высочества  и Аракчеева роты пущены к  концу линии влево, где крутились
дымные вихри сражения. Чтоб  утолстить еще более наше левое крыло, не боясь
за правое, Кутузов приказал полковнику Толю перевести весь корпус Багговута
и длинную цепь пушек  — батарею в 36 орудий — справа налево. Артиллерийский
резерв выдвинул  туда же многие из  своих батарей из Псарева.  Все шло, все
ехало, все мчалось к  Семеновскому; все вихрилось около этого места. Всякий
хотел владеть ключом позиции.

Мы уже  рассказали, как французы, сначала  застенчиво выказываясь из лесов,
наконец  вынырнули и  понеслись на  реданты. Но  там был  Воронцов, генерал
молодой, знатный,  мужественный; он  покорял сердца своих  сослуживцев и не
хотел дать  неприятелю покорить  вверенные защите его  укрепления. Пехота и
артиллерия  русская, молча,  остолбенев, но  взводя курки и  подняв фитили,
выжидали  приближения французов.  Страшно  идти на  неприятеля, который  не
стреляет!.. Но французы шли... Русская линия брызнула им прямо в лицо целым
дождем пуль  и картечи!..  Французы облились кровью и  не остановились. Как
бешеные, кинулись  они в промежутки редантов  и захватили второй из трех!..
Сводные воронцовские батальоны, слушая голос любимого генерала, сжимались в
колонны и кидались на неприятеля с штыком и прикладом. Их подкрепляли полки
бесстрашного Неверовского, кирасиры мужественного  Дуки. К дивизиям Ледрю и
Маршана  подвели  легкоконную  бригаду Бермана  и  другую  Брюера. Тут  все
схватилось,  все  обдалось кровью!..  С  обеих сторон  рубились с  каким-то
наслаждением,  хвастались  упрямством   и  отвагою!  Сеча  продолжалась,  а
реданты, переходя, как мы  уже видели, из рук в руки, наконец, по-видимому,
упрочились за французами.

Но Багратион во что  бы то ни стало захотел отнять опять реданты, в которых
уже хозяйничали войска Нея и Даву. Он окликнул все свои резервы, даже полки
гвардейские. Огромное  столпление баталионов  и конницы запестрело  в поле.
Ней, обдержанный в сечах, видит бурю и не колеблется. Оборотясь к ординарцу
своему Готпулю, маршал сказал:  «Донесите императору, что неприятель собрал
слишком значительные силы: не надобно ль меня подкрепить?» Но посланный еще
не  доехал  до  места,  как  поле заговорило  под  копытами  многочисленной
кавалерии.  Впереди всех несся  всадник в  своем живописном наряде:  за ним
волновалась  целая река  его конницы.  Казалось, который-нибудь  из средних
веков  выслал  сюда  все  свое  рыцарство!  Могучие всадники,  в  желтых  и
серебряных латах,  на крепких  конях, слились в живые  медные стены. Тысячи
конских  хвостов, пуки  разноцветных перьев  гуляли по  воздуху. И  вся эта
звонко-железная толпа неслась за Мюратом.

Наполеон  велел посмотреть  ему, что  делается у  редантов. Он  прибыл, дал
знак, и войска французские врываются опять во второй из редантов, откуда их
перед  тем вытеснили.  Русские кирасиры  бросаются на отчаянную  пехоту, но
жестокий ружейный огонь удерживает  пыл их, а 1-я бригада из дивизии Брюера
оттесняет назад.  Между тем  реданты все составляют  мишень для артиллерии,
все  цель и  предмет для местной  войны, и  на соседний редант  идет пехота
русская. Полки  Виртембергские, из  бригады Бермана, скачут  навстречу и не
пускают идущую.  Весь 1-й кавалерийский корпус  понесся и обогнул реданты с
тылу. И  вот три окопа, как  три острова, тонут в  живом разливе кавалерии:
целая  туча конских  хвостов плавает  по воздуху,  тысячи голов  толпятся у
подножия  редантов.   Артиллерия  французская   коронует  их!  Тут   и  4-й
кавалерийский корпус получил приказание выдвинуться из линии, перейти овраг
Семеновский и  ударить на  русские пушки в  деревне этого имени.  Нет пера,
которое   могло   бы   передать   все  сцены   при   деревне   Семеновской!

Оставим еще раз Вентурини  сказать несколько слов об этом моменте: «Русские
пушкари были примерно верны своему долгу. Брали редуты, ложились на пушки и
не  отдавали их  без себя.  Часто, лишась  одной руки,  канонир отмахивался
другою.  У  подножия редантов  лежали  русские, немцы  и французы.  Истекая
кровью, они еще язвили  друг друга, чем кому было можно. Иные, как говорят,
грызлись зубами!»

Артиллерия наша вообще имела почти независимую свою деятельность в сражении
Бородинском. И  между тем как во рвах,  перелесках, у подножия укреплений и
на  плоских  промежутках низменностей  полки,  колонны,  баталионы и  толпы
рассеянные строились,  двигались, смыкались и, как  волны, с одного края на
другой   переливались:  ядра,   картечь   и  гранаты,   взвиваясь,  издавая
рассыпчатый  визг  и, лопнув,  вспыхивая  синеватым  огнем, то  пронизывали
насквозь  сжатые строи,  то шипели,  несясь по  головам и срывая  их вихрем
полета  своего,  то, с  клохтанием  пронося  смерть над  самыми головами  и
изменяя  своеобычно полет  свой,  с высоты  на высоту  перелетали. Батареи:
большая  Горецкая,  центральная Раевского  и  реданты Семеновские  менялись
убийством  с редутами  левого  французского крыла,  с громадными  батареями
Дантуара  и Сорбье;  и  смерть то  дугообразно, то  в  направлении линейных
выстрелов сновала  туда и обратно. И все это  делалось на воздухе! Земля же
между тем,  на которой шла битва, в  полном смысле слова, заплывала кровью.
Тысячи стрелков, таясь под  закрытием, толпы конных, выскакивая из засады и
закрытий,  и  колонны,  идущие  в откровенный  бой,  палили,  резались и  в
отчаянных  схватках  пронимали друг  друга  штыками,  дрались, боролись  и,
умирая, еще грозили друг другу цепенеющими взглядами.

Несмотря ни на какой  огонь артиллерии и пехоты нашей, генерал Латур-Мобург
едет  вперед  с  Саксонскими  кирасирами.  Эти  панцирщики, так  же  как  и
вестфальцы,  тук Германии,  могучие,  длинные, широкие,  кони под  ними как
медведи! Латур с своим медным легионом напирает на русских, косит направо и
налево и  захватывает спорную позицию, между  тем как генерал Нансути, ведя
кирасирскую  дивизию Сен-Жермена,  топчет и  рубит все  что ни  попадется с
правой стороны редантов. Он очистил все поле до самого оврага Семеновского.

Пока все это происходило,  выказался на высотах 8-й корпус Жюно. Ней, видя,
что атаки  на реданты  не имеют желанного  успеха, замышляет другое  дело и
отправляет  корпус направо,  к  Понятовскому, который  сражался на  крайней
оконечности русской  линии. Время  сказать несколько слов и  о левом крыле.
Это  крыло, как  мы видели,  было уперто  в большой  лес и  прикрыто высоко
торчащим  курганом  с 25-ю  пушками.  Еще два  холма, увенчанные  редутами,
находились неподалеку оттуда. Тучков  стоял грозно. Корпус его построен был
перед  деревнею Утицею  в  четыре линии.  Четыре егерских  полка,  с князем
Шаховским, рассыпались вправо по  кустарникам, чтоб занять промежуток между
войсками Тучкова  и левым  крылом главной линии.  Князь Понятовский, пройдя
через Ельню,  вынырнул из лесов  на деревню Утицу, поднял  перед собою тучу
русских стрелков  и вытянулся в поле  за Утицею. Сильная артиллерия Тучкова
громила его ужасно! Этот  наступ Понятовского готовы были подкрепить: Даву,
Ней  и,   ближе  всех,  8-й  корпус   Жюно,  составленный  из  вестфальцев.
Расположась  длинною  лестницею,  уступ  за уступом,  маршалы  должны  были
эшелонироваться справа,  чтоб громить и огибать  наше крыло левое. В помощь
Нею  и Даву придан  король Неаполитанский  с корпусами Нансути,  Монбрена и
Латур-Мобурга.

Тучков после сильного сопротивления оставил деревню Утицу и отступил левее,
на высоту, пристроясь к  дивизии графа Строганова; оттуда открыл он ужасную
пушечную и ружейную пальбу. Поляки задумались.

При  отправлении 8-го  корпуса  вправо был  в виду  стратегический замысел.
Вестфальцам ведено,  подав руку  Понятовскому, стараться выжить  из больших
кустарников егерей наших, оборонявших  промежуток, важный в смысле военном.

Ней хорошо  и удачно предпринял этот опасный замысел.  Удайся он — и корпус
Тучкова  подвергался опасности  быть  отрезанным от  общей боевой  линии, и
неприятель мог  бы разбивать наши реданты  с тылу, и наша  линия могла быть
обойдена.

Но  предусмотрительность Кутузова  помогла делу.  Багговут, заблаговременно
назначенный  на помощь  левому  крылу, подоспел  теперь со  2-м  корпусом и
перетянул  весы на  нашу  сторону. Два  полка из  новоприбывшего  корпуса с
генералом  Олсуфьевым отряжены  на помощь  Тучкову. В разных  периодах, при
разных обстоятельствах  XII-го года, в сражениях,  на трудных переходах, на
биваках  солдатских,  привыкли  видеть  одного  человека  всегда  первым  в
сражении, последним  в занятии  теплой квартиры, которую он  часто и охотно
менял  на  приют солдатский.  Его  искренняя привязанность  к бивакам  ясно
отражалась на  его шинели, всегда осмоленной,  всегда запудренной почтенною
золою  походного огня. Он  был молод,  высок, худощав, белокур,  с голубыми
глазами,  с носом  коротким, слегка  округленным, с лицом  небольшим, очень
приятным; в  обхождении и одежде прост,  стройный стан его небрежно опоясан
истертым  шарфом с  пожелтелыми  кистями. Чудесно  свыклись солдаты  с этим
человеком в серой шинели,  в форменной фуражке! Он любил с ними артелиться:
хлебать  их кашу  и лакомиться  их сухарем.  Никто не смел  пожаловаться на
холод и голод, видя,  как терпеливо переносил он то и другое. Трудно было с
первого раза,  с первого взгляда угадать, что это  за человек? Видя его под
дождем,  на грязи,  лежащего  рядком с  солдатами, подумаешь:  «Это славный
фрунтовой офицер!» Блеснет крест-другой  из-под шинели, и скажешь: «Да он и
кавалер! Молод, а заслужил!»  И вдруг бьют подъем, встают полки, и этот офи
цер (уж не простой офицер!) несется на коне, а адъютанты роятся около него,
и дивизия  (4-я пехотная) его слушает,  и более чем слушает:  она готова за
ним в  огонь и в воду!  Так это уж не  офицер, это генерал, да  и какой! Он
подъезжает к главнокомандующему, к первым сановникам армии, и все изъявляют
ему  знаки особенного  уважения... Видно,  это кто-то больше  генерала? Это
принц  Евгений Виртембергский.  Его дивизия  и удачно и  вовремя подкрепила
кирасир. А  между тем  в том важном  промежутке, в тех  незапертых воротах,
между левым  крылом и главною  линиею на протяжении целой  версты уже давно
разъезжал  витязь стройный,  сановитый.  Кирасирский мундир  и воинственная
осанка  отличали   его  от  толпы  в   этой  картине  наскоков  и  схваток.

Всякий,  кто  знал  ближе  приятность его  нрава  и  душевные качества,  не
обинуясь, готов был причесть  его к вождям благороднейших времен рыцарских.
Но никто  не мог предузнать  тогда, что этот воин,  неуступчивый, твердый в
бою, как  сталь его  палаша, будет некогда  судиею мирным, градоначальником
мудрым и  залечит раны  столицы, отдавшей себя  самоохотно на торжественное
всесожжение  за  спасение  России!!  Это  был  князь  Дмитрий  Владимирович
Голицын!  С помощью  дивизии  принца Евгения  он отстоял  равнину  слева от
деревни Семеновской, живые стены  нашей конницы заменили окопы, которых тут
не успели насыпать. Вестфальцев, замышлявших обойти наших кирасир, прогнали
в  лес.  Все толпы  неприятельские  разлагались  на палашах  кирасир и  под
картечью  нашей  конной  артиллерии.  Вестфальцы  из дивизии  Оксо  и  Таро
начинили  было  своими  колоннами  лес,  который, опушая  левый  бок  наших
кирасир, дозволял  обойти их с края. Уже выказали  обе колонны из лесу свои
головы, но  кирасиры князя Голицына отсекли  те головы. Колонны отшатнулись
обратно в  лес. Но  Брестский, Рязанский, Минский  и Кременчугский пехотные
(2-го корпуса) полки, под предводительством принца Евгения Виртембергского,
бросились на эти колонны,  ущемили их между чащами леса и искололи жестоко,
а лесом овладели. Во  время таких боев с упрямыми немцами Понятовский велел
своим полякам  сделать правое  крыло вперед и добывать  курган с батареек),
которую    защищала    1-я   гренадерская    дивизия   графа    Строганова.

Под  покровительством  40  орудий,  вправо  от  Утицы,  дивизии  Заиончика,
Княжевича  и  конница Себастиани  пошли  в  атаку и,  вопреки всем  усилиям
русских, овладели курганом. С  потерею высокой господственной точки русские
должны были сойти со  старой Смоленской дороги, и армия подвергалась обходу
слева.  Вот почему  Тучков  положил на  мере во  что бы  то ни  стало сбить
поляков  с кургана  и завладеть  обратно потерянным.  Сделано распоряжение.
Тучков  сам  с Павловскими  гренадерами  идет  прямо в  лицо полякам:  граф
Строганов     с    четырьмя    полками     гренадеров:    С.-Петербургским,
Екатеринославским, графа Аракчеева и лейб-гренадерским — атакует их справа,
а   генерал-лейтенант   Олсуфьев,   с   двумя  пехотными,   Белозерским   и
Вильманстрандским, заходит в тыл.  Этим сплошным и дружным движением поляки
сбиты,  и граф  Строганов увенчивает  опять курган нашими  пушками, которые
далеко  провожают   неприятеля.  Но  среди  всех   выгод  русские  искренне
опечалились: храбрый воинственный генерал  Тучков 1-й смертельно ранен. Его
место занял Олсуфьев, пока прибыл Багговут.

Скоро  после Тучкова,  показавшего  столько преданности  к делу  отечества,
приехал на  оконечность левого крыла другой  генерал. Солдаты узнали его по
всему: по  видной осанке,  по известной в армии  храбрости, по телосложению
необыкновенному. При росте значительном он был широк в плечах, дюж и тучен.
Пространная грудь увешана была  крестами. Он разъезжал на вороном аргамаке.
Могучий  конь гнулся  под  седоком, который  напоминал о  древних богатырях
древней  героической Руси.  Проезжая  места, где  храбрый Воронцов  до раны
своей отбивал  с гренадерами неистовые набеги  пехоты и князь Голицын рубил
французскую конницу,  генерал, о котором мы говорили,  — это был Багговут —
разговаривал с артиллеристами: «Жарко у вас!» — «Греемся около неприятеля!»
—  отвечали ему.  Вот образчик  разговоров между  чащами штыков,  под бурею
картечною.  И действительно,  там  было жарко!  Там русские,  говоря языком
старых   преданий,   парились   в   банях  кровавых   железными   вениками!

Представив столько общих больших картин, я заимствую одну частную (из книги
«Рассказ артиллериста о деле Бородинском»), в которой как наяву увидим, как
и  в каком  духе сражались  наши артиллерийские офицеры:  «Достигнув пешком
(лошадь  под  ним была  убита),  —  говорит почтенный  сочинитель книги,  —
достигнув батареи  Вейде, я увидел храброго  офицера с простреленною рукою.
Кровь текла  из раны, но он  не обращал на это  внимания. «По крайней мере,
вели  перевязать себе  рану; я  принес тебе  приказание от  графа Сиверса».
Солдат заложил  ему рану паклею и стал  перевязывать платком. Но сильный от
природы,  он вырвался  из рук  перевязчика и  кричал без памяти:  «Второе и
третье орудие по правой колонне... пли! Хорошо, ребята, мастерски! Выстрелы
не даром!»

Храбрый  Любенков, ибо это  он, сочинитель  помянутой книги, сквозь  сечи и
схватки Малороссийских кирасир с  латниками, чрез поле ужасов возвратился к
своему  месту.  Там застал  он  двух  товарищей, окровавленных,  умирающих.
Поручик Давыдов, раненный (под  грозою разрушения), сидел в стороне и читал
свою  любимую  книгу:  «Юнговы ночи»,  а  картечь  вихрилась над  спокойным
чтецом. На вопрос: «Что  ты делаешь?» — «Надобно успокоить душу. Я исполнил
свой долг и жду смерти!» — отвечал раненый. Другой поручик, Норов, прощался
с своими  глазами, которые уже цепенели,  и сказал: «Не оставляйте, братцы,
места  и поклонитесь  родным!»  Проговоря это,  умер! «Выстрелы,  — говорит
Любенков,  — бывали  иногда удивительно  удачны. Французское ядро  попало в
верхнюю  часть нашего орудия,  отдало его,  сбило пушку, сделало  впадину и
отскочило.  Солдаты  тут говорили:  «Верно,  не по  калибру пришлось!»  Вот
образчик остроумия под громом батарей!

Между  тем  на  правом  нашем  крыле также  происходили  дела!  Вице-король
Италиянский  короновал  за Бородиным  высоты  сильными батареями,  которые,
однако  ж, не  раз замолкали пред  батареями русскими.  И за всем  тем наше
правое  крыло  осыпано  было   ядрами  и  гранатами  неприятельскими.  День
Бородинской   битвы  был   праздником  артиллерии.  «Наполеон,   —  говорит
Барклай-де-Толли,  —  хотел  уничтожить  нас  своей  артиллериею».  Мы  уже
сказали, что  дивизии Жерара, Морана и Брусье  нагло перешли Колочу. Но там
напали они на наших стрелков, которые завязали с ними жестокую перестрелку.
С высоты  холмов наших и неприятельских высылались  тучи ядер и картечь; по
долинам  летали и жалили  пули, как пчелы.  Битва кипела  и в воздухе  и на
земле: не было места без смерти!

И вот  уже 12 часов утра! Первый вид  (phase) великого сражения, первый акт
кровавой трагедии  кончен. Солнце нашего северного  августа разработало все
тучи в  небе, подняло  все туманы с  земли, поглотило всю  ночную сырость в
воздухе и  стояло высоко  и в полном  великолепии. Это солнце,  наше родное
солнце, уже одержало победу свою в полуосеннем русском небе; оставалось нам
сделать то же на русской земле. Я был на большой батарее и с высоты кургана
Горецкого  видел картину  изумительную.  Пахнувший с  правой стороны  ветер
отвеял  до половины пелену  дыма; правое  крыло наше, стоявшее  на высотах,
облилось  солнцем  и  светом; левое  лежало  углубленным  в синеющий  мрак.

Полдень и  полночь, казалось,  тут встретились вместе.  Войска французские,
сражавшиеся  с нашим  левым  крылом, густо  застланы были  темною волнистою
тучею. Только  по временам беловатые облачка,  длинные синие лучи и красные
вспышки  пробивались  сквозь черную  дымовую  застилку,  под которой  глухо
урчало  и  перекатывалось  сражение   внизу,  у  подножия  спорных  холмов.

Перед  самым  лицом правого  крыла  догорало Бородино.  Два света,  отблеск
близкого пожара  и лучи полуденного солнца,  окрашивали двойной ряд облаков
воздушных  и  дымовых, беспрестанно  густевших  от выстрелов  неумолкавших.

Позиция Бородинская  была длинна и шершава,  и потому свет и  тень не могли
укладываться  на  ней одинаково:  между  ними  было, может  быть, такое  же
борение, как  и между войсками, державшими  свой великий спор. Полки делали
переходы,  чтоб поспевать к  местам угрожаемым.  И те, которые  приходили с
свежего  воздуха, видели,  что над  сражающимися лежала черная  ночь. Новая
твердь, составленная из дыма,  отделила землю от неба. Искусственные молнии
бегали по  искусственным тучам. Входившим в  темноту сражения казалось, что
их  вводили в  какой-то черный  вертеп! Но  рассуждению не было  тут места!
Дви