А.И.КРАСНИЦКИЙ

                             ГРОЗА ВИЗАНТИИ




                    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГОЛУБЫЕ И ЗЕЛЕНЫЕ


                         1. НА БЕРЕГУ БОСФОРА

     День догорал.
     Ярко-багровый диск заходящего солнца купался уже в  позолоченных  его
же последними лучами волнах Босфора. Он как бы медлил погрузиться совсем в
эту беспредельную гладь и, казалось, отдыхал теперь  в  отрадной  вечерней
прохладе, сменившей зной дня. Последние лучи  его  продолжали  еще  упорно
бороться с надвигавшейся  темнотой  ночи.  Они  золотили  не  только  воды
пролива, теперь  безмятежно  покойного,  но  также  играли  и  на  куполах
императорского дворца, на крестах дворцовых церквей и, золотя яркую зелень
густых деревьев парка, полутенями спускались к самому берегу и пропадали в
чуть заметной ряби Босфора, подходившего в этом месте как раз  к  подножью
роскошных густолиственных деревьев, которые в, свою очередь,  как  зеленой
рамкой, окаймляли берег.
     Было очень тихо. Сюда почти что не доносился грохот и гам Нового Рима
- его заглушали деревья парка  и  шум  волн.  Редко-редко  чириканье  птиц
нарушало торжественную тишину этого покойного  уголка  всегда  так  шумной
Византии.
     Впрочем, не одни только птицы и волны Босфора нарушали эту тишину.
     Неуклюжая рыбачья ладья, покачивавшаяся  у  берега,  показывала,  что
где-то близко были люди.
     И, в самом деле, этот уголок был обитаем.
     В нескольких шагах от воды видна была покачивающаяся жалкая  лачужка.
Растянутые около нее для просушки сети, невода, небрежно кинутые у  самого
входа весла  прямо  говорили,  что  хозяин  этой  лачужки  несомненно  был
рыбаком.
     Около входа в хижину, на небольшой прикрытой  травой  прогалинке,  на
камне сидел старик, нежась на догоравших лучах солнца.  Он  был  согбен  и
сед. Волосы на его голове и длинной бороде были белы, как снег.  Старчески
сморщенное лицо с крупными чертами было очень добродушно. Выцветшие от лет
глаза смотрели тепло и ласково.
     Одет  он  был  чуть  ли  не  в  лохмотья,   едва   прикрывавшие   его
пепельно-серое тело.
     Впрочем, в этом уголке другой одежды, пожалуй,  и  не  надобно  было.
Люди сюда  заходили  редко,  а  молоденькая  девушка,  склонившаяся  своей
головкой на колени старика, никогда бы его  не  осудила  за  недостатки  в
одежде уже хотя бы по одному тому, что старик, ласково гладя ее  рукой  по
голове, называл внучкой.
     Девушка была очень молода и красива. На вид ей нельзя  было  бы  дать
более 15-16 лет, и это отражалось в ее невинных, чистых глазах с  открытым
прямым взглядом, в беззаботном, веселом смехе и шаловливости, которая  так
свойственна тем переходным  годам,  когда  в  ребенке-девочке  только  что
просыпается женщина.
     Она была красива, но, очевидно, не сознавала своей  красоты.  Однако,
эта красота была совсем особенная. Среди красавиц  Нового  Рима  блондинки
были редкостью, а эта  девушка  была  блондинка  с  золотистыми  волосами,
ясными голубыми глазами и ярким румянцем, что пламя заливавшим  ее  щечки.
Фигура  -  стройная,  статная,  с  хорошо   развитым   бюстом,   несколько
приподнятыми плечами и крепкими мускулистыми руками.  Она  вся  дышала  не
только красотой и молодостью,  но  совсем  не  свойственной  женщинам  юга
физической мощью, разлитой во всех ее движениях и придававшей ей  какой-то
самоуверенный вид.
     Она полулежала на траве, опираясь локтями в колени старика, и слушала
его тихую речь, перерываемую  время  от  времени  нежными  обращениями  ее
собеседника, которого она в свою очередь называла "добрым дедом Лукой".
     Они говорили.
     - Вот, так и все устроено, внучка, на  этом  свете,  -  тихо  говорил
старец, - всегда так было и будет... Радость и горе  постоянно  чередуются
друг с другом. Хорошо человеку - радуется он, счастлив,  думает,  что  так
уже до конца дней его будет, а в это время горе сторожит уже его и  вдруг,
как дикий зверь, кидается на счастливца  в  тот  самый  миг,  когда  он  и
ожидать этого не мог... И всегда так...
     - И меня, стало быть, ждет горе? - вздохнула девушка.
     - И ты также, Ирина, не минуешь его... Это - общая участь всех...
     - Близко это горе...
     - Близко? Откуда ты можешь знать,  дитя?..  Наше  будущее  скрыто  от
нас...
     - Так, я это знаю, чувствую... Да, наконец, ты мне и сам  только  что
сказал...
     - Я ничего не говорил...
     - Нет, ты сказал!.. Ты сказал сам, что горе  подкрадывается  к  людям
всегда в то время, когда они чувствуют себя счастливыми, так ведь?
     - Да, это верно...
     - Ну, вот, так и со мной... Я счастлива,  безмерно  счастлива,  порой
мне кажется, что счастливее меня никого нет во всей Византии, а вот теперь
я думаю, что как раз горе и сторожит мое счастье, пронесется  оно,  унесет
его, и я буду плакать, долго плакать...
     - Отгони от себя мрачные  мысли,  дитя!  Кто  знает  будущее?..  Тебе
придется страдать, как и  всякому,  но  что  же  поделать,  если  уже  так
суждено... Да и счастлива ли ты теперь?..
     - Счастлива, дедушка, я уже сказала тебе об этом... Да  и  как  же  я
могу быть не счастливой? Все у меня есть: ты выезжаешь на ловлю  и  всегда
привозишь так много рыбы, что мы совсем не знаем голода,  а  что  же  еще?
Кругом всего так много! Вот, видишь,  там  журчит  наш  ручеек,  вода  его
вкусна и холодна, кругом  здесь  цветы,  красивые  цветы,  и  я  могу  ими
украшать свою голову... Я так хорошо умею  плести  венки...  Наконец,  ты,
когда ходишь с рыбой к дворцовому куропалату, всегда получаешь от его слуг
обильные подарки, так что  нам  даже  не  нужно  заботиться  об  одежде...
Видишь, всего у нас вдоволь, все есть, и  живем  мы  тихо  и  покойно,  не
трогая других и сами забытые всеми...
     Старик тяжело вздохнул.
     - Когда бы всегда так было, Ирина! - печально промолвил он.
     - Так и будет всегда...
     - Нет, нет... так не может всегда быть... Я стар,  дни  мои  сочтены,
жизнь моя позади, ты молода, твоя жизнь у тебя впереди... Что  хорошо  для
старца, совсем нехорошо для молодки... Молодость требует другого...
     - Чего же, Лука?
     - Мало ли чего... В твои годы все так рассуждают, потому  что  молчит
пока сердце...
     - Как молчит? Отчего?
     - Оттого, что любовь еще не посетила его...
     - Вот ты про что, дед! А почем ты знаешь, что я никого не люблю? Если
так, то ты ошибаешься, я люблю...
     - Как! Неужели? - с испугом в голосе воскликнул Лука.
     - Да, да! Люблю... люблю вот эту хижину нашу, люблю свет солнца и это
море, потом люблю нашу лодку,  птиц,  которые  собираются  клевать  крошки
после нашего обеда, люблю, когда звонят в колокола в  храмах,  а  потом  и
тебя люблю...
     - Хвала Создателю! - с облегчением вдохнул старик. - А я думал, что и
в самом деле горе уже постигло тебя...
     - А разве любовь - горе?
     - Да, дитя...
     - Я думала, что - счастье...
     - Для кого как... Для очень немногих на  земле  это,  может  быть,  и
счастье, только такое смутное, неясное, тревожное счастье,  что,  пожалуй,
горе для человека - лучший удел, если сравнишь их; для остальных же любовь
- горе, тяжелое, страшное горе...
     - Вот как!
     - Это верно... Видишь, я стар, долго-долго живу я на свете  и  твердо
знаю это..
     - Ты любил?
     - Да, и меня постигло это горе... Оно неизбежно для всех...
     - Но ты говорил, что был счастлив с твоей женой.
     - Ты права...  Мать  твоего  отца  дала  мне  счастье,  какое  только
возможно на земле, но это-то счастье и было вместе с тем горем...
     - Я не понимаю тебя!
     - Поймешь сейчас: я боялся потерять это счастье и  мучился,  а  когда
потерял мою жену, то, вот, прошло уже тому много лет, я не знаю счастья, а
терплю только одни муки...
     - Она умерла?
     - Да, с тоски по свободе и с  горя,  что  жена  ее  сына  убила  себя
сама... я до сих пор вижу страшную рану на ее горле...
     - Убила? Зачем?
     - Ты хочешь знать, дитя? Так я  скажу.  Она  любила  нас  и  решилась
скорее умереть, чем расстаться с нами... Хочешь  я  расскажу  тебе  все...
теперь ты выросла и должна знать, как ты попала сюда... Мне уже  не  долго
жить на свете, и я должен,  наконец,  рассказать  тебе  все...  Ты  будешь
слушать?
     - Да, дед... Ты много раз обещал мне поведать это, но как я  тебя  ни
просила, ты никогда не был со мной откровенен... Отчего это?
     - Не приходило время еще.
     - А теперь пришло?
     Старик задумался.
     - Не знаю, что  и  сказать  тебе,  как  ответить  на  этот  вопрос...
Чувствую, что оно не пришло это время, но тут же  чувствую,  как  какие-то
мрачные предчувствия так вот и одолевают меня... Откуда  это?  Почему?  Не
знаю сам, но чувствую...
     - Что же ты чувствуешь, Лука?
     - Многое, ох, многое, дитя.
     - Тобой недоволен куропалат...
     - Нет, этого нет!.. А вот чувствую  я,  что  жить  мне  недолго,  ох,
недолго остается.
     Ирина вскочила и с трепетным страхом смотрела на старика.
     - Дед, дед! Что ты говоришь! Опомнись! - лепетала она.
     - Что, дитя, чего ты так испугалась?..
     - Ты сказал про смерть и так сказал, что и я  поверила...  Ты  сказал
это совсем по особенному, в твоих словах была страшная уверенность...
     - Что делать?.. Этот конец неизбежен для всех живущих...
     - А как же я?..
     - За тебя-то мне и страшно!.. Да, за тебя... Ты  -  последнее  звено,
приковывающее меня к жизни... самое последнее... Ради тебя только  и  живу
я... Что я такое? Одинокий, жалкий, затерявшийся среди чужих старик... Все
равно как дерево, вырванное с корнем налетевшим вихрем и  перенесенное  на
чужую почву... вот я... Привился, прозябаю, зачем? К  чему?..  Только  вот
ты, ты - мой побег молодой, молодая лоза, вот и жалко мне тебя...
     - Лука, дед, старый дед, ты не умирай, ты послушайся меня, не умирай,
- с громким воплем кинулась к нему на грудь Ирина.
     - Да я и не думаю умирать.
     - А сам сказал...
     - Сказал только, что тоска меня смертная гложет, может быть, я еще  и
ошибаюсь... Может быть, все это пустяки из пустяков - так, плохо  спалось,
а вот, все-таки хочу я  тебе  рассказать  про  прошлое.  Узнай  на  всякий
случай..
     - Лучше не говори, Лука.
     - Отчего же, дитя?
     - Ты так напугал меня... вот, я и не хочу слушать..
     - Полно, успокойся, ну, не плачь же, прошу тебя, не плачь.
     - Я не буду  слушать,  ты  собираешься  умирать,  вот  и  хочешь  мне
рассказывать про свою прошлую жизнь...
     - Ты должна слушать... если что случится, ты должна знать, кто  ты...
Будешь?
     Ирина потупилась.
     - Будешь слушать? - настойчиво повторил Лука.
     - Говори, буду! - прошептала девушка, отирая рукавом слезы.



                             2. ТЕНЬ ПРОШЛОГО

     - Слушай же, дитя, слушай и на всю жизнь запомни мои слова,  -  начал
Лука, поудобнее усаживаясь на своем  камне.  -  Ты  живешь  на  свете  уже
шестнадцатую весну и помнишь себя всегда вот здесь, в  этом  тихом  уголке
дворцового парка; но, может быть, смутно, ты припомнишь, что не  вся  твоя
жизнь протекала здесь... не так-ли, Ирина?
     - Да, да, дед Лука, как во сне иногда, особенно,  когда  задумываюсь,
припоминаются мне высокие обросшие с вершин до скатов лесом горы,  широкая
река, то тихая и покойная, как вот этот наш залив, то  бурная  и  ревущая.
Потом помню я и людей, но совсем не таких, каких я видела здесь. Они  были
высоки ростом, широки в плечах. У них были голубые глаза, как  у  меня,  и
белые волосы, как у тебя... Впрочем, таких вот людей я видела  и  здесь  -
среди варваров... Скажи же, дед, что это  такое  в  самом  деле,  сон  или
действительность? Я думаю, что это - сон...
     - Нет, память не изменяет тебе, это - не сон,  не  создание  девичьей
мечты...
     - Но что же?
     - То, что действительно было... Ты не  здесь  родилась,  Ирина.  Твоя
родина - не шумная Византия. Первый раз свет  солнца  увидела  ты  не  под
сенью деревьев этого парка, а далеко-далеко от него...
     - Но где же? Где, Лука?
     - Сказал, далеко... слушай же  и  не  перебивай.  Далеко  отсюда,  от
шумной  и  развратной  Византии,  за  этим  морем,  которое  кажется  тебе
безбрежным, есть другая страна. Она  не  похоже  на  эту.  Нет  там  таких
городов, как эта Византия, и народ там  живет  совсем  другой  -  крепкий,
сильный, здоровый, с русыми волосами и голубыми глазами.
     - Варвары! - воскликнула Ирина.
     - Здесь так называют их... Здесь, ведь, всех  так  называют,  кто  не
римлянин или эллин. Только по совести - все  варвары,  даже  дикие,  и  те
добрее и лучше жителей Нового Рима... Я знаю этих варваров близко,  потому
что я родился там, среди них,  детство,  юность,  взрослые  годы,  начало,
наконец, старости, провел в этой стране, потому здесь я сам - варвар.
     - Ты никогда не говорил мне этого...
     - Не приходило время, дитя... Да, я - варвар... Моя  родина  за  этим
морем, на берегах великой славянской реки Днепра. Там я родился, там  жил,
любил и был счастлив, но, видно, умереть мне там не суждено... Родина моя,
родина, далекая, милая!.. Поля мои зеленые, леса дремучие, непроходимые!..
Не увижу никогда я вас,  не  вдохну  своей  старой  грудью  того  воздуха,
которым дышал, когда родился... Все потеряно для меня, и только  в  грезах
моих да мечтах, да во сне еще вижу я родимую сторону, и болит  мое  старое
сердце, трепещется оно,  как  подстреленная  птица!..  А  как  позор  свой
вспомню...
     - Говори, дед, говори, я слушаю тебя! - с волнением закричала  Ирина,
отклоняясь от старика и становясь перед ним на колени.
     Лицо ее пылало, как в огне, глаза сверкали, высокая грудь вздымалась,
что волна Босфора в бурю.
     - Как же ты попал сюда? Каким образом очутился здесь, старый,  хилый,
ведь не по  своей  воле  покинул  ты  родину?  -  задыхаясь  от  волнения,
спрашивала она.
     - Не по своей, не по своей! Кто же решится сам покинуть родную страну
и уйти от нее... Ты права... Так слушай же! Тяжело мне, а  все  поведаю  я
тебе... слушай... Там в родной мне стране, на берегах  Днепра,  жили  наши
роды... Мы жили в долинах вокруг высот,  на  которых  стоял  наш  город  -
великий Киев. Полянами нас всех  звали  другие  племена.  Жили  мы  мирно,
никого не трогали, не обижали, хотя нас было много. Неподалеку  от  нас  в
дремучих лесах жили древляне. Нашего корня было это  племя.  Говорили  они
одним языком с нами. Мы их понимали, а они нас. Одним богам мы молились  и
жертвы приносили, только  нравы  да  обычаи  у  нас  были  совсем  разные:
древляне, как звери дикие, лесные, жили - грабежами  промышляли,  вечно  в
раздорах между собой были, а  наши  роды  тихие,  смирные,  хлеб  растили,
торговали с наезжими гостями в Киеве, сбывали им, что из  земли  потом  да
кровью своей добывали, а о битвах, о войнах, не только что друг с  другом,
но и с обижавшими даже нас племенами не  помышляли...  Да  и  к  чему  эти
войны? Ведь все мы - родные были, недаром на всем пути великом от варяг  в
греки и далеко окрест по  сторонам  все,  кто  жил  там,  одним  именем  -
славянами назывались: и у нас на Днепре, и  на  великом  озере  славянском
Ильмене, и все, все мы, сказал уже я, одинаково  говорили  и  одним  богам
молились. Только одна беда наша была: не могли мы в мире и согласии  между
собой жить. Вечно между нами ссоры да раздоры шли, и не  было  между  нами
правды, что на Ильмене, то и на Днепре кровь братская всегда рекой лилась.
Род постоянно враждовал с родом и чаще всего по пустякам,  и  внимания  не
стоившим. Оттого-то, хоть и много было нас и сильны были  мы  телом,  зато
духом слабее детей были... Всякий, кто хотел, мог явиться к нам, воевать с
нами и всегда побеждал. Будь  между  нами  согласие,  не  было  бы  народа
равного нам в целом свете!.. Но что же делать, если судьба не  давала  нам
этого, а оттого и гибли  мы...  Так,  должно  быть,  предопределено  самой
судьбой славянским  племенам  во  веки  веков...  Однако,  даже  при  этих
раздорах мы жили счастливо, особенно тот род, к  которому  я  принадлежал.
Этот род славен был богатством своим и красотою своих дев голубооких.  Все
окрест уважали его. К старикам его приходили  даже  дикие  древляне,  если
хотели ссоры свои разрешить не  кровью,  а  мирным  правдивым  словом.  Не
смущались даже тем, что во главе рода не старик стоял, опытом прожитых лет
славный, а только что пришедший в зрелый возраст родич... Впрочем, нет, не
так я говорю, больше пятидесяти  зим  было  этому  старейшине,  когда  его
сородичи  над  собой  во  главе  поставили.   Был   он   человек   добрый,
справедливый, хотя и в обиду никогда своих не давал. Знали его не только в
родах окрест, но в самом Киеве с  почетом  встречали,  когда  он  приходил
зачем-нибудь туда... Только,  сказал  уже  я  тебе,  дитя,  что  не  знают
смертные, где конец счастья, где начало горя  -  так  они  близко  друг  с
другом соединены. Стал думать  этот  старейшина,  что  боги  всегда  будут
одинаково милостивы к нему...
     - Ты говоришь, Лука, боги? Разве там, на твоей родине, не веровали во
Христа..
     - Нет, дитя, там не знали Его тогда,  а,  может  быть,  и  теперь  не
знают...
     - Но кому же там молятся?
     - Кому? Главе  всех  богов  -  Перуну-громовержцу,  злому  Чернобогу,
доброму Волосу, веселому Лелю...
     - Истуканам?
     - С виду истуканам, пожалуй,  но  на  моей  родине  этими  истуканами
изображались великие силы природы. Однако, ты меня перебила...  Узнай  же,
что случилось. Пришли в мой край злые люди, это  были  варяги,  они  из-за
дальнего моря шли по  своему  обычному  пути  сюда.  И  прежде  они  часто
проходили мимо, но никогда ни мы им, ни они  нам  зла  не  делали.  Дружно
всегда жили. Они выменивали у нас хлеб и сырье не свое  железо  и  оружие.
Так шло многие годы. Тут вдруг они явились к нам не с добром, а с мечом...
После я уже слышал, что вышли у них  распри  с  приильменскими  родами,  и
покорили они их под свою власть, потом и к нам явились с военной грозой...
Ну, могли ли мы им сопротивляться? В ратном деле они очень искусны были, а
мы едва умели в ряды построиться. Так и не  смогли  мы  защитить  себя  от
врага. Помощи нам ни откуда не было.  Все  соседние  роды  разбежались,  и
остался один только мой род, один на один с врагом лютым. Кто успел в леса
к древлянам убежать, тот спасся. Больше всего побили на месте, а многих  в
плен забрали и с собой, вот сюда  -  в  Византию,  как  рабов,  увезли.  И
старейшина увезен был со всей семьей своей, как раб. Были у него  жена,  с
которой он прожил душа в душу, дочь, твоих, вот, лет -  красавица,  сын  с
женой и сыном маленьким. Так их всех и взяли. В Византии на  рынках  рабов
семьями всегда охотно покупали. Варяги рассчитывали продать их там или  на
своих выменять. А тут еще славянский старейшина... За него рассчитывали  и
взять больше, хотя он и не молод был. По дороге,  пока  морем  плыли,  они
обращались хорошо со всеми своими пленниками - никого не обижали, кормили,
поили, причем от себя не отделяя, работать заставляли  -  когда  ветра  не
было, мы должны были грести, -  да  это  ничего  было,  легко.  Старейшина
пленный только грустил тогда. Еще бы, первым человеком был, а  вдруг  стал
жалким рабом... Так переменчиво счастье людское!..
     - Дед, ведь, этот старейшина был...
     -  Молчи,  дитя,  и  слушай!  Ведь,  только  начинались  беды   этого
старейшины тогда. Сын его любимый, единственный, Всеслав, вдруг одному  из
вражеских вождей полюбился. Молодец был этот Всеслав, во всем роде другого
такого не было. Силы и удали он был непомерной и лицом  пригож,  и  станом
строен. Взял его варяг к себе, отнял от отца и матери, от жены молодой,  и
больше с той поры не видели они его никогда, и что с ним сделалось, скрыла
от них судьба. Да и не суждено им знать и свидеться более. Плакала мать  и
жена,  когда  их  разлучили,  да   что?   Р