Новалис
   Гейнрих фон Офтердинген

---------------------------------------------------------------
     OCR: Е.М.Никулина
---------------------------------------------------------------

ПОСВЯЩЕНИЕ

      Ты вызвала высокие мечты,
     Огромный мир манил в твоих призывах.
     С тех пор как ты со мною, нет пугливых
     Сомнений и не страшно темноты.
     В предчувствиях меня взрастила ты,
     Со мной на сказочных бродила нивах,
     И, как прообраз девушек счастливых,
     Звала к очарованьям чистоты.
     Зачем же сердце с суетою слито?
     Ужели жизнь и сердце - не твои?
     И в этом мире ты мне - не защита?
     Меня умчат поэзии ручьи,
     Но, муза милая, тебе открыты
     Все замыслы заветные мои.
     Взывает к нам, меняясь всякий час,
     Поэзии таинственная сила.
     Там вечным миром мир благословила,
     Здесь юность вечную струит на нас.
     Она, как свет для наших слабых глаз,
     Любить прекрасное сердцам судила,
     Ей упоен и бодрый и унылый
     В молитвенный и опьяненный час,
     И грудь ее дала мне утоленье;
     Ее веленьем стал я сам собой
     И поднял взор от прежнего томленья.
     Еще дремал верховный разум мой,
     Но, чуя в ангеле ее явленье,
     Лечу в ее объятьях - с ней одной.

     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     ОЖИДАНИЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
       Родители уже  лежали  и спали, стенные  часы однообразно  тикали,  за
хлопающими  окнами  свистел  ветер;  комната по  временам  озарялась  лунным
сиянием. Юноша метался на постели и думал о незнакомце и его рассказах.
     -  Не  сокровища  так  невыразимо  привлекают меня, -  говорил он  себе
самому, -  жадность чужда  моей  душе: я  мечтаю  лишь о  том, чтобы увидеть
голубой  цветок. Он неустанно занимает  мои  мысли, я не могу ни писать,  ни
думать о чем-либо другом. Я никогда не испытывал ничего подобного: точно все
прежнее было сном, или точно я  пронесся во сне в  другой мир. В том мире, в
котором  я жил,  никто  бы  не стал думать о цветах;  а  про такую особенную
страсть к  цветку  я  даже  никогда  и не слыхал. Откуда  собственно  явился
незнакомец? Никто из  нас никогда не видал такого человека;  не знаю, почему
только я один был так потрясен его речами; другие тоже слушали  его, но ни с
кем не случилось того, что было со мной. Не могу даже объяснить словами свое
странное  состояние. Я часто ощущаю изумительную отраду, и только когда я не
вполне  ясно представляю себе  цветок,  на  меня нападает  глубокая тревога:
этого никто не поймет и не может понять. Мне казалось бы, что я сошел с ума,
если бы  я не  сознавал  все  в  себе  с такой  ясностью; не  мыслил  бы так
отчетливо; я точно все лучше знаю. Я слышал, что в древние времена животные,
деревья и скалы разговаривали с людьми. У меня теперь такое  чувство,  точно
они каждую минуту опять собираются заговорить, и я как бы ясно вижу, что они
хотят мне сказать. Есть, вероятно, еще много слов, которых я не знаю: знай я
их  больше, я  бы  мог  лучше их постичь. Прежде я любил танцовать, теперь я
предпочитаю думать под  музыку. - Юноша постепенно забылся в сладкой дреме и
заснул. Ему приснилась сначала безграничная даль и дикие неведомые места. Он
переплывал моря с непостижимой легкостью; он видел странных зверей; он жил с
различными людьми, то среди  битв, то в диком смятении, то в тихих селениях.
Он попал в плен и в страшную нужду. Все ощущения достигли в нем неведомой до
того  напряженности.  Он  прожил  бесконечно  пеструю  жизнь, умер  и  снова
родился, любил с безумной страстью, и затем  снова  настала вечная разлука с
возлюбленной.  Наконец, под  утро,  когда  стало светать,  буря  в его  душе
стихла, и образы сделались более ясными и  устойчивыми. Ему казалось, что он
бродит один в темном лесу. Лишь изредка пробивался свет сквозь зеленую сеть.
Вскоре он подошел к  ущелью, которое вело вверх. Ему пришлось карабкаться по
мшистым камням, когда-то снесенным вниз потоком. Чем выше он подымался,  тем
лес  все  более светлел. Наконец, он дошел до маленького луга - склона горы.
За лугом высился утес, у подножия которого он увидел отверстие; оно казалось
началом прохода, вырубленного  в  утесах. По этому  внутреннему ходу он  шел
прямо  несколько времени и дошел до  широкого  выхода,  откуда сверкнул  ему
навстречу  яркий свет.  Приблизившись, он увидел  мощный луч, поднимавшийся,
как струя фонтана, до  самого  потолка:  там  он рассыпался на  бесчисленные
искры,  которые  собирались  внизу  в  большом  бассейне;  луч сверкал,  как
зардевшееся  золото.  Не слышно было  ни  малейшего звука; священная  тишина
окружала   дивное   зрелище.  Он   приблизился   к   бассейну,  искрившемуся
разноцветными переливами света.  Стены пещеры были  покрыты этой влагой,  не
горячей, а прохладной; она светилась слабым голубоватым светом. Он  погрузил
руку  в бассейн и омочил  свои губы. Его точно пронизало  веяние духа,  и он
почувствовал  себя  укрепленным и  освеженным.  Его  охватило  непреодолимое
желание  выкупаться; он снял  одежду  и вошел  в  бассейн.  Тогда его  точно
окутало вечернее облако;  небесное  чувство  охватило  его;  несчетные мысли
сладострастно сливались в нем;  возникали новые, никогда  невиданные образы,
которые тоже  сливались и превращались в воплощенные существа;  и каждая  из
волн  нежной  стихии  льнула  к  нему,  как нежная  грудь.  В  потоке  точно
растворились юные девы, обретавшие плоть от прикосновения к юноше.
     Опьяненный восторгом  и все  же вполне  сознательно  воспринимая каждое
ощущение,  он медленно  плыл вдоль сверкающего  потока,  который вливался из
бассейна  в  утесы.  Его охватила  нежная дремота, и ему снились неописуемые
происшествия; затем его пробудило новое просветление. Он очутился на  мягком
лугу  у  края ручья,  точно  вливающегося  в  воздух и  в  нем  исчезающего.
Темно-синие  скалы с  пестрыми  жилками возвышались на некотором расстоянии;
окружавший его  дневной  свет был  яснее и  мягче  обыкновенного; небо  было
черно-синее и совершенно чистое. Но с наибольшей силой привлекал его голубой
цветок,  который  рос  у  ручья,  касаясь его  своими  широкими,  блестящими
листьями.  Цветок окружали бесчисленные другие цветы всевозможной окраски, и
в  воздухе  носилось  чарующее  благоухание.  Но  он ничего не  видел, кроме
голубого цветка,  и долго разглядывал его с невыразимой нежностью.  Наконец,
ему  захотелось приблизиться к цветку; но цветок вдруг зашевелился и вид его
изменился; листья сделались более блестящими и прижались к растущему стеблю,
цветок  склонился к  нему и лепестки образовали широкий голубой воротник, из
которого выступало нежное личико. Его радостное изумление все возрастало при
виде странного  превращения,  как вдруг  его  разбудил  голос  матери,  и он
проснулся в  родительском доме,  в комнате,  уже  озаренной  золотыми лучами
утреннего солнца. Слишком очарованный, чтобы  рассердиться  за  то,  что его
разбудили, он приветливо поздоровался с матерью и поцеловал ее.
     - Ах ты соня,  - сказал отец. - Я-то уже давно сижу здесь и пилю. Из-за
тебя мне запретили стучать молотком; мать не хотела, чтобы тревожили  сон ее
сынка.  И  завтрака  мне тоже  еще  не  дают.  Ты  умно  сделал, что  избрал
учительское дело; мы для него трудимся и не спим. Но хороший ученый, как мне
говорили,  тоже  должен  ночей  не  досыпать,  чтобы успеть изучить  великие
произведения мудрых предшественников.
     - Милый отец, - ответил Гейнрих, - не гневайтесь за мой долгий сон, мне
несвойственный. Я очень поздно заснул и мне снилось  много тревожного; потом
только приснился приятный сон. Его  я долго не забуду и, мне кажется, это не
был простой сон.
     - Милый Гейнрих, - сказала  мать, - ты верно лег на спину, или же думал
о постороннем  во время  вечерней  молитвы. И вид у  тебя какой-то странный.
Позавтракай скорее, чтобы придти в себя.
     Мать вышла из комнаты, а отец, продолжая усердно работать, сказал:
     - Сны ничто иное, как пена, что бы ни говорили ученые господа; и лучше,
если бы ты не предавался бесполезным и вредным мыслям. Прошли времена, когда
сны  соединялись  с божественными  откровениями; мы  даже понять не можем  и
никогда не поймем, что испытывали те избранники, о которых говорит Библия. В
то время, вероятно, сны были другие, и все человеческое было иным.
     В наш век нет уже непосредственного  общения с небом. Старые сказания и
писания - единственные  источники,  из  которых  мы можем черпать познания о
надземном мире, поскольку нам это нужно; и, вместо прямых откровений, святой
дух  общается с  нами  теперь  через посредство  умных и благородных  мужей,
проявляется  в  жизни  и в  судьбе людей благочестивых.  Чудеса  наших  дней
никогда  не  трогали  меня, и  никогда я не  верил в их великое значение,  о
котором  говорят наши священники. Но, конечно, кто хочет, пусть  верит; я не
стану смущать ничьей веры.
     - Но  почему же, милый  отец,  вы  так  восстаете  против снов, которые
должны  вызывать  на размышления своей  легкостью и странными превращениями?
Разве  всякий,  хотя  бы  самый  спутанный сон не представляет  собой  нечто
странное и даже если не кажется  ниспосланным Богом, все же как бы разрывает
таинственную завесу, которая  окутывает тысячью складок  нашу душу? В  самых
мудрых  книгах  есть  рассказы  достовернейших  людей о  замечательных снах.
Вспомните  сон,  о  котором   недавно  рассказал  нам  почтенный  придворный
капеллан; сон этот и вам показался очень замечательным.
     Но и помимо чужих рассказов, если бы вам в первый раз в жизни приснился
сон,  до  чего бы это  удивило  вас. Вы бы  считали  чудом событие,  которое
сделалось  для  нас будничным. Мне сны кажутся оплотом против правильности и
обыденности жизни, отдыхом для скованной фантазии;  она перемешивает  во сне
все жизненные  представления и  прерывает радостной детской игрой постоянную
серьезность  взрослого  человека.  Без снов  мы  бы,  наверное,  все  раньше
состарились; и поэтому можно  считать  сон если и не непосредственным  даром
свыше, то все  же  божественной милостью, дружественным спутником на пути  к
Гробу  Господню.  Сон, который я видел  сегодня  ночью,  наверное, не пустая
случайность в моей жизни. Я чувствую, что он захватил мою душу, как  большое
колесо, и властно мчит ее вдаль.
     Отец дружески улыбнулся и сказал, взглянув на мать, которая вошла в эту
минуту в комнату:
     - Послушай, мать, Гейнрих ясно  свидетельствует всем  своим существом о
часе, которому  он  обязан жизнью. В его  речах  кипит пламенное итальянское
вино, которое я тогда привез из Рима  и  которое  так  пьянило всех на нашем
свадебном пиру. Я был в то время еще  другим  человеком. Южный воздух оживил
меня, я был полон отваги и  веселья, и ты тоже была  горячая, очаровательная
девушка.  Какой  тогда  твой  отец  устроил  дивный пир!  Музыканты  и певцы
собрались со всех сторон; в Аугсбурге долго после того не было более веселой
свадьбы.
     -  Вы  говорили о снах, -  сказала мать. - Помнишь, ты мне  тогда  тоже
рассказывал о сне, который тебе  приснился в Риме? Сон  этот и  побудил тебя
ехать в Аугсбург и просить моей руки.
     - Ты как раз во время напомнила мне  о нем, - сказал старик. - Я совсем
забыл про тот странный сон, долгое время меня занимавший; но он подтверждает
то, что я говорил о снах. Трудно представить себе нечто более определенное и
ясное; я и  теперь помню каждую  подробность  этого сна. Но  разве в нем был
какой-нибудь смысл? То, что я видел тебя во сне и  вскоре после того охвачен
был  влечением  к тебе,  совершенно естественно;  я тебя уже раньше знал. Ты
сразу пленила  меня приветливой  прелестью твоего  существа, и  только жажда
увидеть  чужие страны  сдерживала мое  желание  обладать тобою.  В то время,
когда мне приснился сон, моя  любознательность уже  в  значительной  степени
улеглась, и чувство к тебе могло легче одержать верх.
     - Расскажите нам этот странный сон, - сказал сын.
     - Однажды вечером, - начал отец, - я  пошел  бродить. Небо было чистое;
месяц  озарял древние  колонны и стены  бледным  жутким светом. Мои товарищи
пошли увиваться за девушками, и мне тоже не сиделось дома; тоска по родине и
любовь  томили меня. После долгой ходьбы  мне  захотелось пить, и  я вошел в
первый встречный деревенский дом, чтобы попросить глоток вина или молока. Ко
мне   вышел   старый  человек,  которому   я,   вероятно,   показался  очень
подозрительным  гостем. Я попросил его дать  мне напиться, и когда он узнал,
что я иностранец и немец, он  вежливо позвал меня в  комнату, принес бутылку
вина, попросил  меня сесть и спросил, чем  я занимаюсь.  Комната была  полна
книг и разных древностей. Мы вступили в длинную беседу; он много рассказывал
мне о старых  временах, о художниках, о ваятелях  и поэтах. Никогда еще я не
слыхал таких речей. Я как бы высадился на берег в новом мире. Он показал мне
разные печати и другие предметы художественной работы, потом пламенно прочел
несколько прекрасных стихотворений, и время проходило, как единое мгновение.
И теперь  еще сердце мое преисполняется радостью, когда я вспоминаю пестроту
дивных  мыслей и  чувств, охвативших меня в ту ночь. В языческих временах он
чувствовал  себя,  как  дома, и  страстно рвался в  мечтах обратно  в  седую
древность. Наконец, он провел меня в комнату, где предложил провести остаток
ночи; было уже слишком поздно, чтобы  возвращаться домой. Я будто должен был
куда-то  идти, но не знал, куда и зачем. Я вскоре заснул и  мне  показалось,
точно я в  родном  городе  и  выхожу за  городские ворота. Я быстрыми шагами
направился  в горы, и на душе было так хорошо, точно я спешил к венцу. Я шел
не  по  большой  дороге, а полем через долины и леса,  и вскоре  очутился  у
высокой горы. Поднявшись на вершину ее, я увидел золотистую равнину;  передо
мной  простиралась вся  Тюрингия;  ни одна гора по близости не застилала мне
взор.  Против  меня  высился  темный  Гарц  и я  увидел бесчисленные  замки,
монастыри и деревни. Тогда мне сделалось еще  отраднее на  душе, и в  ту  же
минуту мне вспомнился старик, у которого я ночевал; мне казалось, что прошло
много времени с тех пор, как я у него был. Вскоре я увидел лестницу, которая
вела в глубь горы, и стал спускаться по ней. Долгое время спустя, я очутился
в большой пещере; там сидел старец в длинной одежде перед железным  столом и
неотступно глядел на  стоящее перед ним мраморное изваяние  дивно-прекрасной
девушки. Борода старца проросла через железный стол  и покрывала ему ноги. У
него было  ласковое, вдумчивое  лицо, и он напомнил мне  старинное изваяние,
которое я  видел  в этот вечер  у моего  хозяина. Пещера была  озарена ярким
светом. Когда я так  стоял и смотрел на  старика, мой  хозяин вдруг  хлопнул
меня по плечу, взял меня за руку и повел меня за собой по длинным переходам.
Через несколько времени я увидел пробивавшийся издали дневной свет. Я быстро
направился к свету и вскоре очутился на зеленой равнине. Но все казалось мне
не таким, как в Тюрингии.  Огромные деревья с  большими  блестящими листьями
бросали  тень  далеко вокруг себя; было  очень жарко,  но никакой  духоты не
чувствовалось. Всюду были ручьи и  цветы; из всех цветов один понравился мне
больше всего, и мне казалось, что все другие цветы склоняются перед ним.
     -  Ах,  милый отец, скажите мне,  пожалуйста,  какого  цвета  был  этот
цветок? - взволнованно спросил сын.
     -  Этого  я не помню,  хотя все  другое совершенно ясно запечатлелось в
моей памяти.
     - Не был ли он голубой?
     -  Возможно,  -  продолжал  старик,  не  обращая внимания  на  странное
возбуждение Гейнриха. - Знаю  только, что мною овладело какое-то невыразимое
чувство, и я долго не оборачивался к моему спутнику. Когда же я взглянул, на
него,  то заметил, что он очень  внимательно смотрел на  меня и  с искренней
радостью улыбался мне. Как я ушел оттуда, совсем не помню.  Я снова очутился
на вершине горы. Мой спутник стоял подле меня  и сказал мне: "Ты видел  чудо
мира. Ты можешь стать самым счастливым человеком на свете и, кроме того, еще
прославиться. Запомни, что я тебе говорю: если ты в Иванов день придешь сюда
под вечер и от души попросишь Господа, чтобы тебе дано было понять этот сон,
то на твою долю выпадет величайшее земное божество. Тогда обрати внимание на
голубой цветок, который ты  здесь найдешь. Сорви его и смиренно отдайся воле
неба". После того я очутился во сне среди дивных существ и множества  людей,
и неисчислимые  времена проносились перед моими взорами в игре разнообразных
изменений. У меня точно развязался язык, и то, что я произносил, звучало как
музыка. Потом  все снова сделалось тесным, темным, обыденным; я увидел перед
собой  твою  мать с  кротким, стыдливым взором. Она держала в руках сияющего
младенца  и протянула его мне; тогда младенец стал  вдруг расти и становился
все   более  светлым  и   сверкающим.  Потом  он  поднялся  вдруг  ввысь  на
ослепительно белых  крыльях, взял нас обоих в свои объятья  и улетел  с нами
так  высоко, что земля казалась золотым блюдом, украшенным красивой резьбой.
Потом помню я еще,  что снова  появились цветок, гора  и  старец;  но вскоре
после того я проснулся и почувствовал себя охваченным  пламенной любовью.  Я
простился  с  моим радушным  хозяином,  который  попросил  меня  почаще  его
навещать. Я ему это обещал и сдержал бы слово, но вскоре после этого оставил
Рим и помчался в Аугсбург.

ГЛАВА ВТОРАЯ
      Иванов день миновал; мать давно  уже собиралась съездить в  Аугсбург к
отцу  с  милым внуком,  которого  он  еще не знал. Несколько  купцов, добрых
друзей  старого  Офтердингена,  отправлялись  туда по  торговым делам.  Мать
решила воспользоваться этим, чтобы  выполнить  свое желание.  Ей тем сильнее
хотелось ехать, что уже несколько времени она замечала перемену  в сыне;  он
притих  и  сделался  более  замкнутым,  чем  обыкновенно. Она думала, что он
расстроен или  болен, и полагала, что далекое путешествие, вид новых людей и
новых  стран, а также, как она втайне надеялась, чары одной  из  ее  молодых
землячек  рассеют  его  грусть  и  вернут ему  его  прежнюю  отзывчивость  и
жизнерадостность. Отец дал  свое согласие, и Гейнрих бесконечно обрадовался,
что попадет в край, который уже  давно представлял себе, по рассказам матери
и  некоторых путешественников, каким-то  раем  на земле и  куда часто тщетно
стремился попасть.
     Гейнриху только что исполнилось двадцать  лет. Он никогда еще не уезжал
дальше  окрестностей родного города: свет он знал только  по рассказам. Книг
ему тоже  мало  попадалось на  глаза.  При дворе ландграфа,  по  обычаю того
времени,  жизнь  была  простая  и  тихая.   Пышность  и  жизненные  удобства
владетельного  князя  едва  ли  могли бы сравниться  с  теми удовольствиями,
которые в позднейшее  время мог предоставить  себе и своей  семье, не будучи
расточительным,  всякий  частный  человек  со средствами.  Но зато любовь  к
предметам, которыми люди  окружали  себя  в своем  обиходе,  была тем  более
нежной и  глубокой. Люди  больше ценили  вещи, больше восхищались ими. Тайна
природы и происхождения простых тел  сама по себе привлекала пытливый  ум, а
более  редкостный  дар обработки  предметов, романтическая даль, откуда  они
получались, священное обаяние старины - более тщательно сбереженные предметы
становились  часто достоянием  нескольких  поколений -  еще более  усиливали
любовь к этим  немым  свидетелям  жизни. Часто им поклонялись, как священным
залогам  особого  благословения,  особенной  судьбы,  и  с  их  сохранностью
связывали  благополучие   целых  государств   и  широкоразветвленных  родов.
Благообразная бедность украшала  те  времена  своеобразно вдумчивой и чистой
простотой, и бережливо  распределенные сокровища  тем  ярче блистали  в этих
сумерках,  преисполняя чуткие  души  волшебными  чаяниями.  Если правда, что
нужно  искусно распределить  свет,  краски  и  тени, чтобы  выявить  скрытую