АРМАН ОГЮСТЕН ЛУИ де КОЛЕНКУР

						  ПОХОД НАПОЛЕОНА В РОССИЮ

---------------------------------------------------------------------------

                                  ГЛАВА I

                       ПОСОЛЬСТВО В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ

Предварительные  замечания.  -  Вопрос  о  назначении  Коленкура  послом  в
Санкт-Петербург. - Коленкур отказывается. - Настояния Наполеона. - Коленкур
назначен послом. - Эрфурт.  - Разговор Наполеона с Коленкуром: германские и
испанские  дела, Польша,  Австрия.  - Эрфуртский  конгресс. -  Его  цель. -
Взаимоотношения между двумя императорами. - Зондирование почвы по вопросу о
браке  Наполеона  с  русской великой  княжной.  -  Возвращение Коленкура  в
Санкт-Петербург.  -  Просьба  об  отставке.  - Отставка  и  возвращение  во
Францию. - Разговор с императором: Россия, Александр, угроза войны, Польша,
Ольденбургское    дело.   -    Коленкур    в   немилости    у   императора.



События,  происходившие в  Европе  между 1807  и 1812  гг.,  имели огромное
влияние на  события, последовавшие  за ними, ибо  они отдали в  руки России
ключ  к  решению  европейских  судеб;  я счел  поэтому  полезным  сохранить
касающиеся  различных   фактов  заметки,  которые  я   делал  в  то  время.

Когда  я начал  вести  свои записи,  я  не преследовал  другой цели,  кроме
желания  отдать себе  отчет  в своей  жизни, в  своих впечатлениях  и своих
поступках.  Но  потом  эти  заметки  показались  мне  материалами,  дающими
необходимое дополнение к  официальной части моей посольской корреспонденции
и, может быть, даже  к истории этой великой эпохи, ибо все, что относится к
России,  имеет для  этой истории  существенное значение,  так как  Россия в
мировых делах занимала тогда первое место после Франции.

Моя цель будет достигнута, если эти заметки помогут также понять характер и
политические взгляды императора Наполеона.

Мне  думается, что  его  слова, его  суждения, его  размышления и  даже его
ошибки должны  быть для  его сына[1]  лучшим руководством, а  для публики -
единственным  достойным этого  великого  человека объяснением  тех событий,
который  она   обсуждает  и   критикует,  не  зная  их,   но  почти  всегда
несправедливо и недоброжелательно по отношению к великим заслугам тех, кому
изменило счастье.

Конечно,  читатели  часто  заметят,  что  энергичные  выражения  императора
ускользнули  из  моей  памяти,  но те,  которые  знали  его ближе,  найдут,
надеюсь,  в  моих  записках  знакомые  им  мысли императора  и  убедятся  в
неизменной добросовестности этих записок.

Перо человека,  ведущего дневник,  несомненно, не в  состоянии справиться с
такой темой, но намерение сохранить вместе с воспоминаниями о великих делах
драгоценные  материалы  для  истории  должно снискать  автору  снисхождение
читателя. Я  до такой степени боялся  быть льстецом, и мои  взгляды в такой
мере побуждали  меня порицать политический курс  и политические мероприятия
той эпохи, что многие  мои суждения, казавшиеся мне тогда беспристрастными,
часто   теперь  кажутся   мне  скорее   суровой  критикой,   чем  рассказом
дружественного  повествователя.  Тем не  менее  я  с полной  откровенностью
передаю  свои впечатления в  том виде,  какими они были  тогда, предпочитая
лучше подвергнуться  нападкам, чем быть заподозренным  в том, что я изменил
записи,    сделанные   в    эпоху,    когда   совершались    эти   события.

Я писал  свои заметки всюду: в кабинете, па бивуаке,  в любой день, в любой
момент; они рождались во  всякие мгновения. Я ничего не прикрашивал, ничего
не замаскировывал, ибо хотя император проявлял порою человеческие слабости,
тем не  менее в нем чаще  видели полубога. Я не  раз говорил себе, что этот
дневник, который я писал на глазах у императора, мог бы попасть в его руки,
но  это соображение  не  останавливало моего  пера.  Это -  ответ тем,  кто
утверждал,  будто  в  царствование  Наполеона  нельзя было  ни  думать,  ни
говорить, ни писать и что правдивость вызывала его непримиримую вражду. Нет
спора, правдивость лишала  человека благосклонности императора, но, обладая
возвышенным  и  твердым   характером,  он  допускал  всякую  добросовестную
критику, и так как мои записки представляют лишь правдивое повторение того,
что я  говорил ему на словах,  то я был уверен, что  он не посмотрит на них
как на прегрешение, если  только при опубликовании я не придам им характера
упрека его политике и его славе.

В этом  дневнике имеются  и некоторые подробности,  относящиеся ко времени,
предшествовавшему  моему  пребыванию   в  Санкт-Петербурге;  все  они  были
записаны в то время, когда происходили соответствующие события. Если не все
они  представляют  действительный  интерес, то  во  всяком  случае они  все
отличаются точностью.  Многие из них показались  мне необходимыми для того,
чтобы  объяснить  различные  обстоятельства  моей карьеры  государственного
деятеля.

В  жизни  людей, обремененных  общественными  делами,  как и  в ходе  самих
событий,  все связано  друг  с другом,  все  сцепляется звено  со звеном  и
сливается  с  историей.  Подробности   необходимы,  потому  что  они  часто
объясняют те  обстоятельства, из которых рождались  события. В силу простой
необходимости  мне приходится  поэтому  говорить и  о самом  себе.  Так как
Эрфуртский конгресс происходил в  то время, когда я был послом в России, то
я  счел, что  рассказ о  нем составляет  необходимую часть рассказа  о моем
посольстве.  Записи, которые  я с  щепетильной точностью вел  после приезда
императора в  Дрезден в 1812 г.  и вплоть до его  возвращения в Париж после
похода  в Россию,  точно так  же показались  мне необходимым  дополнением к
первой части моих записок.

Если когда-нибудь читатель увидит  эти страницы и найдет меня строгим, то я
надеюсь,  что при  оценке моих  записок он  учтет те события,  под влиянием
которых я их набрасывал.

Многое  пришлось, впрочем,  вычеркнуть,  так как  если я  и  стремился быть
правдивым  и  точным,  то  я прежде  всего  старался  никому не  повредить.

Все, что  говорил император, я  записывал словно под его  диктовку, и легко
видеть, что  этот дневник  является только наброском. В  тех случаях, когда
император  кого-либо  порицал,  я  привожу  только те  его  слова,  которые
безусловно необходимы  для исторической  правды и для  того, чтобы оттенить
ценность его похвал.

Начиная с  Тильзита  [2], император  хотел назначить меня  послом в Россию.
Лишь  после  моего второго  отказа  в  Кенигсберге в  Петербург был  послан
генерал  Савари[3] , который тотчас  же отправился  туда на время,  пока не
будет назначен посол[4]. Я хотел в то время найти какой-нибудь повод, чтобы
выйти  в отставку  и жениться[5] . Император,  думая, что меня  легче будет
уговорить  после моего возвращения  в Париж,  когда я повидаю  моих друзей,
которых  он считал причиной  моего отказа,  несколько раз вновь  говорил со
мной об  этом посольстве, по  мое решение оставалось неизменным.  Я даже не
скрывал от  генерала Дюрока[6],  которому император поручил уговорить меня,
мое желание  покинуть службу и отдохнуть. Дюрок  в конце концов сказал мне,
что его величество требует,  чтобы я принял это посольство хотя бы на шесть
месяцев;  он  говорил,  что это  -  единственное  средство осуществить  мой
брачный проект; мое отсутствие уладит все; император даст свое согласие, и,
пока я  буду в  Петербурге, все устроится  к лучшему. Что  же касается моих
проектов  отставки, то  они казались  ему недопустимыми,  пока продолжается
война. Император,  говорил он,  воспользуется этим как  предлогом для того,
чтобы  расстроить то,  что  мне хотелось  бы наладить.  При  всей искренней
любезности Дюрока мне удалось добиться от него только обещания пользоваться
всяким  благоприятным случаем  для того,  чтобы поговорить с  императором о
моих  брачных проектах,  хотя мой  отказ от  поездки в Петербург  отнюдь не
способствовал их осуществлению.

Император, видимо,  в конце концов отказался  от моей кандидатуры для этого
посольства, так  как несколько месяцев спустя он  назначил туда графа де ла
Форе[7] . Граф  закончил уже свои  сборы и собирался выехать  в Петербург в
октябре,  то есть  в  то время,  когда ожидался  в Париже  российский посол
Толстой[8], как вдруг прибытие в Фонтенбло офицера для поручений Евгения де
Монтескью с депешами от генерала Савари, при котором он находился в течение
двух  месяцев,  внезапно изменило  все  расчеты императора  и побудило  его
вернуться к своему первоначальному плану.

Монтескью приехал в девять часов утра. Император беседовал с ним полчаса, а
затем отправился на охоту.

Отделившись  от свиты,  которая следовала  за ним, император  возобновил со
мной свои разговоры о России.

- Савари, - сказал  он мне, - хочет остаться в Петербурге, но он мне там не
подходит.  Он  нужен мне  здесь!..  Он  доказывает, что  там нужен  военный
человек, который  может посещать парады, человек,  который своим возрастом,
своими манерами,  своими вкусами,  своей откровенностью мог  бы понравиться
императору  Александру и  дипломатические приемы  которого не  подорвали бы
доверия Александра. Монтескью сказал мне то же самое; мне нужен там человек
хорошего происхождения,  который своими манерами, своей представительностью
и предупредительным обхождением с дамами и с обществом понравился бы двору.
Монтескью говорил  мне об  этом откровенно. Дипломатическая  важность де ла
Форе испугала  бы императора и не  понравилась бы двору. Александр сохранил
благосклонное  отношение к  вам.  Вы сможете  сопровождать его  повсюду. Вы
будете, когда  это окажется  нужным, генералом или адъютантом  и, когда это
будет необходимо,  послом. Там  вершатся дела всего мира.  Ключ к всеобщему
миру находится в Петербурге. Надо ехать.

Не давая  мне вставить ни  слова, он начал подробно  говорить об императоре
Александре,  о России,  о донесениях  генерала Савари  [9] и,  не дожидаясь
ответа, -  так как он, по-видимому,  не сомневался, что этот  ответ едва ли
будет более  положительным, чем  предыдущие, - дал шпоры  лошади и замедлил
аллюр только тогда, когда, оказавшись среди своей свиты, был уже уверен, то
я не смогу ему  отвечать. В конце охоты император снова заговорил о России,
о том, что он называл моим смешным отвращением к делам, об услугах, которые
можно оказать  Франции, находясь  при русском дворе,  о необходимости иметь
там   человека  прямого,   далекого  от   всякой  интриги  и   друга  мира.

-  От этого  зависит, -  прибавил он,  - сохранение европейского  мира. Вас
удерживает в  Париже прекрасная  мадам де К... [10]. Но ваши  дела, если вы
хотите  жениться,  устроятся  гораздо  лучше  на  расстоянии,  чем  вблизи.

Я привел  несколько соображений -  лучших, какие только могли  прийти мне в
голову, чтобы  направить его выбор  на других. Но он,  по-видимому, меня не
слушал. По возвращении во  дворец император сказал, чтобы я пришел к нему в
кабинет через  секретарский вход  немедленно после обеда.  Продолжавшийся в
течение  часа разговор  сводился  к стараниям  доказать мне,  что  я должен
отдать  себя на  служение своей  стране и  своему государю,  что я  не могу
отказаться от  миссии, которая  будет полезна для  них и почетна  для меня.
Император  сказал, что  я проведу в  Петербурге только  один год, а  за это
время  будет подготовлено  все для  моего брака,  так что по  возвращении я
смогу осуществить свои желания.

Я удивлялся  терпению и даже,  я сказал бы, доброте  императора, потому что
мои упорные  отказы и мои неделикатные  "нет", заменявшие серьезные доводы,
способны были привести его в бешенство.

На другой  день[11] он вызвал  меня с раннего утра  и снова отчитывал, но я
все-таки не  дал своего согласия. Он отпустил  меня раздраженный, и я думал
уже, что выиграл свое  дело, но через час Дюрок пришел ко мне и сказал, что
император  требует, чтобы  я принял  назначение. Я  не сдался и  думал, что
император  выберет теперь  кого-нибудь  другого, тем  паче что  накануне он
рассердился  на  меня.  Вечером  у  императрицы,  где  собирался  двор,  он
подчеркнуто  не сказал  мне ни  слова, но  моя надежда  была недолговечной.

На следующий  день, во время большого "леве"[12], хотя  он не сказал мне ни
слова  во время  малых  церемоний, император  объявил, что  избрал  меня на
должность  посла  в Петербург.  Так  как  через четыре  дня  он должен  был
отправиться  в  Венецию  и  Италию[13] ,  то  эта  форма  сообщения о  моем
назначении дала  мне понять, к  чему могли бы привести  новые возражения. Я
подчинился.

Часом позже  император вызвал  меня; его первыми словами  было обращение ко
мне: "Господин посол".

- Вы упрямец, - сказал он шутливо и потянул меня за ухо.

Повторив снова  то, что он  говорил во время предыдущих  бесед, он приказал
мне составить  точные и ясные инструкции  по моему ведомству в  связи с его
поездкой,  а также  инструкции,  необходимые для  того, чтобы  работа моего
ведомства [14] не  пострадала  во время  моего отсутствия.  Он взял  с меня
слово, что  я отправлюсь в Петербург через шесть  дней после его отъезда, а
пока  приказал  мне оставаться  в  Фонтенбло, чтобы  мы могли  обстоятельно
переговорить о делах.

Тем   временем   приехал   Толстой  [15]  .   Его   встретили   с   большой
предупредительностью  и обласкали,  но  при первом  же разговоре  император
понял, что  это человек, на которого  нельзя подействовать любезностями; он
сказал  мне,   что  у   Толстого  есть  предвзятые  мнения   и  даже  много
предрассудков,  хотя  в  то  же  время  он обладает  прямотой  и  известной
откровенностью. Он  жаловался мне также, что  Толстой недостаточно умен для
того, чтобы понимать и обсуждать некоторые вопросы, что он недоверчив и что
при таком настроении его деловая ценность невелика. Недоверчивость, которую
Толстой действительно проявлял слишком заметно, говорила, что его нелегко в
чем-либо убедить.  Он понимал слишком буквально все  то, что было сказано и
обещано в  Тильзите. Мало привыкший к делам,  он чувствовал себя неловко на
своем  посту, чувствовал  смущение  на той  великой сцене,  на  которой его
заставили дебютировать. Да и события, разыгравшиеся потом, а также события,
происходившие тогда в  Испании, могли заставить призадуматься петербургское
правительство и его посла.

В  Тильзите  император Наполеон  очень  далеко  пошел навстречу  императору
Александру. В  своих словах и обещаниях он  пошел гораздо дальше, чем хотел
идти в политике, и  был раздосадован, когда встретил педантичного человека,
который принял  за чистую  монету все то,  что ему твердили  и, как говорил
император Наполеон, был вырублен из одного куска.

-   Этот   Толстой,  -   добавил   император,  -   пропитан  всеми   идеями
Сен-Жерменского предместья  и всеми  дотильзитскими предубеждениями старого
петербургского двора. У Франции он видит только честолюбие и в глубине души
оплакивает перемену  политической линии  России, в особенности  перемену по
отношению к Англии. Быть  может, он очень светский человек, но его глупость
заставляет меня пожалеть о  Моркове[16]. С тем можно было разговаривать; он
разбирался в делах. А этот дичится всего.

Император не ошибался насчет предубеждений Толстого.

После отъезда императора в Италию я выехал в Россию[17]. Я не успел сделать
никаких  приготовлений.  Будучи вынужден  обратиться  к  дельцам, я  весьма
дорого  оплатил их  услуги.  По моем  возвращении оказалось,  что  г. Д...,
которому я  доверил свои интересы, обокрал  меня самым недостойным образом.
Мне пришлось вторично оплатить  счет за серебро в размере 100 тысяч франков
и  много  других счетов,  по  которым  он не  расплатился,  хотя и  получил
соответствующие  суммы.   Этот  господин  стоил  мне   200  тысяч  франков.

После года  пребывания в  Петербурге я сопровождал  императора Александра в
Эрфурт, надеясь  и даже будучи уверен, что я  более не возвращусь в Россию.
Во   время  пребывания   в  Эрфурте   император  Наполеон   довольно  часто
разговаривал со мною о делах, но обрывал разговор всякий раз, как я пытался
заговорить  о  моем  возвращении  в  Париж.  Когда  я один  раз  был  более
настойчив, чем обычно, он сказал мне:

-  Мы устроим это  по окончании  конгресса. Когда приблизился  этот момент,
Дюроку  снова  было  поручено  убедить  меня в  необходимости  вернуться  в
Петербург. Я напрасно ссылался  на то, что мне было обещано продержать меня
там только год.

Император не  лишал меня  надежды до самого  последнего дня. А  под конец в
одно  прекрасное   утро  он   сказал  мне,  что  я   должен  выбрать  между
министерством иностранных  дел и моим посольством: я  там полезен, надо там
оставаться;  при  том положении,  в  котором находится  Европа,  сохранение
отношении с  Россией является  гарантией мира, а  сохранение этих отношений
зависит  от меня,  потому что  я нравлюсь императору  Александру; Александр
сказал ему об этом; он видит, что я внушил доверие императору Александру, и
я  могу   покинуть  свой  пост  лишь  для   того,  чтобы  принять  на  себя
министерство;  это  единственное  средство  сохранить существующие  хорошие
отношения;   Австрия   проявляет  враждебные   намерения;  только   позиция
петербургского  правительства может  поддержать  мир на  то время,  пока он
(император Наполеон) будет занят в Испании. Для этого нужно, чтобы никто не
мог  усомниться ни  в намерениях  императора, ни  в сохранении  союза между
Францией и Россией, то есть необходимо, чтобы Европа верила в существование
самого полного согласия между ними; наконец, он желает, чтобы я возвратился
в Петербург  еще и потому, что я буду там  особенно полезен теперь, когда в
Париж  должен приехать  Румянцев[18]  для переговоров по  английским делам;
если можно будет установить соглашение с английским кабинетом, то ему важно
иметь  при  императоре  Александре  человека, которого  Александр  знает  и
который находится уже в курсе дела.

С  самого начала  эрфуртского свидания  император жаловался,  что император
Александр не разделяет его  замыслов против Австрии. Он непрестанно говорил
мне, что  этот монарх  переменился, что у него,  по-видимому, есть какая-то
задняя  мысль, так  как  единственное средство  помешать Австрии  воевать и
снова себя  скомпрометировать - это поставить ее  теперь же перед угрозой и
показать  решимость совместно  выступить против  нее; для  достижения этого
результата  необходимо  в  первую  очередь всеми  способами  оживить  союз;
нынешняя  позиция Австрии  подкрепляет надежды  Англии на новую  коалицию и
удерживает ее от заключения  мира; чем больше будут ждать, тем дольше будет
продолжаться то стесненное положение, которое порождается войною с Англией;
надо  показать зубы  Австрии, которая  является последней  надеждой Англии.

Разговор как  на эту тему,  так и об общих  европейских делах возобновлялся
несколько раз.  Император, нисколько не обижаясь  на мои возражения, как бы
они ни противоречили тем идеалам, которые он хотел осуществить и которые он
старался  мне  внушить,  вызывал  меня  на откровенный  разговор.  Я  часто
указывал  ему,  что  его  настойчивые  стремления  побудить  Россию  занять
агрессивную позицию против Австрии могут заставить Россию опасаться, что он
решил  отомстить  Австрии еще  до  того,  как его  войска  будут посланы  в
Испанию; это опасение и даже одно только сомнение на этот счет повредит его
делам, тем  более что  император Александр, как мне  кажется, решил сделать
все, чтобы помешать этому;  на мой взгляд, Александр больше всего заботится
о сохранении мира с Австрией.

Я добавил  еще, что,  как известно по  опыту, его величество  всегда бывает
готов  бросить перчатку  и не в  меньшей мере  будет готов поднять  ее; его
тайных намерений  и его честолюбия боятся  больше, чем какой-нибудь выходки
со  стороны Австрии;  да и  Россия думает,  что она служит  дел