Лео Перуц.
    Ночью под каменным мостом



   Перевод с немецкого К. Белокурова под редакцией И. Богданова
   OCR: Anatoly Eydelzon




I. ЧУМА В ЕВРЕЙСКОМ ГОРОДЕ

   Осенью  1589  года,  в  самый  разгар  смертоносной  детской  эпидемии,
свирепствовавшей в пражском  еврейском квартале, по Белелесгассе,  что ведет
от Николаевой  площади  к  еврейскому  кладбищу,  тащились  два бедных седых
забавника, которые добывали себе на пропитание тем, что  веселили гостей  на
еврейских свадьбах.
   Смеркалось.  Старики ослабели от голода,  потому что за два дня едва ли
съели по  ломтику хлеба. Времена  для забавников наступили  скверные. С того
дня, когда на  невинных детей  обрушился гнев  Божий, не было более свадеб и
радостных праздников в еврейском городе.
   Один из приятелей, старый Коппель-Медведь, уже  с неделю назад  отнес к
ростовщику  Маркусу Копршивому  косматый мех,  в котором он, подражая дикому
зверю, выделывал забавные  прыжки. Другой, Екеле-дурачок, заложил серебряные
бубенчики  со  своего  колпака.  Теперь  у них  не  осталось  ничего,  кроме
залатанной  одежды  да худых  башмаков.  Правда,  у  Екеле  еще была  старая
надтреснутая скрипка, за которую ростовщик ничего не хотел давать.
   Они шли  медленно, так как еще не вполне стемнело, а  им  не  хотелось,
чтобы  их кто-нибудь увидел,  когда  они войдут  на кладбище. Много лет  они
честно зарабатывали свой будничный  хлеб  и субботнее угощение,  а теперь им
предстояло под покровом ночи, таясь от людей, искать  между могильных камней
медные пфенниги, которые благочестивые посетители  кладбища иногда оставляли
нищим вместе с крошками для голубей.
   Когда они вышли на концевой перекресток Белелесгассе и увидели слева от
себя стену кладбища,  Екеле-дурачок остановился  и указал на дверь починщика
обуви Герсона Халеля.
   -- Наверно, Блюмочка у сапожника еще не спит, -- сказал он. -- Я сыграю
ей  песенку: "Мне сегодня шесть  лет, и так радостно мне". И  она  выйдет на
улицу и потанцует перед нами!
   Коппель-Медведь  очнулся  от  своих  грез   о  теплом  реповом  супе  с
маленькими кусочками мяса.
   -- Вот дурак! -- буркнул он. -- Если даже придет  Мессия и исцелит всех
больных, ты все равно останешься дурнем. Что мне до сапожниковой Блюмочки? И
что мне до ее танца? Я болен от голода, и скоро меня уже не  будут слушаться
руки и ноги.
   -- Если ты  болен от голода, так возьми ножик,  наточи его да зарежься!
-- посоветовал Екеле. Потом он снял с плеча скрипку и начал наигрывать.
   Но сколько  он  ни играл,  дочка сапожника не  выходила.  Наконец Екеле
повесил скрипку на плечо, перешел через улицу и робко заглянул в окошко.
   В комнате было  темно  и пусто,  но  в печке слабо  светились уголья, и
Екеле увидел сапожника  и его жену, сидевших на низкой скамейке  в углу. Они
тихо  пели погребальную молитву по своей Блюмочке, которую схоронили за день
до того.
   -- Она умерла, -- прошептал Екеле. -- И сапожник теперь свалился с неба
на жесткую  землю... Я все бы отдал, чтобы  она жила, но у меня ничего  нет.
Она была  еще совсем крошка, но мне казалось -- весь  мир сияет в ее глазах.
Пять лет было ей, и вот она должна жевать холодную глину...
   -- Если  смерть приходит  на рынок,  то она покупает все,  -- проворчал
Коппель-Медведь. -- Никто ей не мал, ничто не уйдет от нее!
   Отойдя от окна, они тихо зашептали слова из псалма царя Давида:
   --  Ныне, когда ты  покоишься  под  сенью  Всемогущего,  тебя  не может
коснуться  никакая  скорбь.  Ибо  Он  повелевает  духами  небесными,  и  они
сопровождают тебя на пути твоем, и они понесут тебя на руках своих, чтобы ты
не споткнулся о камень...
   Наступила полночь. На  небе между  темных дождевых облаков проглядывала
бледная луна. Так тихо  было  на улицах, что  с реки доносился плеск воды, а
ведь до Влтавы от кладбища было не близко. Боязливо, с таким чувством, будто
то,  что они  собирались делать, было  против  воли Божией,  вошли они через
узкую калитку в сад мертвых.
   Он  лежал  перед  ними  в  лунном  свете  безмолвно  и  недвижимо,  как
исполненный тайны поток Самбатион, волны которого застынут в день Господень.
Белые  и серые камни накренились, склонились  друг к  другу, словно не могли
выносить груз  своих лет в одиночку. Деревья простирали к облакам облетевшие
безлистые ветви, словно сдавленные жалобы.
   Екеле-дурачок пошел впереди, Коппель-Медведь следовал за ним  по пятам.
Они  шли  узкой  тропой, что вилась  меж  кустов  жасмина  и бузины, пока не
достигли обветшавшего памятника рабби Абигдора. Здесь,  у могилы знаменитого
святого, имя которого  сияло неугасимым  светом  в сгущавшейся над диаспорой
мглой, Екеле нашел стертый майнцский пфенниг, медную трешку и два английских
геллера.  Потом он  двинулся  дальше -- туда, где под  могучим кленом  стоял
могильный камень прославленного врача рабби Гедальи.
   Но вдруг он остановился и схватил своего спутника за рукав.
   -- Слушай!  -- прошептал он. -- Мы здесь не одни.  Слышишь этот скрип и
шелест?
   -- Дурень ты, -- сказал Коппель, который как раз нашел гнутый богемский
грош и прятал его себе за пазуху. -- Дурень и есть! Это ветер несет по земле
увядшие листья.
   --  Коппель-Медведь! -- шептал Екеле. --  Или  ты  не видишь -- там,  у
стены, что-то мерцает и светится?
   -- Если ты дурак, -- заворчал Коппель, -- так пей уксус, езди верхом на
палке и  дои  козла,  а меня  оставь в покое. То,  что ты видишь, суть белые
камни, они-то и блестят в лунном свете!
   Но тут луна вдруг скрылась за  тучкой,  и Коппель-Медведь убедился, что
это  были вовсе  не  белые камни. Нет, там,  у  самой кладбищенской  ограды,
колебались в  воздухе светящиеся фигуры детей в длинных белых  рубашках. Они
держались за руки и покачивались в неспешном танце над свежей могилой.
   А над ними стоял невидимый человеческому глазу ангел Божий, который был
им поставлен хранителем.
   --  Боже мой,  смилуйся  надо  мною!  -- простонал  Коппель-Медведь. --
Екеле-дурень, ты тоже видишь?
   -- Хвала Творцу мира, он единый творит чудеса, -- прошептал
   Екеле. -- Я вижу  Блюмочку, голубку невинную, и с нею обоих детей моего
соседа, что умерли семь дней тому назад. Я вижу их всех...
   Как только приятели осознали, что их глазам открылся потусторонний мир,
их обоих одолел  ужас.  Они повернулись и побежали прочь; они прыгали  через
камни,  ударялись о сучья, падали  наземь и вскакивали вновь. Они бежали, не
останавливаясь  и  не  оглядываясь,   до  тех  пор,  пока  не  очутились  за
кладбищенской оградой.
   Лишь тогда Екеле осмелился поглядеть на своего спутника.
   -- Коппель-Медведь, --  спросил  он, отбивая зубами  чечетку, -- ты еще
жив и здесь ли ты?
   -- Я жив и славлю моего Создателя, -- донесся из тьмы голос Коппеля. --
Правда, рука смерти была уже занесена надо мной...
   И в том,  что они  оба остались в живых, усмотрели  они волю Бога:  они
должны были дать людям свидетельство о виденном ими.
   Еще минуту стояли они, шепчась в темноте,  а потом пошли и  разыскали в
ночи  дом сокровенного царя,  высокого  рабби, который  знал  язык  мертвых,
слышал голоса из адских бездн и мог толковать грозные знамения Бога.
   Рабби  сидел у себя  в  комнате, склонившись  над  книгой тайн, которая
именуется  "Индрараба", или "Великое собрание".  Погруженный  в  безмерность
чисел, знамений и действующих  среди них сил, он не расслышал шаги входящих,
и  лишь когда они поприветствовали его, сказав: "Мир благословенному свету!"
-- лишь тогда спустилась душа его из заоблачных высей  назад к земному миру.
И когда глаза высокого рабби  устремились на вошедших, они  начали говорить;
они призвали на помощь  Бога и Его могущество,  и Екеле-дурачок,  задыхаясь,
рассказал,   как   испугали   его  шелест  и  шепот,  мерцанье  и  свечение,
разливавшиеся   меж   зарослей  бузины   на  кладбище,  и   что  он   сказал
Коппелю-Медведю, и какой получил ответ, и как они потом,  когда луна ушла за
облака, воистину увидели фигуры мертвых детей, трепетавшие в танце духов над
могилами.
   Высокий рабби,  исходивший темными ночами тридцать два сокровенных пути
мудрости и с помощью магических превращений отворявший семь дверей познания,
понял знамение Бога. Теперь он знал,  что по улицам  еврейского города ходит
грешник, который, оставаясь безвестным для людей, все время преступает закон
Божий. По воле этого грешника обрушилась на город злая смерть, из-за него не
могли найти мира в своих могилах души детей.
   Молча глядел на приятелей высокий рабби.  Потом он  поднялся и вышел из
комнаты, а когда  вернулся, в  правой руке у него было блюдо с кашей и двумя
лепешками,  а  в  левой  --  маленькая  чашка  из кованого серебра, до краев
наполненная взбитым яблочным муссом, какой подают на Пасху.
   -- Возьмите  это и  ешьте!  --  сказал он,  подавая  блюдо. --  А когда
наедитесь, возьмите  эту чашку  со сладким муссом и идите обратно к  могилам
детей.
   Оба старика  испугались, услышав,  что им нужно опять идти на кладбище.
Но высокий рабби продолжал:
   -- Не бойтесь! Тот, по чьему  слову возник мир, имеет власть над живыми
и мертвыми,  и только Его  решение  имеет  силу. Вы будете сидеть  у могил и
ждать,  пока  кто-нибудь  из  детей  не  приблизится  к  вам  и  не  захочет
попробовать сладость,  ибо  духи недавно умерших еще  не забыли земную пищу.
Тогда вы схватите его  за подол рубашки и спросите: "Во имя Того,  кто  есть
Начало и Конец, за чьи грехи пришла в город злая смерть?"
   И он произнес над ними слова благословения. Тогда страх оставил их, они
встали и решительно двинулись в путь, повинуясь велению высокого рабби.
   Они сидели среди могил, прислонившись  к  ограде кладбища, а перед ними
на  сырой земле  стояла  чашка  с  яблочным муссом.  Вокруг царила  тишина и
непроглядная тьма -- ни травинка не шевелилась, ни звездочка не проглядывала
из-за облаков.  И  пока они сидели  и  ждали, страх  вновь  напал на них,  и
Коппель-Медведь,  будучи не в  силах больше выносить  тишину, начал говорить
вслух сам с собой:
   -- Эх, сейчас бы хоть грошовую свечку! -- сказал он.-- Я не хочу больше
сидеть во тьме.  Ведь должна быть полная луна, а я ее не вижу. А может быть,
уже пропел  петух  и луна закатилась?  Лучше  бы нам  сейчас сидеть дома  за
печкой. От земли так и  несет холодом, он лезет мне под куртку, что  тать  в
ночи.  Екеле-дурень, я  думаю,  ты тоже замерз, -- вон как дрожишь! Тут  под
землей не одна сотня комнат, и все  они хорошо устроены, ни окон, ни дверей.
Мороз в них не заберется  и голод тоже, обоим придется снаружи остаться, век
друг  за  другом гоняться. Стар  и млад, беден и  богат -- под землей все на
один лад...
   Последнее слово застряло у  него в горле, так как в этот  момент  перед
ним предстало озаренное белым светом  дитя. Маленькая Блюмочка взяла в ручки
серебряную чашку.
   -- Блюмочка-цветик!(1) --  сдавленным голосом воскликнул  Екеле. -- Ах,
подожди,  что  же   ты  уходишь!  Разве  ты  не  узнаешь  меня?  Это  же  я,
Екеле-дурачок,  а рядом  со  мной  сидит  Коппель-Медведь. Помнишь,  как  ты
прыгала и танцевала,  когда  я  играл на  скрипке у  вас  на  улице?  И  как
хохотала, когда Коппель бегал на четвереньках и выделывал свои штуки?
   -- Все это,  -- сказало дитя, -- было и прошло, потому что все это было
только на время.  А теперь я вошла  в истину и вечность, где нет ни времени,
ни страстей!
   Серебряная чашка выскользнула у  нее  из рук  и упала  на  землю.  Дитя
повернулось  и  хотело  уйти  к своим спутникам, но тут Екеле вспомнил наказ
рабби, крепко схватил подол детской рубашечки и воскликнул:
   -- Во  имя Того, кто есть Начало и Конец, заклинаю тебя: скажи и укажи,
за чьи грехи в наш город вступила злая смерть?
   Всего  лишь  мгновение  длилась  тишина.  Всего  лишь мгновение ребенок
неподвижно всматривался  в темноту  у  них над головами  --  туда,  где  над
могилами, невидимый взору живущих, парил Божий ангел, хранитель детских душ.
Потом дитя произнесло:
   --  Ангел  Божий сказал, слуга  Господа  изрек:  это случилось за  грех
Моавов, в котором пребывает одна из дщерей ваших. И Он, Вечный, видел это, и
Он, Вечный, карает вас так, как Он покарал племя Моава!
   Тут Екеле отпустил подол рубашки, и дитя, словно подхваченное внезапным
порывом  ветра,  взмыло  ввысь.  Очень скоро  оно скрылось из  виду, а потом
померкло  и белое  мерцание  за темными зарослями бузины. А  Коппель с Екеле
вышли за ворота кладбища  и отправились в дом высокого рабби, где и передали
ему все, что слышали.
   Едва  забрезжило  утро, как рабби послал  своих вестников в  каждый дом
еврейского города. Он созывал  общину в дом  Божий,  и тот, кто мог  ходить,
пришел, и никто не  остался дома. И  когда все собрались, он поднялся на три
гранитные  ступени, и под его темным плащом был белый смертный  саван, а над
головою  развевалось  знамя,  на  котором  было  начертано: "Господь  Саваоф
наполняет весь мир своим величием".
   И сразу все вокруг стихло. Высокий рабби начал говорить. Он сказал, что
среди  них  есть женщина, живущая в грехе супружеской измены, и  подобна она
детям проклятого  племени, которое покарал  Бог.  И  он  призвал грешницу --
пусть выйдет и покается, и примет на себя кару, которую предназначил Господь
Бог.
   Среди женщин поднялся  шепот  и тихий плач. Объятые страхом,  они молча
глядели друг на друга, но ни одна не вышла и ни  одна не захотела признаться
в грехе Моава.
   Второй раз возвысил голос  высокий рабби. Он  провозгласил,  что именно
из-за  этого сокрытого  греха  в  городе умирают  дети. Ион  заклял грешницу
святыми  буквами  и десятью страшными именами  Бога  --  да  выступит она  и
покается, чтобы кончилось народное бедствие!
   Но и на этот раз напрасно говорил высокий рабби. Та, что была причастна
греху, молчала и не хотела обратиться вспять с пути своего.
   Тогда  темное облако гнева объяло высокого рабби. Он  извлек  священные
свитки  и  над ними  произнес слова великого проклятия  грешнице.  Он умолял
небеса, чтобы сгинула она подобно  скалам  Гильбоа, которые  проклял  Давид.
Чтобы земля сделала ей то же, что  некогда сделала Давону  и  Авирону. Чтобы
само  имя ее стерлось из списка всех сущих и потомство было  проклято во имя
Сияющего и Пламенеющего, во имя лучистых звезд и Зедекиеля, который есть Ухо
и  Око.  И чтобы душа ее пала в царство ужаса  и там  пребывала до скончания
времен.
   Затем он покинул  дом Божий. И на улицах  еврейского  города воцарились
страх и отчаяние, безнадежность и скорбь...
   Когда тем же вечером высокий рабби сидел в своей комнате, ему на память
пришел один  случай  из минувших лет. Однажды к  нему  пришли два  мясника с
жалобой на погибель всего их  товара. Вор  проник к ним в лавку и поступил с
их  добром  как  святотатец. Он  взял мяса сколько  мог  унести, а остальное
раскидал и загадил, залив нечистотами.
   Рабби  собрал  общину и  заклинал вора признаться и заплатить за ущерб,
насколько это было в его силах. Но вор молчал и упорствовал  во зле, и тогда
рабби наложил  на него проклятие, которое исключало его  и все его потомство
из числа верных детей Божиих.
   А ночью перед домом  высокого рабби  явилась собака; она громко  выла и
стенала, и так жутко было слушать  ее жалобы,  что высокий рабби,  опознав в
ней вора, снял с нее проклятие.
   -- Если сила  проклятия так  велика, -- сказал себе  рабби, -- что даже
неразумная тварь, в чьей душе нет света знания о Боге, не может вынести его,
то  как возможно,  чтобы нарушительница брака не  вышла  передо  мной  и  не
покаялась, пока еще не минул день?
   Но шли часы, и настала ночь. Когда она прошла, высокий рабби понял, что
ждал напрасно. И тогда позвал  он своего молчаливого слугу, которого некогда
сам  же  вылепил  из глины  и который  носил  имя  Божие в устах своих(2), и
приказал ему разыскать на улицах  Коппеля-Медведя и Екеле-дурачка,  ибо  они
были нужны ему.
   Когда же эти двое пришли, он объявил им:
   --  После того  как день  угаснет  и наступят сумерки,  идите  снова на
кладбище, и ты, Екеле, играй на своей скрипке одну из песен, какие поют дети
во  время  праздника кущ.  И  духи умерших  станут слушать тебя,  потому что
первые  семь  дней земные мелодии еще  связывают их  с этим миром. Потом  вы
пойдете обратно, и ты, Екеле, не переставай играть. Но когда  вы вернетесь в
эту  комнату, вам следует сразу же выйти вон. И не вздумайте оглянуться! Ибо
то,  что  я  хочу  сделать,  есть  тайна Пламенных,  которых  именуют  также
Престолами,  Колесами, Могуществами и  Воинствами, и не вашим глазам  видеть
ее.
   Они пошли  и сделали по его приказу: Екеле-дурачок наигрывал на скрипке
веселые мотивы праздника кущ, а Коппель прыгал изо всех сил. Так они  прошли
среди могил  до  стены  и  вернулись обратно по пустынным улицам, а  за ними
неслось белое  светящееся  облако. Оно поднялось вместе с ними по лестнице и
влетело в комнату высокого рабби.
   Как только  приятели закрыли  за собой дверь, рабби  произнес запретное
слово  из  книги  Тьмы  --  слово, которое сотрясает  землю, крушит скалы  и
вызывает мертвых в мир живых.
   И  перед ним в  своем земном облике явилось дитя,  и было оно все равно
что из  плоти и крови,  и свечение его  погасло.  И  оно  бросилось на пол и
принялось плакать, жалуясь и умоляя вернуть его обратно в сад мертвых.
   -- Я не пущу тебя в истину и вечность, -- грозно ответил высокий рабби,
-- и ты  вновь начнешь свою земную жизнь,  если не  дашь  мне ответа. Во имя
Всевышнего, единственного и всеединого,  Того, Кто  был, и есть, и пребудет,
заклинаю тебя: скажи и укажи, кто причастен греху, за который детская смерть
пришла в город?
   Дитя опустило глаза долу и покачало головой.
   -- Кто причастен тому греху, -- едва слышно прошелестел его голос, -- и
за  кого  Бог  призвал  нас  к себе,  не  ведомо  ни мне,  ни  даже  ангелу,
поставленному нашим хранителем. Кроме Бога это знает только  один человек на
свете, и человек этот -- ты!
   Стон  вырвался из  груди старого рабби. И он  сказал  слово,  снимающее
чары, и дитя унеслось обратно на родину душ.
   А высокий рабби вышел из дома и в одиночестве зашагал по ночным  улицам
гетто  к реке, а затем вдоль по берегу, мимо рыбацких хижин,  пока не достиг
каменного моста.
   Там,  под   мостом,  стоял   розовый  куст,   на   котором  распустился
один-единственный  красный бутон,  а рядом с  ним  вырос куст розмарина. Оба
растения,  казалось,  обнялись ветвями,  да  так  тесно, что  лепестки  розы
касались белых цветков розмарина.
   Высокий рабби  наклонился и  с корнем вырвал куст  розмарина из  земли.
Потом он снял проклятие с головы женщины, которая нарушила брачные узы.
   Черные облака неслись по небу, бледный свет луны серебрил шпили  и арки
моста. Высокий рабби  спустился  к воде и бросил розмарин в реку, чтобы  его
унесло волнами и затянуло в шумную пучину вод.
   В эту ночь в еврейском городе угасла эпидемия чумы.
   В  эту  ночь  в  своем доме на площади  Трех Колодцев  внезапно  умерла
красавица Эстер, супруга банкира Мейзла.
   И в  эту  же ночь  в своем  замке  в Старом Граде с мучительным  криком
пробудился от сна император Священной Римской империи -- Рудольф Второй.

   (1)  Bluemchen  (нем.)  --  цветочек.   Здесь  и  далее  --  примечания
переводчика.
   (2)  Имеется  в  виду  Голем  --  персонаж  еврейских  каббалистических
преданий. Этот глиняный великан оживляется либо именем Бога, либо написанным
на лбу словом "жизнь".



II. СТОЛ ИМПЕРАТОРА

   Однажды ранним летом  1598 года по  улицам Старого Града Праги рука  об
руку  шагали два молодых  чешских  дворянина. Один из них был  господин Петр
Заруба из Здара, студент римского права в пражском университете, беспокойная
и предприимчивая  душа. Он давно строил планы,  имевшие целью восстановить в
правах ультраквистскую церковь(1), урезать самодержавную власть императора и
расширить свободы  сословий,  а если  повезет, то