Евгений Иванович Носов.
    Усвятские шлемоносцы


 Повесть
 Избранные  произведения  в  2-х  томах,  том  второй, изд-во "Советская
Россия", Москва, 1983.
 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (eloueko@yahoo.com)



 И по Русской земле тогда
 Редко пахари перекликалися,
 Но часто граяли враны.

"СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ"

1

 В лето, как быть  тому, Касьян косил с усвятскими мужиками сено. Солнце
едва  только  выстоялось  по-над  лесом, а Касьян  уже успел навихлять плечо
щедрой тяжестью. Под переменными дождями  в тот  год  вымахали луга по самую
опояску, рад бы поспешить, да коса не давала шагнуть,  захлебывалась травой.
В тридцать шесть  годов от роду силенок  не занимать, самое  спелое, золотое
мужицкое времечко,  а  вот поди ж ты: как ни тужься, а  без  остановки,  без
роздыху и одну прокошину нынче Касьяну одолеть никак не удавалось - стена, а
не трава! Уже в который раз принимался он монтачить, вострить жало  обливным
камушком на деревянной рукоятке. По утренней росе с  парным  сонным туманцем
ловкая обношенная  коса не дюже-то и тупилась, но при народе не было другого
повода  перемочь  разведенное плечо, кроме как позвякать оселком,  туда-сюда
пройтись по звонкому  полотну. А заодно  оглянуться на  чистую свою работу и
еще раз  поудивляться: экие нынче непроворотные  травы! И колхоз, и мужики с
кормами будут аж по самую новину, а то и на другой год перейдет запасец.
 Вышли хотя и всей бригадой, но кусты и облесья не позволяли встать всем
в один ряд, и порешили косить каждый  сам  по  себе, кто сколько наваляет, а
потом уж обмерить в копнах и определить сдельщину.  Посчитали, что так  даже
спорее и выгоднее.
 Радуясь  погожему  утру, выпавшей удаче и  самой  косьбе, Касьян  в эти
минутные  остановки со счастливым прищуром  озирал и  остальной белый  свет:
сызмальства  утешную  речку Остомлю,  помеченную  на  всем  своем  несмелом,
увертливом бегу прибрежными лозняками, столешную гладь лугов на той стороне,
свою  деревеньку  Усвяты  на  дальнем взгорье, уже затеплившуюся  избами под
ранним червонным солнцем, и тоненькую свечечку колокольни, розово и невесомо
сиявшую в стороне над хлебами, в соседнем селе, отсюда не видном,- в Верхних
Ставцах.
 Это  глядеть  о правую  руку. А ежели  об  левую,  то  виделась сторона
необжитая,  не во всяк день  хоженая  - заливное буйное займище, непролазная
повительная чащоба в сладком дурмане  калины, в  неуемном птичьем посвисте и
пощелке.  Укромные  тропы  и  лазы,  обходя  затравенелые,  кочкарные  топи,
выводили  к  потаенным старицам, никому  во  всем  людском мире неизвестным,
кроме одних только усвятцев, где и сами, чего-то боясь, опасливо озираясь на
вековые  дуплистые  ветлы в  космах  сухой  куги, с  вороватой  поспешностью
ставили  плетеные кубари  на отливавшую  бронзой  озерную  рыбу,  промышляли
колодным медом, дикой смородиной и всяким снадобным зельем.
 Еще с самой зыбки каждого усвятца стращают уремой, нечистой обителью, а
Касьян и до сих пор помнит обрывки бабкиной присказки:

 Как у сгинь-болота жили три змеи:
 Как одна змея закликуха,
 Как вторая змея заползуха,
 Как третья змея веретенка...

 Но выбирались пацаны из зыбок,  и, вопреки всяким присказкам, никуда не
тянуло  их  так неудержимо,  как  в страховитую урему, что делалась  для них
неким чистилищем, испытанием  крепости  духа.  А став на  ноги, на всю жизнь
сохраняли  в себе  уважение  к  дикому чернолесью. И кажется, лиши  усвятцев
этого никчемного,  бросового  закоулка  их земли, и многое отпало  бы от  их
жизни, многое потерялось бы безвозвратно  и  невосполнимо.  Что ни говори, а
даже и  теперь,  при  тракторах  и самолетах, любит  русский  человек, чтобы
поблизости от его жилья непременно было вот  такое занятное место, окутанное
побасками,  о  котором  хочется  говорить  шепотом...  Займище  окаймлял  по
суходолу, по материковому краю сивый от тумана лес, невесть где кончавшийся,
за  которым, признаться, Касьян ни разу не был: значилась там другая  земля,
иная округа со  своими жителями и со своим начальством,  ездить туда было не
принято, незачем, да и не с руки. Так что весь мир, вся Касьянова вселенная,
где  он обитал и никогда не испытывал тесноты и  скуки, почитай, описывалась
горизонтом с полдюжиной  деревень в этом круге.  Лишь изредка, в межсезонье,
выбирался он за привычную  черту, наведывался в районный городок  приглядеть
то  ли  новую  косу, то ли  бутылку дегтя  на сапоги,  лампового стекла, или
сменить поизносившийся картуз.
 Куда текла-бежала  Остомля-река,  далеко  ли от  края России стояли его
Усвяты  и  досягаем ли вообще предел  русской  земли, толком он не знал, да,
поди,  и сам  Прошка-председатель тоже того  не ведал. Усвятский  колхоз  по
теперешним  отмерам  невелик был, кроме  плугов  да  телег,  никакой  прочей
техники не  имел, так что Прошка-председатель,  сам местный  мужик, не  ахти
какой прыщ, чтобы все знать.
 Правда, знал Касьян, что ежели поехать лесом и  миновать его, то сперва
будут Ливны, а за Ливнами через столько-то ден объявится и сама Москва. А по
тому вон полевому шляху  должен стоять Козлов-город,  по-за  которым невесть
что еще. А ежели  поехать мимо церкви  да потом  прямки,  прямки,  никуда не
сворачивая, то на третьем или  четвертом дне покажется Воронеж, а уж за ним,
сказывали, начинаются хохлы...
 Была, однако, у Касьяна в году одна тысяча девятьсот  двадцать  седьмом
большая отлучка из дому: призывался он  на действительную службу. Трое суток
волокся состав, и все по неоглядной желтеющей поздним жнивьем земле, пока не
привезли его к  месту  назначения. Попал он  в  кавалерийскую часть,  выдали
шашку с винтовкой, но за все время службы ему не часто доводилось палить  из
нее  и махать  шашкой, поскольку  определили его  в полковые  фуражиры,  где
ничего этого не требовалось. А  было его обязанностью раздавать поэскадронно
прессованные тюки,  мерять  ведрами пыльный овес, а  в летнее время вместе с
выделенными нарядами косить и скирдовать военхозовское сено.  За тем делом и
прошла  вся  его служба, ничего такого  особенного не  успел повидать,  даже
самого Мурома, через  который и  туда,  и  обратно проехали ночью.  И хотя в
Муроме  и  останавливались  оба  раза,  но эшелон был затиснут между другими
составами,  так  что,  когда Касьян  высунулся было  из  узкого теплушечного
оконца, то ничего не увидел, кроме  вагонов и станционных фонарей, застивших
собой все остальное.
 Больше  всего  запомнилась  ему  дорога, особенно  обратная,  когда  не
терпелось  поскорее попасть  домой, а поезд все не  спешил, подолгу стоял на
каких-то полустанках, потом опять принимался постукивать колесами, и окрест,
в обе стороны от полотна, простирались пашни и  деревеньки, бродил  по лугам
скот,  ехали куда-то мужики  на подводах, кричали и махали поезду такие  же,
как и везде, босые,  в неладной  обношенной одежде белоголовые  ребятишки...
Тогда-то и запало Касьяну, что нет ей конца и краю, русской земле.
 Случалось, на  старых бревнах  говаривали  бывалые старики  про  разные
земли, кому где довелось побывать или про  то слышать, и  вот в такие вечера
Касьян, отрешаясь от своих дел и  забот, вспоминал, что кроме русской  земли
есть еще где-то и иные народы,  о которых на другой день при солнечном свете
сразу  же и  забывалось  и больше не  помнилось. И  если бы теперь  оторвать
Касьяна от  косьбы  и  спросить, в какой стороне  должны  быть,  к  примеру,
китайцы и в какой  турки,-  Касьян  досадливо б отмахнулся: "Делать, что ли,
окромя нечего, как думать про это". И опять с размашистой звенью принялся бы
ходить косой.
 За три  года солдатчины Касьян попривык к сапогам и, вернувшись, больше
не носил  лаптей, но  всегда плел свежую пару к петрову  дню,  к покосам.  И
теперь, обутый в новые невесомые  лапотки,  обшорканные о травяную стерню до
восковой желтизны и глянцевитости, с легкой  радостью  в ногах притопывал за
косой,  выпростав из штанов  свежую выстиранную  косоворотку.  Да и  все его
крепкое  и  ладное тело,  взбодренное  утренней колкой свежестью,  ощущением
воли, лугового простора, неспешным возгоранием долгого погожего дня, азартно
возбужденное  праздничной  работой, коей  всегда считалась  исконно желанная
сенокосная пора,  ожидаемая  пуще  самых хлебных  зажинков,-  каждый мускул,
каждая  жилка,  даже  поднывающее натруженное плечо сочились этой радостью и
нетерпеливым желанием черт знает чего перевернуть и наворочать.
 Солнце  тем  временем  вон  как оторвалось  от  леса,  кругов  этак  на
пятнадцать, поменело, налилось белой каленой  ярью. Глядит Касьян: забродили
мужички,  один за другим потянулись  к припасенным  кувшинам,  кто  к лесным
бочажкам. Касьян и сам  все еще задирал подол  рубахи,  чтобы обтереть  пот,
сочившийся сквозь брови, едуче заливавший глаза. И вот уже и он не выдержал,
торчком занозил косье в  землю и,  на  ходу стаскивая мокрую липучую рубаху,
побрел  к недалекой горушке, из-под которой,  таясь  в лопушистом копытнике,
бил  светлый  бормотун-ключик. Разгорнув лопушье  и припав  на  четвереньки,
Касьян  то  принимался  хватать  обжигающую  струйку,  упруго хлеставшую  из
травяной  дудочки,  из  обрезка  борщевня, то подставлял под нее шершавое, в
рыжеватой поросли лицо и  даже пытался подсунуть под дудку макушку, а утолив
жажду,  пригоршнями наплескал себе на  спину  и,  замерев, невольно перестав
дышать,  перемогая остуду,  остро  прорезавшую тело  между сдвинутых  вместе
лопаток, мученически стонал, гудел всем напряженным нутром, стоя, как зверь,
на  четвереньках у подножия  горушки.  И  было потом  радостно и  обновление
сидеть нагишом на теплом бугре, неспешно ладить самокрутку и так же неспешно
поглядывать по сторонам.
 Отсюда  хорошо  были  видны  сенокосные  угодья  и все  косцы,  человек
двадцать, тут и  там  мелькавшие  рубахами  меж кустов  и куртин,  аккуратно
обкошенных  и  четко  выделявшихся  темной  зеленью  на  свежей стерне. Трав
свалили уже порядком, впору раздергивать валки, выстилать на просушку, вон и
ветерок заиграл, заполоскал листвой, и Касьян, застясь от встречного солнца,
поглядел в сторону села, не идут ли  на подмогу бабы. По уговору им отпущено
время управиться по дому, но чтобы часам к одиннадцати быть на покосе.
 Бабы,  и  верно,  уже  бежали. Касьян сперва  не приметил их среди ряби
рассыпавшихся  по  выгону коров. Но  вот от стада отделился  пестрый  рой  и
покатился,  покатился  лугом. Уже  и белые  платки стало  видать, и  щетинка
граблей замаячила над головами, а скоро и  бабья галдеца донеслась до слуха.
Спешат, судачат  крикливо на  весь луг, а за торопкой этой ватажкой -  хвост
ребятни, мал  мала  меньше.  Упросились-таки,  пострелята,  выголосили  себе
приключение. Да  и  какому мальцу охота  сидеть в  опустевшей деревне, когда
приспел  сенокос,  когда  неудержимо  тянет  к  себе  парной  теплынью речка
Остомля,  а  займище  полно земляники  и  всякой лесной и луговой  забавы  -
цветов, стрекоз и птах.
 Правда, Касьян  не  велел  появляться своей Натахе: на  восьмом  месяце
ходила она уже третьим младенцем. Так что не очень-то перебирал глазами баб,
не  искал свою с узелком покосных  гостинцев,  какие  всегда  было  заведено
носить в луга об эту пору. С вечера сам собрал себе торбочку: отрезал ломоть
сала, сунул горбушку крутого, недельного  хлеба, тройку яиц, уже  по-темному
нащипал  в  огороде  перышек молодого лука да  заправил кисет жменей табаку:
всего-то  и  надо - раз присесть, перекусить одному накоротке. Но когда бабы
уже бежали зыбким, в две тесины мостком через Остомлю,  растянулись по нему,
все  видные  до единой,  вдруг  высмотрел Касьян  и  свою  Натаху. Вот  она:
мелькает  белыми шерстяными носками в легких чуньках, белый узелок в руке, в
другой руке грабли, а живот выше  мостковых  перилец. По животу, по кургузой
фигуре  и узнал свою. Сергунок с  Митюнькой следом.  Сергунок,  старшенький,
восьми  годов,  смело   бежит  впереди   по  лавам,  хворостинкой,  играючи,
постукивает по встречным столбикам. А Митюнька, белоголовенький, как луговой
молошник, за мамкин подол держится,  видать, высоты боится.  Третий  годочек
пошел  только, впервой ему и мосток  этот, и сама Остомля,  и  вся  дорога в
займище.  Все  ж молодец парнишка: три  версты от дому своим ходом пробежал,
мать-то  уж наверняка не пособляла, на руки не брала. Вон  как пыхкает, куда
бежит такая, дурья голова, мало ли чего с ее положением...  Ох и упорна, все
по-своему  повернет  -  говори,  не  говори...  Побранил  Касьян  Натаху  за
своенравие,  а у  самого  меж тем  при  виде  ее полыхнуло  по  душе теплом,
мужицкой гордостью: пришла-таки!
 Работать, конечно,  он  ей не  дозволит,  пусть под кустом  с  ребятами
посидит, в кои-то разы поваляется на воле,  какая с нее  помощница, но зато,
как и другие, всей семьей вместе будут. И Касьян, отшвырнув  цигарку, крупно
пошагал, почти побежал навстречу, на ходу напяливая обсохшую рубаху.
 - Папка! Папка-а! -  уже горланил и мчался, завидев Касьяна, старшой, и
его  колени  дробно  строчили, вымелькивали  среди ромашек  и  колокольцев.-
Папка! Мы пришли-и!
 Митюнька тоже кинулся  бежать к отцу, но  не  одолел  травы, запутался,
плюхнулся  ничком,  канул  с  головой,  будто  в  бочаг,  завопил  горласто,
басовито. Касьян отыскал  по  реву, цапнул пятерней за  рубашонку,  подкинул
враз оторопело примолкшего парнишку, по-лягушечьи растопырившего кривулистые
ножки, и, поймав на лету, сунулся  колючим  подбородком  в мягкий живот.  От
этого прикосновения к сынишке уже  в который  раз за  сегодняшнее утро все в
нем  вскипело  буйной  и пьяной радостью,  и он,  вжимаясь щекой в  сдобное,
пахучее тельце, утратил дар речи и лишь утробно стонал, всей грудью  выдыхал
нечто лесное, медвежье: "мвав! мвав!", как  тогда,  под струями  родникового
ключа. Митюнька  же, позабыв  свои минутные  слезы, счастливо  закатился  от
щекотки, немощно  отпихиваясь  обеими  ручками  от горячей кудлатой  головы,
пинал ножонками в грудь, в лицо, хватал отца за уши.  А  когда тот насытился
лаской, мальчонка тут же,  как ни в чем не бывало, цепко, привычным  манером
обхватил  крутую  Касьянову  шею и  завертел  белой  одуванчиковой головкой,
озирая неведомый ему заречный мир с высоты отцовского плеча.
 - Чего пришла-то? - запоздало строжась, глянул Касьян на жену остывшими
от забавы глазами.- Говорил же...
 - Да это они все: пойдем к папке, пойдем да пойдем.
 - Мало ли чего они... Сама должна понимать.
 - Да  и как было не пойти? Гляну, гляну в  окошко, все  идут. Так ждала
этого дня...
 Касьян перехватил  из  ее рук узелок, бугристо набитый  чем-то  теплым,
духмяным.
 - Это гостинчик тебе,- пояснила Натаха.
 - А грабли зачем? Или еще не натягалась?
 - Я  ж думала,  забыл ты их. Смотрю  утром, грабли  дома.  Дай,  думаю,
снесу, а то как же без граблей-то?
 - Ну  да, ну да, мели, а я поверю,- с укором гуднул Касьян.- Или  я тут
рогулю не срубил бы. Обошелся бы и без граблей.
 -  Да  ладно  тебе, Кося.- Натаха обхватила Касьянову руку, повисла  на
ней, заглядывая в лицо.- Или не рад, что ли, нам?
 -  Ну ладно, ладно  нежности разводить,- озирнулся по сторонам Касьян.-
Идем к месту, раз уж пришли.
 На своей обкошенной  делянке он опустил на землю Митюньку, сложил к его
ногам узелок и,  завернув  беремок уже обвялой медово  истекавшей  кошенины,
отнес его под куст краснотала.
 -  Во! Тут сидите,- приказал  Касьян, расстилая траву в  тени.- На-кось
тебе,  Сергунок,  ножичек,  поиграйся.  Свистульку  вырежи. Себе  и  Митрию.
Смотри, не зарони.
 - Не-е! - обрадовался Серенька, обеими руками принимая от отца заветный
складничек.- Я его покамест в карман спрячу.
 - А никак дырка в кармане?
 - Какая дырка? - засмеялась Натаха.- Ты, отец, и не видишь, что у твоих
сынов штаны новые?
 - Глянь-кось! - изумился Касьян.- А я и  правда не вижу. Ну-ка, Серень,
повернись, погляжу.
 Сергунок, засунув  руки  в  карманы,  горделиво прошелся в новых штанах
туда-сюда.
 - И я! И я в новых! - потребовал к себе внимания младшенький.
 - Дак и ты!  Ну, герои! Ну, молодцы!  - похвалил отец.-  И в  каком  же
таком магазине куплены такие хорошие штаны? Да еще с карманами!
 - Это мамка нам сшила.
 - Неужто мамка? - опять нарочито изумился Касьян.- Экая рукодельница  у
нас мамка!
 - Вчера дошила,- радостно закраснелась Натаха от своего же признания.
 - На руках? - продолжал играть Касьян.- Ну, чудеса! А как магазинские!
 - Машинкою оно б поладней вышло. Да уж какие получились.
 - А чего? Хорошие штаны! Ну, давай,  Натаха, займись с ими,-  кивнул он
на  ребятишек.-  Пить захотите, вон  горушка, а под нею ключик.  Там и  ягод
полно, позабавьтесь.
 - Где? Па, где ягоды? - новострился Сергунок.
 - Да  вона, вишь бугор! Прямо обсыпан  весь. Ложись на живот и ешь. Ну,
давайте,  давайте,  делайте чего-нибудь. А  то  я вон  сколь время потерял с
вами.
 Еще  издали   нетерпеливо  примериваясь   глазами,   жадно   целясь   в
незавершенный прокос, Касьян  поплевал  на руки и выдернул  из  земли косье.
Чувствуя,  что за  ним  наблюдают  домашние, он,  превозмогая  боль в плече,
молодцевато, одним духом выбрил закоулок между двумя куртинками ивняка и уже
было собрался без  всякого  роздыха сделать  новый  зачин, как, обернувшись,
увидел  позади  себя Натаху. Насунув  на  глаза платок, она негнуче, бугрясь
тяжким   животом,   неловко   накидывала    грабли,   пытаясь   раздергивать
неподатливые,  уже успевшие слежаться пласты кошенины. Сергунок  с Митюнькой
тоже вовсю старались, пыхтя, загребали  еще нехваткими руками сырую траву и,
зарывшись в ней с головой, тащили и раскладывали на поляне.
 - Ого, я сколько! - радостно звенел голос Митюньки.- Мам, мам, погляди!
 - А ну, брось! Брось!  - осерчал Касьян, подбегая к  Натахе.- Или время
свое не знаешь?
 Натаха приостановилась, оперлась о держак.
 - Да я,  Кося, легонечко.- Круглое ее  лицо жарко румянилось под слабой
тенью косынки.- Трава парится, а я сидеть стану.
 - Гляди, девка, не шуткуй мне с этим.
 -  Да  не бойся  ты!  Чудной, право!  Разве  это трудно  -  граблями-то
шевелить? Парню одна польза от этова, когда не сидеть.
 - Какому парню? - не понял Касьян.
 - Как это какому! А который будет.
 - А ты почем знаешь, что парень?
 - Да  уж  знаю. Поди,  не впервой. Я-то ваш  завод  за три  месяца чую.
Драчунов.- Натаха сдернула на затылок платок, открыла мужу усмешливое лицо.-
Или уже не нужен парень-то?
 - Чего городишь пустое?
 Чтобы скрыть толкнувшую его отцовскую радость, Касьян полез за кисетом.
Слюнявя языком цигарку, он кивнул на ребятишек:
 - Гляди-ка, косари наши стараются. Работнички! А Митька, Митька-то, ну,
пыхтун!  - И,  смягченно толкнув Натаху в плечо, сказал: -  Ну,  ладно... Ты
смотри тут, не  дюже-то... А я пойду покошусь. Сена-то  нынче какие,  а? Эх,
благодать-то!

2

 Часу  в  двенадцатом,  когда  уже  припекло  невмоготу,  косари  начали
разбредаться по кустам, по семейным  сижам. Касьян, докосив свое,  побег еще
помочь Натахе разбросать валки, а  когда и с этим управились, велел кликнуть
обедать пацанов, которые успели улепетнуть на бугор по ягоды. Сам же пошел к
мужикам, не терпелось поглядеть, у кого сколько накошено.
 Воротился  он,  когда Натаха  уже  выложила  свои  покосные гостинцы  -
бутылку  молока  для  ребят,  черепушку томленной на  сале  картошки, дюжину
румяных пирожков, лоснившихся, отпотевших от собственного тепла.
 Касьян довольно хмыкнул, увидев пироги: когда и напечь  успела! Однако,
вытащив из куста и свою торбочку, объявил:
 - Давай, Натаха, собирай все это. Мужики к себе зовут.
 - А может, одни посидим?
 -  Пошли, пошли.- Касьян  подхватил  Митюньку  на  руки.- Чего  мы одни
будем. Нехорошо сторониться.
 Под разметавшимся кустом калины в тучных набрызгах завязи,  где устроил
свой стан Иван Дронов, колхозный бригадир, уже собралась  целая ватага. Бабы
отдельной стайкой примостились по одну сторону калины, мужики  -  по другую,
размеренно развалясь