Петроний Арбитр.
    Сатирикон


     OCR: Serghej Kapeliouchnikov


I.

     -...Но  разве  не  тем  же безумием одержимы декламаторы, вопящие: "Эти
раны я получил за свободу отечества, ради вас я потерял этот глаз. Дайте мне
вожатого,  да  отведет он меня к чадам моим, ибо не держат изувеченные стопы
тела моего".
     Впрочем, все это  еще было бы терпимо, если  бы действительно открывало
путь к красноречию. Но пока  эти надутые речи, эти кричащие  выражения ведут
лишь к тому, что пришедшему на форум кажется, будто он  попал в другую часть
света. Именно  потому, я думаю, и выходят дети  из школ дураки дураками, что
ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат,  а только и узнают
что россказни про пиратов, торчащих с цепями на морском берегу, про тиранов,
подписывающих указы с повелением детям обезглавить собственных отцов, да про
дев,  приносимых в жертву  целыми тройками, а то и больше, по слову оракула,
во  избавление   от  чумы,  да  еще   всяческие   округленные,   медоточивые
словоизвержения, в  которых  и слова,  и  дела как  будто посыпаны  маком  и
кунжутом .

II.

     Питаясь подобными вещами, так же трудно развить тонкий вкус, как хорошо
пахнуть, живя на кухне. О, риторы и схоласты, не во гнев вам будет  сказано,
именно вы-то и погубили красноречие! Пустословием, игрою в двусмысленность и
бессодержательную  звонкость  вы  сделали   его   предметом   насмешек,   вы
обессилили,  омертвили  и привели в полный упадок его прекрасное тело. Юноши
не упражнялись в "декламациях" в те времена, когда Софокл и Эврипид находили
нужные  слова.  Кабинетный буквоед еще не губил дарований во дни, когда даже
Пиндар и девять лириков не дерзали писать Гомеровым  стихом.   Да,  наконец,
оставляя   в  стороне  поэтов,  уж,  конечно,  ни  Платон,  ни  Демосфен  не
предавались такого рода упражнениям. Истинно  возвышенное  и,  так  сказать,
девственное  красноречие  заключается в естественности, а не в вычурностях и
напыщенности. Это надутое, пустое  многоглаголание  прокралось  в  Афины  из
Азии.  Словно  чумоносная  звезда, возобладало оно над настроением молодежи,
стремящейся к познанию возвышенного,  и  с  тех  пор,  как  основные  законы
красноречия  стали  вверх  дном, само оно замерло в застое и онемело. Кто из
позднейших достиг совершенства Фукидида, кто приблизился к  славе  Гиперида?
(В  наши  дни)  не появляется ни одного здравого произведения. Все они точно
вскормлены одной и той же  пищей:  ни  одно  не  доживает  до  седых  волос.
Живописи  суждена  та  же  участь,  после того как наглость египтян донельзя
упростила это высокое искусство.

III.

     Агамемнон  не  мог  потерпеть,  чтобы  я  дольше  разглагольствовал под
портиком, чем он потел в школе.
     - Юноша, - сказал он, - речь твоя идет вразрез со вкусом  большинства и
полна здравого смысла, что  теперь особенно  редко встречается. Поэтому я не
скрою  от  тебя  тайн нашего  искусства. Менее всего виноваты  в  этом  деле
учителя, которым  поневоле  приходится  бесноваться среди  бесноватых.  Ибо,
начни учителя преподавать не то,  что нравится мальчишкам,- "они остались бы
в школах одни-одинешеньки", как  сказал Цицерон. В этом случае они поступают
совершенно  как  льстецы-притворщики, желающие  попасть  на обед  к  богачу:
только о том и заботятся, как  бы сказать что-либо, по их  мнению, приятное,
ибо  без ловушек лести им  никогда  не  добиться своего.  Вот так  и учитель
красноречия.   Если,   подобно   рыбаку,  не  взденет   на  крючок  заведомо
привлекательной для рыбешек приманки,  то и  останется сидеть на скале,  без
надежды на улов.

IV.

     Что  же  следует  из  этого?  Порицания  достойны родители, не желающие
воспитывать своих детей в строгих правилах. Прежде  всего  они  строят  свои
надежды,  как  и  все  прочее, на честолюбии. Затем, торопясь скорее достичь
желаемого,  гонят  недоучек  на  форум,  и  красноречие,  которое,   по   их
собственному   признанию,  стоит  выше  всего  на  свете,  отдается  в  руки
молокососов.  Совсем  другое  было  бы,  если  бы   они   допустили,   чтобы
преподавание  велось  последовательно  и  постепенно,  чтобы  учащиеся юноши
приучались читать внимательно и усваивать всей душой правила мудрости, чтобы
исчезло  с  их  языка  ужасное  пустословие  убийственного  стиля, чтобы они
внимательно изучали образцы, назначенные им к подражанию: вот верный путь  к
тому,  чтобы доказать, что нет ровно ничего прекрасного в напыщенности, ныне
чарующей юнцов. Тогда бы то возвышенное красноречие (о котором  ты  говорил)
возымело бы действие, достойное его величия. Теперь же мальчишки дурачатся в
школах, а над юношами смеются на форуме, и хуже всего то,  что  кто  смолоду
плохо  обучен, тот до старости в этом не сознается. Но дабы ты не думал, что
я не одобряю непритязательных импровизаций в духе  Люцилия,  я  изложу  свою
мысль в стихах.

V.


     Науки строгой кто желает плод видеть,
     Пускай к высоким мыслям обратит ум свой,
     Суровым воздержаньем закалит нравы:
     Тщеславно пусть не ищет он палат гордых.
     К пирам обжор не льнет, как блюдолиз жалкий,
     Пусть пред подмостками он не сидит днями,
     С венком в кудрях, рукоплеща игре мимов.
     Если ж мил ему град Тритонии оруженосной,
     Или по сердцу пришлось поселение лакедемонян11,
     Или постройка Сирен - пусть отдаст он поэзии юность,
     Чтобы с веселой душой вкушать от струи Мэонийской.
     После, бразды повернув, перекинется к пастве Сократа.
     Будет свободно бряцать Демосфеновым мощным оружьем.
     Далее римлян толпа пусть обступит его и, изгнавши
     Греческий звук из речей, их дух незаметно изменит.
     Форум покинув, порой он заполнит страницу стихами,
     Лира его пропоет, оживленная быстрой рукою.
     Чуть горделивая песнь о пирах и сраженьях расскажет,
     Непобедим загремит возвышенный слог Цицерона.
     Вот чем тебе надлежит напоить свою грудь, чтоб широким,
     Вольным потоком речей изливать пиэрийскую душу.


VI.

     Я так заслушался этих речей, что не заметил исчезновения Аскилта.  Пока
я раздумывал над  сказанным,  портик  наполнился  громкой  толпой  молодежи,
возвращавшейся,   как   мне  кажется,  с  импровизированной  речи  какого-то
неизвестного, возражавшего на "суазорию" Агамемнона. Пока эти молодые  люди,
осуждая строй речи, насмехались над ее содержанием, я потихоньку ушел, желая
разыскать  Аскилта.  Но,  к  несчастью,  я  ни  дороги  точно  не  знал,  ни
местоположения  (нашей)  гостиницы  не  помнил.  В  какую  бы  сторону  я ни
направлялся - все приходил на прежнее место. Наконец, утомленный беготней  и
весь  обливаясь  потом,  я  обратился  к  какой-то  старушонке,  торговавшей
овощами.

VII.

     - Матушка, - сказал я, - не знаешь ли часом, где я живу?
     -  Как  не знать!  -отвечала  она, рассмеявшись  столь  глупой остроте.
Встала и пошла  впереди (показывая  мне  дорогу). Я  решил в  душе, что  она
ясновидящая.  Вскоре,  однако,  старуха,  заведя  меня  в  глухой  переулок,
распахнула лоскутную завесу и сказала:
     - Вот где ты должен жить.
     Пока я уверял  ее, что не знаю этого дома,  я  увидел  внутри  какие-то
надписи и голых потаскушек, пугливо разгуливавших (под ними). Слишком поздно
я понял, что попал в трущобу. Проклиная вероломную старуху, я, закрыв плащом
голову, бегом бросился через весь лупанар  в другой конец. Как вдруг,  уже у
самого выхода, меня нагнал Аскилт, тоже полумертвый от усталости. Можно было
подумать,  что его привела сюда та же старушонка. Я  отвесил ему насмешливый
поклон  и  осведомился,  что,  собственно,  он   делает  в  столь  постыдном
учреждении?

VIII.

     Он вытер руками пот и сказал:
     - Если бы ты только знал, что со мною случилось!
     -  Почем  мне  знать,  -  отвечал  я. Он  же  в  изнеможении  рассказал
следующее:
     -  Я  долго  бродил  по  всему  городу  и никак  не  мог  найти  нашего
местожительства.  Вдруг  ко  мне  подходит  некий  почтенный  муж  и любезно
предлагает  проводить меня. Какими-то темными закоулками он провел меня сюда
и,  вытащив  кошелек,  стал  делать  мне  гнусные  предложения.  Хозяйка уже
получила  плату за  комнату, он уже вцепился  в меня... и, не будь я сильней
его, мне пришлось бы плохо...
     Все они словно сатирионом опились...
     Соединенными силами мы отбились от докучного безобразника...

IX.

     Я,  наконец,  как  в  тумане  завидел  Гитона,  стоявшего  на приступке
переулка, и бросился туда... Когда я обратился к нему с вопросом, приготовил
ли  нам  братец  что-нибудь  на  обед, мальчик сел на кровать и стал большим
пальцем вытирать обильные слезы. Взволнованный видом братца, я спросил,  что
случилось.  Он ответил нехотя и нескоро, лишь после того как к моим просьбам
примешалось раздражение.
     -  Этот  вот, твой  брат  или  товарищ,  прибежал незадолго до  тебя  и
принялся склонять меня на стыдное дело. Когда же я закричал, он обнажил меч,
говоря:
     -  Если  ты  Лукреция,  то я твой  Тарквиний.  Услыхав  это,  я едва не
выцарапал глаза Аскилту.
     -  Что скажешь ты, женоподобная  шкура,  чье самое  дыхание  нечисто? -
кричал я.
     Аскилт же, притворяясь страшно разгневанным и размахивая руками, заорал
еще пуще меня:
     -  Замолчишь  ли  ты,  гладиатор  поганый, отброс арены!  Замолчишь ли,
ночной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной, даже в
те времена, когда ты был еще способен к этому! Ведь я точно так же был твоим
братцем в цветнике, как этот мальчишка - в гостинице.
     - Ты удрал во время моего разговора с наставником! - упрекнул его я.

X.

     -  А  что  мне  оставалось  делать, дурак ты этакий? Я умирал с голоду.
Неужто же я должен был выслушивать ваши рассуждения о битой посуде и  цитаты
из  сонника.  Поистине,  ты  поступил  много гнуснее меня, когда расхваливал
поэта, чтобы пообедать в гостях...
     Таким  образом наша безобразная  ссора  разошлась  смехом, и  мы  мирно
перешли на другие темы...
     Снова вспомнив обиды, я сказал:
     - Аскилт, я чувствую, что у нас с тобой не будет ладу. Поэтому разделим
наши общие пожитки, разойдемся и будем бороться с бедностью  каждый порознь.
И ты сведущ в  науках, и  я. Но, чтобы тебе не мешать, я  изберу другой  род
занятий. В  противном случае  нам придется на каждом шагу сталкиваться, и мы
скоро станем притчей во языцех.
     Аскилт согласился.
     -  Сегодня,- сказал он,- мы в качестве схоластов приглашены на  пир. Не
будем попусту терять ночь.  Завтра же, если угодно, я подыщу себе и  другого
товарища, и другое жилище.
     - Глупо откладывать до завтра то, что хочешь сделать сегодня,- возразил
я.
     (Дело в том, что) страсть торопила меня к скорейшему разрыву. Уже давно
жаждал  я избавиться от  этого  несносного стража,  чтобы  снова  взяться  с
Гитоном за старое...

XI.

     Обыскав   чуть   не  весь  город,  я  вернулся  в  комнату  и,  всласть
нацеловавшись с  мальчиком,  заключил  его  в  тесные  объятия,  на  зависть
счастливый  в  своих  начинаниях.  Но  еще не все было кончено, когда тайком
подкравшийся к двери Аскилт с силой рванул  замок  и  накрыл  меня  в  самый
разгар игры с братцем. Хлопая в ладоши, он огласил комнату громким смехом и,
сорвав с меня одеяло, воскликнул:
     - Что ты делаешь, свят муж? Так вот зачем ты выжил меня с квартиры!
     Затем, не довольствуясь насмешками, отвязал от сумки  ремень и принялся
не шутя стегать меня, приговаривая: "Так-то ты делишься с братом?"

XII.

     Уже  смеркалось,  когда  мы  пришли  на  форум, где увидели целые груды
недорогих товаров, сомнительную доброкачественность которых, однако,  удачно
скрывали  сумерки. По той же причине и мы притащили с собой украденный плащ.
Мы решили воспользоваться удобным случаем и, став на углу,  стали  потрясать
его  полами  в  расчете  на  то,  что роскошная одежда привлечет покупателя.
Вскоре к нам подошел знакомый мне по виду поселянин в сопровождении какой-то
бабенки  и  принялся  внимательно  рассматривать плащ. Аскилт в свою очередь
взглянул на плечи мужика-покупателя и от изумления остолбенел. Я тоже не без
волнения  посматривал  на  молодца:  мне  показалось, что это тот самый, что
нашел за городом мою тунику. Но Аскилт боялся верить глазам своим.  Чтоб  не
действовать  опрометчиво,  он  под  предлогом,  будто желает купить у мужика
тунику, стащил ее с его плеч и крепко держал ее.

XIII.

     О,  удивительная  игра  Судьбы!  Мужик  до  сих пор не полюбопытствовал
ощупать швы туники и продавал ее как бы нехотя,  точно  нищенские  лохмотья.
Аскилт,  убедившись, что сокровище неприкосновенно и что продавец - неважная
птица, отвел меня в сторонку и сказал:
     -  Знаешь, братец,  к нам  вернулось сокровище, о котором я сокрушался.
Это та самая  милая туника,  видимо, еще полная нетронутых  золотых. Но  что
делать? На каком основании получить обратно нашу вещь?
     Я,  обрадованный  не  столько  возвращением  добычи,  сколько тем,  что
фортуна сняла с меня позорное обвинение (в  краже), отверг всяческие увертки
и  посоветовал  действовать на основании гражданского  права, а именно: если
мужик  откажется  вернуть  чужую   собственность  законным  владельцам,   то
притянуть его к суду.

XIV.

     Аскилт же, напротив, законов боялся.
     - Кто  нас здесь знает?-говорил он.- Кто поверит нашим словам? Пусть мы
доподлинно  уверены, что  эта  вещь  - наша, но все  же мне больше улыбается
купить  (плащ)  и  вернуть  сокровище за небольшую  плату, чем  впутаться  в
ненадежный процесс.

     Что нам поможет закон, где правят лишь деньги да деньги.
     Там, где бедняк никого не одолеет в суде?
     Даже и те, что всегда довольны кинической кухней,
     Часто готовы за мзду голос пристрастный продать.
     Стало быть, наш трибунал есть попросту купля-продажа:
     Всадник присяжный в суде платный выносит ответ.

     Но в наличности у нас не было ничего, кроме одного дупондия, на который
мы собирались купить гороха и волчьих бобов. Поэтому, чтобы добыча от нас не
ускользнула,  мы  решили сбавить цену с плаща и выгодной  сделкой возместить
небольшую потерю. Когда  мы  объявили нашу цену, женщина с покрытой головой,
стоявшая  рядом  с крестьянином  и пристально  присматривавшаяся  к  рисунку
плаща,  вдруг обеими руками  вцепилась  в  подол и  заголосила во все горло:
"Держи воров!".
     Мы  же, с  большого перепугу, ничего лучше  не  придумали,  как  в свою
очередь ухватиться  за грязную,  рваную тунику и  во всеуслышание  объявить,
что, дескать,  эти люди  завладели нашей  одеждой. Но слишком неравным  было
наше   положение,  и   сбежавшиеся  на  крик  торгаши  принялись  заслуженно
издеваться  над нашей жадностью; ибо, с одной стороны, требовали драгоценную
одежду, с  другой - лохмотья, которые и на  лоскутки не годились.  Но Аскилт
живо унял смех и, когда молчание воцарилось, сказал:

XV.

     -  Как видно, каждому дорого свое: поэтому пусть берут свой плащ, а нам
отдадут нашу тунику.
     Предложение  понравилось  и   крестьянину,   и   женщине,  но  какие-то
крючкотворы, а вернее сказать - жулики, захотевшие поживиться плащом, громко
потребовали,  чтобы  до завтра,  когда  судья разберет  дело, обе вещи  были
переданы им  на хранение. Дело, по их мнению, было далеко не так просто, как
казалось, а гораздо  сложнее,  ибо на обеих сторонах  тяготело подозрение  в
воровстве.
     Толпа одобрила  посредников, и один из  торгашей,  лысый и  прыщеватый,
который при случае  вел тяжбы, заграбастал плащ,  уверяя, что вернет его  на
следующий  день. Впрочем, затея этих мошенников была ясна: просто они хотели
присвоить попавший им  в  руки плащ,  думая,  что  тяжущиеся  стороны, боясь
обвинения в воровстве, на суд не явятся. Точно того  же  хотели и  мы. Таким
образом, случай  был выгоден  для обеих сторон.  Мы потребовали, чтобы мужик
предъявил  нашу  тунику,  и  он  в  возмущении швырнул  ее  в  лицо Аскилту.
Избавившись  таким образом от  иска,  он  велел нам сдать  посреднику  плащ,
который  теперь  уже  являлся  единственным предметом спора. Будучи в полной
уверенности, что наше сокровище снова у нас в руках, мы поспешно вернулись в
гостиницу  и, заперев двери, вдоволь нахохотались над догадливостью торгашей
и кляузников, которые от большого ума отдали нам столько денег.

XVI.

     Едва принялись мы за изготовленный стараниями Гитона ужин, как раздался
в достаточной мере решительный стук в дверь.
     - Кто там?-спросили мы, побледнев от (испуга).
     - Открой,- был ответ,- и узнаешь.
     Пока  мы  переговаривались,  соскользнувший засов сам по  себе упал,  и
настежь распахнувшиеся двери пропустили гостью.
     Это была женщина под  покрывалом, без сомнения, та самая, что несколько
времени тому назад стояла рядом с мужиком (на рынке).
     - Смеяться,  что  ли,  вы  надо мною  вздумали?-сказала  она.-Я  рабыня
Квартиллы, чье таинство вы осквернили  у входа в  пещеру. Она  сама пришла в
гостиницу и просит разрешения побеседовать с вами; вы не смущайтесь: она  не
осуждает,  не винит вас за эту неосторожность,  она только удивляется, какой
бог занес в наши края столь изысканных юношей.

XVII.

     Пока  мы  молчали,  не  зная,  на  что  решиться,  в комнату вошла сама
(госпожа) в сопровождении девочки и,  рассевшись  на  моем  ложе,  принялась
плакать. Мы не могли вымолвить ни слова и, остолбенев, глядели на эти слезы,
вызванные, должно быть, очень сильным горем. Когда же  сей  страшный  ливень
наконец  перестал  свирепствовать, она обратилась к нам, сорвав с горделивой
головы покрывало  и  так  сжав  руки,  что  суставы  хрустнули:  -Откуда  вы
набрались  такой  дерзости?  Где научились ломать комедию и даже жульничать?
Ей-богу, мне жаль вас, но еще никто безнаказанно не видел того, чего  видеть
не  следует. Наша округа полным-полна богов-покровителей, так что бога здесь
легче встретить, чем человека.  Но  не  подумайте,  что  я  для  мести  сюда
явилась:  я  движима  более  состраданием  к  вашей  юности,  нежели обидой.
Думается мне, лишь по легкомыслию совершили вы сей неискупаемый проступок. Я
промучилась  всю  сегодняшнюю  ночь,  ибо  меня  охватил  опасный озноб, и я
испугалась - не приступ ли это третичной лихорадки. Я  искала  исцеления  во
сне,  и  было  мне  знамение  -  обратиться к вам и сломить недуг средством,
которое вы мне укажете. Но не только об исцелении хлопочу  я:  большее  горе
запало  мне  в  сердце  и  непременно  сведет  меня в могилу - как бы вы, по
юношескому легкомыслию, не разболтали о виденном вами в святилище  Приапа  и
не  открыли  черни  божественных  тайн.  Посему  простираю  к  коленам вашим
молитвенно обращенные длани, прошу и умоляю: не смейтесь, не издевайтесь над
ночными богослужениями, не открывайте встречному-поперечному вековых тайн, о
которых даже не все посвященные знают.

XVIII.

     После этой мольбы она снова залилась слезами и, горько рыдая, прижалась
лицом и грудью к моей кровати.
     Я,  движимый одновременно жалостью и страхом, попросил ее ободриться  и
не сомневаться в исполнении обоих ее желаний: о таинстве никто не разгласит,
и  мы  готовы,  если  божество  укажет  ей еще  какое-либо  средство  против
лихорадки,  прийти на помощь небесному промыслу, хотя бы  с  опасностью  для
жизни. После  такого обещания  женщина  сразу повеселела и, улыбаясь  сквозь
слезы,   стала  целовать  меня  частыми  поцелуями  и  рукою,  как  гребнем,
зачесывать мне волосы, спадавшие на уши.
     - Итак,  мир! - сказала она.- Я отказываюсь  от иска. Но если  бы вы не
захотели дать мне требуемое лекарство, то  назавтра уже была бы готова целая
толпа мстителей за мою обиду и поруганное достоинство.

     Стыдно отвергнутой быть; но быть самовластной - прекрасно.
     Больше всего я люблю путь свой сама избирать.
     Благоразумный мудрец презреньем казнит за обиду.
     Тот, кто врага не добьет,- тот победитель вдвой