Григорий Данилевский.
   Княжна Тараканова

   -----------------------------------------------------------------------
   Изд. "Днипро", Киев, 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                           1775-1776



 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДНЕВНИК ЛЕЙТЕНАНТА КОНЦОВА *


                                 Ни малейшего сумнения, - она авантюрьера.
                                                       Письмо Екатерины II


1

   Май 1775 - Атлантический океан, фрегат "Северный орел"

   Трое суток не смолкала буря. Трепало так, что писать  было  невозможно.
Наш  фрегат  "Северный  орел"  за  Гибралтаром.  Он  без  руля,  с  частью
оборванных парусов, уносится течением к юго-западу.  Куда  прибьемся,  что
будет с нами? Ночь. Ветер стих, волны улегаются. Сижу в каюте и пишу.  Что
успею записать из виденного и испытанного, засмолю в  бутылку  и  брошу  в
море. А вас, нашедших, молю отправить по надписи.
   Боже-вседержитель! Дай памяти,  умудри,  облегчи  болящую,  истерзанную
сомнениями душу...


   Я - моряк,  Павел  Евстафьевич  Концов,  офицер  флота  ее  величества,
всероссийской императрицы Екатерины Второй, пять лет  тому  назад,  божьим
изволением, удостоился особого отличия в битве при знаменитой Чесме.
   Всему свету известно, как наши храбрые  товарищи,  лейтенанты  Ильин  и
Клокачев, с четырьмя брандерами, наскоро снаряженными из греческих  лодок,
в полночь 26 июня 1770 года, отважно двинулись к турецкому флоту при Чесме
и послужили к его истреблению.
   И мне, смиренному, удалось  в  то  время  -  прикрывая  брандеры,  -  в
темноте, с корабля  "Януария",  лично  бросить  во  врага  первый  каленый
брандскугель. От брандскугеля, попавшего в пороховую  камеру,  вспыхнул  и
взлетел на воздух адмиральский турецкий корабль, а от наспевших  брандеров
загорелся и весь неприятельский флот. К утру из сотни грозных шестидесяти-
и девяностопушечных  вражьих  кораблей,  фрегатов,  гальотов  и  галер  не
осталось ничего. Плавали одни  догоравшие  обломки,  трупы  и  разрушенная
корабельная снасть. Наш подвиг воспел в оде на чесменский  бой  преславный
поэт Херасков, где и мне, незнаемому светом, посвящены  в  добавлении  сии
громкие и вдохновенные строки:

   Вручает слава ветвь, вручает ветвь Лаврову
   Кидающему смерть в турецкий флот Концову.

   Оные стихи твердили  все  наизусть.  Хотя  бывшие  в  нашей  службе  на
брандерах англичане, как Макензи и  Дугдаль,  главнейше  приписывали  себе
славу чесменской битвы, но и нас начальство отменно взыскало  и  отличило.
Притом и я был удостоен чином лейтенанта и  взят  в  генералы-адъютанты  к
самому  победителю  морских  турецких  сил  при  Чесме,  к  графу  Алексею
Григорьевичу Орлову.
   На службе мне везло, жилось  вообще  хорошо.  Но  страшный  рок  иногда
преследует людей.
   Судьба  отвернулась  от  меня,  статься  может,  за   поспешное,   хотя
вынужденное удаление с родины.
   Мы радостно жили на славных чесменских лаврах, превознесены и чествуемы
всюду - французами, венецианами, испанцами и иных наций  людьми.  И  вдруг
мне, бедному, выпал новый, нежданный и тяжкий искус.
   Война еще длилась. Граф Алексей Григорьевич Орлов, после  шумных  битв,
живя в удовольствии на покое, при флоте, говаривал:
   - Я так счастлив, так, как будто взят, аки Енох, живой на небо.
   Это он  так  только  говорил,  а  неукротимыми  и  смелыми  мыслями  не
переставал парить высоко, с тех пор как некогда пособил  Екатерине  взойти
на престол.
   Однажды, плавая с эскадрой в Адриатике, он послал меня для одной тайной
разведки к славным и храбрым жителям Черной Горы. Это было в 1773 году.
   Лазутчики все ловко и умненько устроили. Я  бережно  в  ночной  темноте
высадился, снес что надо на берег и переговорил. А  на  обратном  пути,  в
море, нас приметила и помчалась за нами сторожевая турецкая кочерма.
   Мы долго отстреливались. Наших матросов убили;  я,  тяжело  раненный  в
плечо, был найден на дне катера, взят в плен и отвезен в Стамбул.
   Во мне, хотя переодетом в албанский наряд, угадали  русского  моряка  и
сперва очень ухаживали за мной, очевидно, рассчитывая  на  хороший  выкуп.
"Ну, как дознаются, - думал я,  -  что  их  пленник  тот  самый  лейтенант
Концов, от брандскугеля которого зажегся и взлетел на воздух под Чесмой их
главный адмиральский корабль? что станется тогда со мной?"



2

   Я пробыл в плену около двух лет. Настал 1775 год.
   Вначале  меня  держали  взаперти,  в   какой-то   пристройке   Эдикуля,
семибашенного замка, потом в цепях,  при  одной  из  трехсот  стамбульских
мечетей. Дошел ли туда, на самом деле, слух, что в  числе  пленных  у  них
находится  Концов,  или  турки,  потеряв  надежду  на  мой  выкуп,  решили
воспользоваться моими сведениями и способностями,  -  только  они  затеяли
склонить меня к исламу.
   Мечеть, где я  содержался,  была  на  берегу  Босфора.  Из-за  железной
оконной решетки виднелось море. Лодки сновали у  берега.  Навещавший  меня
мулла был родом славянин, болгарин из Габрова. Мы друг друга вскоре  стали
понимать без труда... Он начал стороной наставлять меня в  турецкой  вере;
хвалил  мусульманские  обычаи,  нравы,  превозносил  могущество  и   славу
падишаха. Возмущенный этим, я упорно молчал,  потом  стал  спорить.  Чтобы
расположить меня к себе и к вере, которую он так хвалил, мулла  исхлопотал
мне лучшее помещение и продовольствие.
   Меня перевели в нижнюю часть мечети, при  которой  он  состоял,  начали
давать мне табак, всякие сласти и вино. Цепей с меня, однако, не  снимали.
Сам вероотступник, учитель мой, по закону Магомета,  не  пил,  но  усердно
соблазнял меня и манил:
   - Прими ислам, будет тебе вот как хорошо, цепи снимут, смотри,  сколько
кораблей; поступишь на службу, будешь у нас капитаном-пашой...
   Я лежал на циновке, не дотрагиваясь до предлагаемых соблазнов  и  почти
не слушая его. Моим мыслям представлялась брошенная родина. Я перебирал  в
уме друзей, близких, улетевшее счастье. Сердце разрывалось, душа  изнывала
от неизвестности и тоски по родине. О, как мне памятны часы того  тяжкого,
рокового раздумья!
   Как теперь соображаю, я тогда вспомнил наш  тихий,  далекий  украинский
поселок, родовую  Концовку.  Я  сиротой,  в  офицерском  чине,  прибыл  из
петербургских морских классов на побывку к  бабушке.  Ее  звали  Аграфеной
Власьевной и тоже Концовой. У бабушки, поблизости  города  Батурина,  были
богатые  соседи  по  деревне,  Ракитины,  отставной  бригадир-вдовец   Лев
Ираклиевич и его дочка Ирина Львовна.
   То да  се,  езда  в  ракитинскую  церковь,  потом  в  тамошние  хоромы,
свидания, прогулки, ну - молодые и полюбились друг другу.  Мои  чувства  к
Ракитиной были страстны,  неудержимы.  Ирен,  пленительная,  смуглая  и  с
пышными черными волосами, стала для меня жизнью, божеством, на  которое  я
день и ночь молился. Мы  объяснились,  сблизились,  неведомо  для  других.
Боже, что это были за мгновения, что за беседы, клятвы! Началась пересылка
страстных  грамоток.  Я  всегда  любил  музыку.  Ирен  дивно   играла   на
клавикордах и пела из Глюка,  Баха  и  Генделя.  Мы  виделись  часто.  Так
тянулось лето, дорогие, памятные дни!  Одно  из  моих  писем  к  Ирен,  по
несчастной случайности, попалось в руки ее отца. Был ли Ракитин к дочке не
в меру строг  и  суров,  уговорил  ли  ее  отказаться  от  меня,  променяв
преданного и верного ей человека на иного... только горько, тяжело о том и
вспомнить.
   Была осень и, как теперь помню, - праздник. Мы собирались в ракитинскую
церковь. Кто-то въехал к нам во двор. Разряженный ливрейский  лакей  подал
бабушке, привезенный им от Ракитиных, запечатанный пакет. Сердце мое так и
ойкнуло. Предчувствие  сбылось.  Бабушке  относительно  меня  был  прислан
точный и бесповоротный отказ.
   "Простите, мол, матушка Аграфена Власьевна, ваш Павел Евстафьевич  всем
достоин, всем хорош и пригож, - писал бригадир Ракитин, - но моей  дочери,
извините, он не пара и напрасно с ней пересылается объяснениями. Пусть  не
гневается, а мы ему были и будем, кроме  означенного,  друзьями  и  желаем
вашему крестнику и внуку найти стократ лучшую и достойнее его".
   Сразило меня это письмо.  Померк  свет  в  глазах.  Вижу  -  пресеклось
дорогое,  чаемое  счастье.  Гордецы,  богачи,  свойственники  Разумовских,
Ракитины без жалости презрели небогатого, хоть и  коренного,  может  быть,
древнее их дворянина. Спесь и знатность родства, близкого ко двору  бывшей
императрицы, взяли верх над сердцем. И прежде было слышно, что отец  Ариши
прочил свою дочь во фрейлины, в высший свет.
   - Бог с ними! - твердил я как безумный, ходя  по  некогда  приветливым,
ныне мне опостылым светлицам бабушки.
   День был пасмурный, срывался  мелкий  дождь.  Я  велел  оседлать  коня,
бросился с отчаяния в степь, прискакал к лесу, граничившему с  ракитинскою
усадьбою, и носился там по полям и опушке, как тронувшийся  в  уме.  Ветер
шумел в деревьях. Поля были пусты. К ночи я подвязал коня к дереву и садом
из леса подошел к окнам  Аришиной  комнаты.  Что  я  перечувствовал  в  те
мгновения! Помню, мне казалось  -  стоит  только  дать  ей  знать,  и  она
бросится ко мне, мы уйдем на край света. Безумец, я надеялся ее видеть,  с
нею обменяться мыслями, наболевшим горем.
   - Брось отца, брось его, - шептал  я,  вглядываясь  в  окна.  -  Он  не
жалеет, не любит тебя.
   Но тщетно: окна были темны и нигде в смолкнувшем доме  не  было  слышно
людского  говора,  не  сказывалось  жизни.  Две  следующих  ночи  я  снова
пробирался садом к дому, сторожил у знакомой горенки,  откуда  прежде  она
подавала мне руку, бросала письма, не выглянет ли Ирен, не  сообщит  ли  о
себе какой вести. Посылал ей тайно и письмо - ответа не было. В одну  ночь
я даже решил убить себя у окна Ирен, ухватился даже за пистолет.
   "Нет, - решил я тогда, - зачем такая жертва? Быть может, она  променяла
меня на другого. Подожду, узнаю, может быть, и впрямь  нашелся  счастливый
соперник".
   После я узнал, да уже поздно, что  Ракитин,  написав  мне  отказ,  увез
дочку в дальнее поместье своих родных, куда-то на Оку, где некоторое время
ее держал под строгим присмотром.



3

   Бабушку не менее  меня  сразило  мое  положение.  Она,  спустя  неделю,
призвала меня и объявила:
   - Твой риваль тобою  угадан;  это  дальний  родич  Ракитиных,  князь  и
камергер. Я узнала стороной, Павлинька, его нарочито выписали,  он  у  них
гостил во время твоих исканий и помог им уехать без следа. Забудь, мон анж
[мой ангел (фр.)], Ирену: она, очевидно, в батюшку - гордячка;  утешишься,
даст бог, с другою!
   Я сам был обидчив и горяч. "Бабушка права,  -  мыслил  я,  решаясь  все
бросить и забыть. - Если бы Ирен была  с  сердцем,  она  нашла  бы  случай
написать мне хотя бы строку".
   Помню одну ночь, когда я  у  себя  нашел  добытый  у  одного  любителя,
переписанный для Ирен и ей не отданный, гимн из "Ифигении", новой и  тогда
еще не игранной оперы Глюка. Я со слезами сжег его.
   После долгих душевных страданий и отчаяния, я  уехал  из  родных  мест.
Прощание с бабушкой было трогательным. Оба мы как бы предчувствовали,  что
более не увидимся.
   Аграфена Власьевна в тот  же  год,  без  меня,  простудилась,  говея  в
ближнем монастыре, недолго хворала и умерла. Я остался  на  свете  одинок,
как былинка в поле.
   Покинув Концовку, я некоторое время скитался в Москве, где имел  доступ
в семейство графов Орловых, потом в Петербурге, все допытываясь о  родичах
Ракита - на, живших  за  Окой,  все  надеясь  еще  перекинуться  вестью  с
изменницей Ирен, - никто мне о них не дал  сведений.  Мой  отпуск  еще  не
кончился; я был свободен, но  уже  ничто  меня  не  манило  в  свете.  Что
оставалось делать, предпринять?
   Вести с юга, из-за моря, между тем, наполняли в то время все умы.  Было
начало турецкой войны.  Счастливая  мысль  меня  озарила.  Я  обратился  в
коллегию морских дел и стал хлопотать  о  немедленном  своем  переводе  на
эскадру в греческие воды. Мне помог граф Федор Орлов, давший  рекомендацию
к графу Алексею, командиру нашего флота в Средиземном море. Как  я  прибыл
туда и что испытал,  не  буду  рассказывать.  Повторяя  имя,  некогда  мне
дорогое, я кидался во все опасности, искал смерти в Спецции, под Наварином
и Чесмой.
   - Ариша, Ариша, что сделала ты со мной и за что? - твердил я.  -  Боже!
когда бы скорей конец жизни!
   Но смерть не приходила; вместо того, я был  схвачен  и,  после  славной
Чесмы, попал в долговременный плен в Стамбул.
   Навещавший меня  мулла  становился  все  ласковее,  а  рядом  с  тем  и
настойчивее. Мы виделись ежедневно и подолгу беседовали. Иногда он  сердил
меня, даже приводил в бешенство, а порой был забавен. И я в шутку  склонял
его, для компании, отступить от заповедей пророка, которые он мне с  таким
жаром объяснял, просил его выпить со мной, - и  сам  для  этого  пил;  мой
учитель, делать нечего, в угоду мне, стал  усердно  пробовать  приносимого
мне хиосского и иного вина. Наши свидания не прекращались. Мы  говорили  о
Востоке, о России и иных делах.
   Однажды - это было еще в половине лета 1774 года,  в  то  время,  когда
муэззин с вышки звал к вечерней молитве народ, - мой наставник таинственно
и не без злорадства спросил меня, знаю  ли  я,  что  в  Италии  проявилась
нежданная и опасная соперница  царствующей  нашей  императрице  Екатерине,
могучая претендентка на российский престол?
   Я был удивлен и некоторое время молчал. Мулла  повторил  сказанное.  На
мой вопрос, кто эта претендентка, он ответил:
   - Тайная дочь покойной императрицы Елисаветы Петровны.
   - Это вздор, - вскричал я, - бессмысленная сплетня ваших базаров!
   Мулла обиделся, его глаза сверкали.
   - Не сплетни, читай! - сказал он, вынув из-под халата  истертый  листок
утрехтской газеты. - Лучше подумай, что ждет твою родину?
   Сердце мое, преданное  великой,  правящей  нами  монархине,  болезненно
сжалось. Прочтя газету, я убедился, что мулла был прав: сперва в Париже  и
немецких владениях, а потом  в  Венеции  действительно  объявилась  некая,
называвшая  себя  "всероссийской  княжной  Елисаветой".  Претендентка,  по
слухам, собиралась в ту пору к султану, искать защиты  своих  прав  в  его
армии, воевавшей с нами на Дунае. Мулла посидел  и  вышел,  поглядывая  на
меня.
   Узнанные вести сильно опечалили меня.
   "Как? - рассуждал я. - Судьбе мало было наслать на  нас  страшный  бунт
Пугачева, о котором я слышал в плену, - туркам являлась еще и эта  помощь!
Тот разорил, сжег и обездолил Поволжье, эта  собирается  пустить  огонь  и
смуту с юга!"
   Я выходил из себя. Шагая из угла в угол  по  тюрьме,  я  стал  у  окна,
схватился за его решетку и, потрясая ее, готов был грызть железо.
   - Крылья мне, крылья! - молил я бога. - Улететь  бы  к  родному  флоту,
предупредить верного государыне графа Орлова, все ему передать...
   И совершилось по моей мольбе  в  те  дни  чудо.  Не  забыть  мне  вовек
испытанного.
   Придумывая тысячи способов вырваться, бежать, я  остановился  на  мысли
прежде всего изготовить как-нибудь  ключ,  чтоб  отомкнуть  тяжелые  цепи.
Обточив о дно глиняного кувшина вырванный из стены  полусломанный  гвоздь,
на котором вешалась одежда, я из него с большим трудом  выпилил  о  камень
задуманный ключ. Радость моя, когда в первую же ночь я отомкнул, снял цепи
и заснул без них, была неописанная. Утром  я  опять  надел  цепи,  а  ключ
спрятал в расщелину стены.  Мое  решение  было:  освободившись  быстро  от
цепей, убить ими ренегата-муллу, незаметно выйти из тюрьмы  и  бежать.  Но
куда? Об этом я делал тьму разных предположений.
   Господь, правящий сердцами, избавил меня от  напрасного  греха.  Мулла,
заходя ко мне, по-прежнему  попивал  вино,  присылаемое  мне  в  изобилии,
вероятно, по его же ходатайству. Время наступило. Выбрав вечер, я  решился
сказать мулле, что внял его мудрым наставлениям  и  что  готов  перейти  в
ислам. Он пришел в восхищение и  на  радостях  так  усердно  приложился  к
кувшину с хиосским, что совсем охмелел и начал дремать.
   Я не переставал его потчевать.
   - Нет, - повторял он, - не могу, не  пропустить  бы  молитвы;  заметят,
донесут...
   Я ему еще налил. Он, лукаво щурясь и грозя, опорожнил еще кружку, скоро
зашатался, прилег и, напевая какую-то  болгарскую  песню,  крепко  заснул.
Попробовал я его толкать, не слышит, снял с него туфли, расписанный  халат
и чалму, оделся в них, - он лежал как убитый.
   Мы были с ним почти одного роста; борода в  заточении  у  меня  отросла
большая, как и у него, была только светлее.
   "Боже! Неужели? - думал я в радостном содрогании. - Неужели свобода?"
   Надвинув на глаза огромную белую чалму и набожно склонясь,  я  тихо,  с
четками в руках, как бы шепча молитву, вышел из тюрьмы,  сделал  несколько
шагов по двору. Часовые у крыльца и в воротах мечети, молча прохаживаясь с
мушкетами на плече, не узнали меня в сумерках и пропустили.
   Шум улицы меня смутил, я  было  растерялся,  но  оправился.  Не  спеша,
добрел до берега, махнул перевозчику, сел в первую  подплывшую  шлюпку  и,
еще более склонясь, молча указал на один из близ стоявших  давно  мною  из
окна намеченных, иностранных кораблей.
   То была готовая к отплытию одна из торговых французских шкун.  Я  узнал
ее по флагу.



4

   Бравый, смуглый красавец-француз, командир шкуны, не замедлил оправдать
имя великодушной нации, к коей  он  принадлежал.  Узнав  во  мне  русского
моряка, он взглянул на меня, помолчал и тихо спросил:
   - Не Концов ли вы?
   - Почему вы так думаете? - спросил я в тревоге.
   - О, я бы желал, - ответил он, - чтобы это было так.  Храброго  Концова
мы все жалели и справлялись о нем... Я был бы счастлив, если  бы  мог  ему
служить.
   Делать нечего, я решился назвать себя. Капитан  очень  обрадовался.  Он
свел меня в каюту, обещал заплатить лодочнику, но для  безопасности  велел
поднять его на борт с лодкой и дал знак  готовиться  к  поднятию  якоря  и
парусов. Ночью шкуна двинулась. Ветер был свежий, попутный, и  к  утру  мы
были от Стамбула далеко. Моего перевозчика  отпустили  обратно  где-то  на
пути.
   Мулла,  очевидно,  долго  спал.  Погони  не  было.  Лодочник,   получив
обещанное и вдобавок - платье муллы, в котором я  бежал,  поневоле  должен
был молчать. Французы дали мне подходящую одежду, весьма щедро снабдили  в
складчину деньгами и любезно предлагали мне высадиться на первый русский в
итальянских водах корабль.
   От капитана шкуны я, между прочим, по пути узнал, что  занимавшая  меня
таинственная российская княжна была в то время  уже  не  в  Венеции,  а  у
турецких берегов, в Рагузе,  то  есть  в  Дубровнике,  мимо  которого  нам
приходилось плыть. Я просил высадить меня там. Французы отговаривали меня,
указывая на опасность очутиться снова близ турок; я настаивал на своем.
   Отблагодарив моих добрых спасителей, не  хотевших  даже  взять  с  меня
расписки в данной мне ссуде,  я  с  трепетом  ступил  на  берег  Рагузской
республики, где вскоре осведомился и о занимавшей меня особе.
   Таинственная княжна уже владела умами всего города. Толков было  много.
В гостинице, где я остановился, проживали некоторые  из  польских  и  иных
особ ее многочисленной свиты. Эти господа сперва меня  дичились,  смотрели
недоверчиво; но, узнав, кто я, и  предуведомленные,  что,  радуясь  своему
спасению, я немедленно направлюсь к эскадре графа Орлова, они охотно и без
стеснений стали  мне  рассказывать  о  принцессе  и  даже  предложили  мне
устроить у нее аудиенцию.
   - Но кто же она и где до  сих  пор  проживала?  -  спросил  я  свитских
княжны.
   - Она родная дочь вашей покойной императрицы Елисаветы  от  ее  тайного
брака с графом Разумовским, - отвечали мне, - в  детстве  была  увезена  к
границам Персии, потом под  чужими  именам