Святослав ЛОГИНОВ 
 
     ПРЕДТЕЧА
 
     А жизнь прошла зря. Теперь, когда больше незачем  притворяться  перед
собой и другими, в этом можно признаться. Зря.
     Низкий больничный потолок  да  ночь,  перечеркнутая  коестом  оконной
рамы, вот все, что осталось ему от жизни. И еще  тускло  мерцающий  сквозь
ветви деревьев свет. Там то, что он привык называть своим домом - казенная
квартира, сдаваемая с отоплением и прислугой по пятнадцати рублей с  окна.
Квартира профессора химии Соколова Николая Николаевича.
     Соколов медленно поднялся,  пересек  комнату,  двумя  руками  толкнул
фрамугу. Окно  распахнулось,  в  комнату  ворвался  свежий  теплый  ветер,
заставивший схватиться за грудь и без сил опуститься на крашенный табурет.
Зато теперь огонь  был  ясно  виден.  Должно  быть,  это  Мария  пербирает
приготовленные к отъезду вещи или  просто  сидит  и  пытается  подсчитать,
когда прийдет ответ на прошение, сколько ему  назначат  пенсии,  будет  ли
выдана премия, и достанет ли этих денег на поездку в Швейцарию. За границу
жена поедет с Колей и Сашенькой. Он останется умирать здесь.
     Теплый июльский ветер  рвал  кроны  деревьев,  сливающихся  в  единую
массу, растворенную во  мгле  первой  по-настоящему  темной  петербургской
ночи. Огни в Большом профессорском доме давно погасли, за последние годы в
Лесном привыкли рано ложиться спать. Потом и в его квартире  померк  свет;
институтский корпус погрузился во тьму.
     Соколов по-прежнему сидел у открытого окна. Конечно,  не  стоило  вот
так торчать на ветру, но он находил  в  том  какое-то  злое  удовольствие.
Который раз он казнил себя, что не поберегся раньше, не держался  подальше
от сына, и вот, заразил его. У Коли открылась чахотка; в Альпийские долины
он поедет не из любви к путешествиям, а совершать  смертное  паломничество
кашляющего туберкулезника.
     Хотя, зачем думать так мрачно? Сам-то он болен уже шестнадцать лет  -
и ничего, жив и даже работал до самого недавнего времени, пока вспыхнувший
катар не лишил его враз голоса и последних остатков сил. Но и  сейчас  он,
если пожелает, может пройти по узкому коридорчику над аркой, спуститься на
один этаж и очутиться в лаборатории,  которая  открыта  для  него  днем  и
ночью. Впрочем, он совсем забыл, что он в больнице,  и  от  института  его
отделяют еще две шеренги отцветшей сирени.
     Соколов сердито тряхнул головой и неожиданно для  себя  самого  полез
через  подоконник.  Очутившись  на  улице,  он  двинулся  к  институтскому
корпусу, не разбирая дорожек, чувствуя, как проминается под ногами недавно
перекопанная земля на грядках цветника.
     "Кровь купеческая заговорила!  -  усмехнулся  Николай  Николаевич.  -
Самодур!"
     Тайной трагедией, незаживающей душевной раной Марии Николаевны - жены
Соколова, было то, что муж ее,  достигший  изрядных  степеней,  снискавший
всеобщее уважение и немалую известность, родом был из звания  купеческого.
Торговали купцы Соколовы по всей Волге, порой  и  в  Москву  наведывались,
были  они  горласты  и  разбитны,  в  голос  смеялись  над  староверческой
суровостью и не чурались ни барской моды, ни  заморского  либерализма,  ни
классического образования. Потому и батюшка Николай Парамонович  с  легким
сердцем отпустил сына в Петербург, учиться философии и законам. К тому же,
дела торговые шли неважно, и старик понимал,  что  чиновником  быть  не  в
пример надежнее.
     В Петербурге молодой Соколов быстро освоился, стал своим человеком  в
студенческой среде, всюду бывал и знал всех. Но  учению  шумная  жизнь  не
мешала - раз положив кончить курс кандидатом,  шел  к  этой  цели  Николай
неукоснительно. Вот только  как-то  попал  он  в  университете  на  лекцию
Воскресенского (модным считалось хаживать  на  сторонние  лекции),  и  так
получилось, что курс он окончил по естественному отделению.
     Молодой в ту пору "дедушка  химии  русской"  невнятно  бормотал  свои
лекции и никогда не устраивал демонстраций, столь принятых в  наше  время,
разве что вынесет да покажет иное вещество в наглухо закрытой склянке.  Но
то, о чем он так скучно рассказывал, заставило Соколова забыть  и  римские
законы и философию Юма.
     Юридический  факультет  Соколов,  впрочем,  тоже  закончил   и   тоже
кандидатом. Высочайшим указом свежеиспеченный  кандидат  исключен  был  из
звания купеческого, произведен в  чин  колежского  секретаря  и  определен
хранителем минералогического музея - на должность  не  особо  кормную,  но
зато нехлопотную.
     Но еще кандидатский диплом давал право  на  заграничную  поездку  для
совершенствования в науках. Неохотно отпускал император Николай  подданных
в развращенную Европу, разрешения на поездку добиться было нелегко.  Кроме
того, обнаружилось, что достаточных для  диплома  знаний  немецкого  языка
вовсе недостаточно, чтобы жить  в  Германии  и  понимать  лекции  немецких
профессоров. Тогда Соколов добыл сколь мог словарей, заперся в  комнате  и
сидел там за долбежкой лексикона, пока не выучил все  наизусть.  И  только
тогда, исхлопотавши длительный отпуск, на свои не слишком обильные  доходы
отправился в путь.
     Германия  встретила  Соколова  колючим  словом  "революция",  треском
пальбы и уличными баррикадами. Впрочем, в Гиссене, куда не без приключений
добрался  русский  вуаяжер,  бунтующих  рабочих  почти  не  было,   а   на
студенческие  сходки  великий  герцог  традиционно  привык   не   обращать
внимания.
     Однако, и в тихом Гиссене наслушался Соколов заманчивых разговоров  о
свободе печати, конституции, наблюдал возмущение  типографских  рабочих  и
полицейские  кордоны  на  улицах  и  в  результате  окончательно  растерял
юношеский мистицизм  вместе  с  мистической  привычкой  благоговеть  перед
начальством. Хотя, внешне все выглядело  вполне  благопристойно,  так  что
русский посланник неизменно доносил в Петербург, что коллежский  секретарь
Соколов поведения примерно отличного, бывает на лекциях и  в  лаборатории,
политикой же отнюдь не интересуется.
     Изрядная доля правды в том  была  -  почти  все  свое  время  Николай
Соколов проводил в университете.
     Что есть город  Гиссен?  Игрушечная  столица  карликового  княжества,
городок по русским  меркам  -  заштатный.  И  это  же  -  блестящий  центр
человеческого разума, потому что жил там Юстус  Либих,  человек  с  седыми
волосами и молодой душой.
     - Еще один русский, - сказал Либих  при  виде  явившегося  с  визитом
Соколова, и разрешил ему заниматься в своей лаборатории,  благо  что  было
уже выстроено новое здание, и теперь знаменитый творец агрохимии мог иметь
не девять, а двадцать два ученика.
     Смысл  непонятной  фразы  об  "еще  одном  русском"  раскрылся  много
позднее, когда перед отъездом Соколова из Гиссена Либих вдруг спросил:
     - Мне часто  приходилось  видеть  молодых  русских,  делавших  у  нас
неплохие  работы  и  подававших  замечательные  надежды  стать  настоящими
учеными, но почему-то, по возвращении в Россию почти все  они  переставали
работать. В чем может быть причина такой странности?
     Знал бы учитель, в какие условия возвращаются его ученики!
     А пока Соколов на пару с  Адольфом  Штреккером  занимался  окислением
спиртов,  под  руководством  самого  Либиха  исследовал  азотистый   обмен
животных, изучал  предосудительную  с  точки  зрения  властей  предержащих
философию  Конта  и  ходил  в  университет  на  лекции  по  минералогии  и
кристаллографии.
     Либих,  выучивший   половину   химиков   Европы,   был   превосходным
наставником. Всякому он умел найти дело по душе. В небольшой  лаборатории,
рассчетливо уставленной длинными столами, масляными  и  песчаными  банями,
муфельными печами, что могли топиться и углем, и коксом, находилось  место
для людей, работающими над самыми неожиданными проблемами. Всех  объединял
хозяин. Он проходил  по  лаборатории,  подвижный,  элегантный,  приветливо
улыбающийся. Одному подсказывал, как  лучше  провести  замысловатый  опыт,
другому предлагал удивительную идею, третьему  помогал  найти  эксперимент
для проверки новой гипотезы.
     - Выдвигайте любые теории, - говорил он, - но только  такие,  которые
можно проверить в лаборатории; с прочими же - милости прошу на философский
факультет.
     Ученики  боготворили  профессора,  Либих  тоже  нежно   любил   своих
сотрудников... до тех пор, пока они были рядом.
     Из   гиссенской   лаборатории   выходили   самостоятельно    мыслящие
исследователи и, выпадая из сферы личного обаяния Либиха,  многие  из  них
неизбежно начинали расходиться с учителем во взглядах на  науку.  Тогда  в
печатных изданиях вспыхивала полемика: беспощадная, яростная. Юстус Либих,
забываясь, переходил порой на  личности,  обвиняя  учеников  в  небывалом.
Ученики  такого  себе  не  позволяли  и  старались  держаться  в  границах
приличий.
     Особенно доставалось Шарлю Жерару, которого Либих на  немецкий  манер
упорно величал Гераром. Либих публично и  даже  в  печати  называл  Жерара
лжецом и вором, утверждал, что тот  описывает  опыты,  которых  не  делал,
соли, которых не видел, приводит анализы, которых  не  производил.  В  чем
состояла суть теории, разрабатываемой Жераром и  его  другом  Лораном,  из
сетований Либиха было не понять, но значит, имелось там что-то такое,  что
заставило Соколова пересмотреть свои планы, и через четыре года поехал  он
не в Геттинген к Велеру, как собирался прежде,а в Париж к еретику Жерару.
     А может, в том была виновата вредная философия Огюста Конта.
     Жерара в Париже не любили; старец  Био  презрительно  фыркал,  а  Жан
Батист Дюма разражался громкой  руганью  при  упоминании  его  имени.  Луи
Пастер вторил своим  учителям,  и  даже  Вюрц  относился  к  Жерару  очень
неодобрительно.  От  Жерара   слишком   разило   Антуанским   предместьем,
баррикадами сорок восьмого года, хотя ни во внешности, ни в  происхождении
этого вполне благоприличного буржуа не было ничего  шокирующего.  Опасными
были только его научные взгляды, недаром же и враги, и друзья называли его
революционером и якобинцем, вкладывая, правда, в эти слова разный смысл.
     Но что мог предложить Жерар приехавшему  русскому?  Только  в  Париже
Соколов понял, почему неутомимый реформатор для подтверждения своих теорий
так  часто  обращается  к  чужим   исследованиям.   В   маленькой,   бедно
обставленной частной лаборатории  Жерара  не  нашлось  свободных  мест,  и
потому все практические работы в течение двух  парижских  лет  выполнялись
Соколовым в музее минералогии  и  относились  к  измерениям  кристаллов  и
получению искусственных минералов.
     Впрочем, и эта тема, и общение с Жераром привлекали Соколова. Он  уже
планировал поездку на железоделательные  заводы  Лотарингии,  а  в  скором
времени ожидал места в лаборатории  Жерара,  но  сбыться  планам  было  не
суждено. Высшая политика вмешалась в его жизнь - вместе с другими русскими
Соколова выслали из  Франции,  не  дав  ни  собраться,  ни  попрощаться  с
Жераром, ни предупредить друзей.
     В Германии никто не  знал,  на  чьей  стороне  им  прийдется  быть  в
начавшемся конфликте, и  потому  на  всякий  случай,  русских  переправили
дальше - на родину.
     Так и получилось,  что  в  половине  октября  1854  года  талантливый
русский химик, приобретший  уже  некоторую  известность  своими  работами,
прежде срока  вернулся  домой,  вооруженный  передовой  научной  мыслью  и
горячим желанием работать на благо России...
 
     * * *
 
     До лаборатории Соколов не добрался. Последние силы ушли на то,  чтобы
подняться наверх, войти в квартиру и затворить за собой двери кабинета.
     Окно в кабинете тоже распахнуто - Мария  выветривает  заразу.  Вокруг
было тихо, Мария, верно, спала, а детей еще на  неделе  отвезли  к  тестю.
Старик-генерал был недоволен, однако, внуков принял.
     Соколов опустился в кресло у окна, некоторое время отдыхал, трудно, с
хрипом выдыхая воздух.
     А все-таки, он зря сидит на ветру, особенно теперь, когда  ему  стало
лучше, кашель наконец унялся, и крови в  мокроте  почти  нет.  День  назад
никто просто не поверил бы, что у него достанет энергии уйти с  больничной
койки. Значит, еще не все кончено, и нужно поберечь себя.
     Соколов накинул плед и вернулся на прежнее место. Спать не  хотелось,
мысли в такт порывам ветра торопливо сменяли друг друга. Ветер налетает со
свистом, молодые дубки под  окнами  дружно  всплескивают  листьями.  Дубки
высажены несколько лет назад еще при Энгельгардте, сразу после  того,  как
Саша  закончил  перестройку   этого   здания   -   расширение   химической
лаборатории. И через сто лет дубы  будут  стоять,  превратятся  в  могучие
деревья. Лаборатория тоже  останется,  и  кто  может  знать,  во  что  она
вырастет, если не найдется и на дубы, и на институт хищного топора,  вроде
того, что скосил самого Энгельгардта.
     Странно переплелись их судьбы.  Когда  же  они  впервые  встретились?
Пожалуй, в пятьдесят пятом году...
     По  возвращении  домой  с  головой  окунулся  талантливый   химик   в
полузабытую  атмосферу  чиновного   Петербурга.   Зарубежных   выученников
встречали приветно, награждали чинами и степенями, назначали на  должности
почетные,  хотя  частенько  никоей  стороной  не  относящиеся   до   былой
специальности, и, убаюканный сознанием своей  значимости,  мертво  засыпал
талант за подписыванием казенных отношений  и  преферансом  по  пятачку  с
виста.
     И если бы не война, то может быть и Соколов не избег бы того. До  сей
поры жила  Русь  постарому  завету:  "Братие,  не  высокоумствуйте,  но  в
смирении пребывайте, по сему и прочая разумевайте. Аще кто ти речет:  веси
ли всю философию? И ты ему рцы: еллинских борзостей не текох, ни риторских
астроном не читах, ни  с  мудрыми  философами  не  бывах  -  учуся  книгам
благодатного закона". Но "благодатный закон"  слабо  помогал  от  нарезной
винтовки системы Шапсо, и пришлось  сражающейся  под  Севастополем  России
спешно обучаться "еллинским борзостям".
     По такому случаю, патриотизм в Петербурге вошел  в  невиданную  моду,
так что никто даже особо не удивился, когда кандидат Соколов отказался  от
звания консерватора императорского минералогического музея и напросился на
пустующее место младшего лаборанта в  лаборатории  Департамента  горных  и
соляных дел, с небогатым годовым окладом в  восемьсот  рублей.  Как-никак,
Горный Департамент более имел отношения к обороне отечества, нежели музей.
     По военному времени дела свершались быстро, и вскорости  Соколов  уже
инспектировал уральские металлургические заводы. Впрочем,  никаких  особых
полномочий у него не было, так что хотя его всюду пускали, но  не  слишком
боялись, а значит, и обхаживали.
     Так не в Лотарингии, а дома познакомился Соколов с огненным делом.  И
еще насмотрелся на  пропившихся  вицмундирных  мздоимцев,  на  заводчиков,
желающих невыделанный чугун продать за пушечную сталь, и на изработавшихся
мастеровых, истово ждущих нового Емельку.
     С Урала Соколов привез готовый план магистерской диссертации и немало
редких  минералов,  обогативших  купленную  еще  в  Германии   и   Франции
коллекцию.  Но  больше  всего  привез   образцов   шлака   от   чугунного,
сталелитейного и медного производств.
     Отчет о командировке пришлось делать в  Петербургском  арсенале,  где
лили  пушки  из  уральского  металла.  Там-то  и  познакомился  Соколов  с
подпоручиком   Александром    Николаевичем    Энгельгардтом.    -    Сашей
Энгельгардтом.  Сначала  делились  общими   впечатлениями   об   Урале   -
Энгельгардт был там на год раньше - а потом заговорили о химии.
     Химию в  Артиллерийском  училище  читал  Зинин,  потому  и  вышло  из
николаевского  палочного  заведения  так  много   замечательных   химиков:
Энгельгардт, Лачинов, Шуляченко, Лугинин. Они-то и  составили  то,  что  в
Петербурге было известно как химический кружок Соколова. Если бы  не  этот
кружок, то и самого Соколова постигла бы судьба тех русских, что  подавали
некогда надежды  сделаться  изрядными  химиками,  да  почему-то  перестали
работать. Николай Николаевич преподавал минералогию в Горном корпусе, и  в
Академии наук был известен лишь как знаток кристаллов.
     В скором времени Соколов закончил диссертацию. Не так много в те поры
было работ, произведенных в России. Чаще эксперимент производился во время
практики в заграничных лабораториях. Немало крови стоили Соколову  анализы
всего лишь нескольких образцов перидота.  Крошечная  комнатушка,  носившая
громкое  имя  "Лаборатория  Департамента  горных  и  соляных  дел",   была
совершенно неприспособлена для работы. В  комнате  они  теснились  вдвоем:
Соколов и старший лаборант Федор Савченков - горный инженер  и  редкостный
любитель старинных текстов.  Манускрипты  его  интересовали  исключительно
химического содержания, и он готов был  часами  сидеть,  разбирая  смутную
варварскую   латынь,   выискивая   среди    многозначительных    аллегорий
зашифрованные  химические  сведения.  В  службе  же  этот  мечтатель   был
прямолинеен, исполнителен и требовал от Соколова безусловного повиновения.
     Да и план работ был напряжен  до  нельзя.  Едва  не  каждый  день  от
начальства  присылаемы  были  с  курьером  образцы  для   анализа:   куски
позолоченного свинца, изъятые  у  фальшивых  монетчиков,  пробы  бронз  со
скульптур Исаакия, образцы руд медных, железных  и  золотоносных;  сланцы,
угли, фосфориты, колумбит, поднятый на Ильмень-озере, и  один  бог  знает,
что еще.
     Много времени отняла у Соколова и навязанная ему против воли работа с
глинием. Глиний,  или,  как  его  порой  называют  на  нерусский  манер  -
аллюминий, металл не редкий, но дорогой чрезвычайно. Во всяком комке грязи
его можно найти, но добыть удается лишь из исландского  криолита,  сначала
обработав хлором, а вслед за тем сплавив с  металлическим  натрием.  Такой
продукт выходит много дороже серебра.
     К сожалению, нашлись мечтатели, не понимающие тонкостей производства,
но зато обещавшие глинию  блестящую  будущность.  И  потому,  когда  Велер
сообщил, что этот металл удобно извлекать также из каолина,  министерством
национальных имуществ повелено  было  проверить  сие  и  донести.  И  хотя
простой рассчет показывал, что при использовании дорогих  натрия  и  хлора
дешевый продукт сфабриковать не можно, все же Соколову пришлось отрываться
от научных занятий и обратиться к глинию.
     Впервые работал он без вдохновения, металл  вышел  дурен,  начальство
проявляло недовольство, а Соколов  на  всю  жизнь  возненавидел  глиний  и
всюду, где только мог, доказывал никчемность этого элемента. Утешало лишь,
что не заставили его готовить глиний методом Птижана. Савченков -  большой
поклонник белого металла - хотя и поместил в "Горном журнале"  реферат  об
изысканиях француза, но доводам Соклова внял, и работы были свернуты.
     Анализы перидота Соколов проводил большей частию ночами  и,  несмотря
на все преграды, сумел в полгода диссертацию закончить. За ее  скучноватым
названием скрывалась работа скорее философская, нежели технологическая.
     Будучи сторонником позитивизма, Соколов принципиально отрицал  всякие
таинственные силы - и давно отвергнутый флогистон,  и  жизненную  силу,  у
которой  еще  находилось  довольно  сторонников.  Даже  к  мировому  эфиру
относился он с подозрением, почитая  его  умозрительной  теорией,  годной,
пока на смену ей не пришло ничего более положительного.
     Среди этих сил не последнее место занимала и  сила  минералогическая.
Кажется, всякому мыслящему человеку ясно, что разница  между  минералом  и
чистым, из колбы, веществом только в  сложности  и  непостоянстве  состава
природного  камня.   Однако,   находились   все   же   дремучие   деятели,
утверждающие, что "химия может лишь разлагать  минералы  на  их  составные
части, но что при образовании  минералов  участвовали  такие  таинственные
силы при