Андрей Платонов.
     Счастливая Москва


       Над  романом  "Счастливая Москва" А.П.Платонов работал в
1932-36 гг. Опубликован впервые в сентябрьском  номере  "Нового
мира" за 1991 год. Публикация М.А.Платоновой.
     В  романе  есть  одна  незаконченная  фраза (в главе 8), а
также несколько мест, где автор записал  по  два  варианта,  но
выбора не сделал. В последнем случае варианты приведены в косых
скобках. В одном случае  (глава  6,  квадратные  скобки)  автор
вычеркнул из предложения два слова, но варианта не привел.

     1

     Темный человек с горящим факелом бежал по улице в  скучную
ночь  поздней  осени.  Маленькая  девочка  увидела  его из окна
своего дома, проснувшись от скучного сна.  Потом  она  услышала
сильный  выстрел  ружья и бедный грустный крик -- наверно убили
бежавшего  с  факелом  человека.  Вскоре  послышались  далекие,
многие выстрелы и гул народа в ближней тюрьме... Девочка уснула
и  забыла  все, что видела потом в другие дни: она была слишком
мала, и память и ум раннего детства заросли в ее теле  навсегда
последующей  жизнью.  Но  до  поздних  лет  в  ней неожиданно и
печально поднимался и бежал безымянный  человек  --  в  бледном
свете  памяти  --  и  снова  погибал во тьме прошлого, в сердце
выросшего ребенка. Среди голода  и  сна,  в  момент  любви  или
какой-нибудь другой молодой радости -- вдруг вдалеке, в глубине
тела опять раздавался грустный крик мертвого, и молодая женщина
сразу  меняла  свою  жизнь  -- прерывала танец, если танцевала,
сосредоточенней, надежней работала, если  трудилась,  закрывала
лицо  руками, если была одна. В ту ненастную ночь поздней осени
началась октябрьская революция -- в том городе, где жила  тогда
Москва Ивановна Честнова.
     Отец  ее скончался от тифа, а голодная осиротевшая девочка
вышла из дома и больше назад не вернулась. С уснувшей душой, не
помня ни людей, ни пространства, она несколько лет ходила и ела
по родине, как в пустоте, пока не очнулась в детском доме  и  в
школе.  Она  сидела  за  партой  у  окна,  в  городе Москве. На
бульваре уже перестали расти деревья, с них  без  ветра  падали
листья  и  покрывали  умолкшую землю -- на долгий сон грядущий;
был конец сентября месяца и тот год, когда кончились все  войны
и транспорт начал восстанавливаться.
     В  детском доме девочка Москва Честнова находилась уже два
года, здесь же ей дали имя, фамилию и даже отчество, потому что
девочка помнила свое имя и раннее детство очень  неопределенно.
Ей  казалось,  что  отец  звал  ее  Олей, но она в этом не была
уверена и молчала, как  безымянная,  как  тот  погибший  ночной
человек.  Ей  тогда  дали имя в честь Москвы, отчество в память
Ивана -- обыкновенного русского красноармейца, павшего в  боях,
-- и  фамилию в знак честности ее сердца, которое еще не успело
стать бесчестным, хотя и было долго несчастным.
     Ясная и восходящая жизнь Москвы Честновой началась с  того
осеннего  дня,  когда  она сидела в школе у окна, уже во второй
группе, смотрела в смерть листьев на  бульваре  и  с  интересом
прочитала  вывеску  противоположного дома: "Рабоче-крестьянская
библиотека-читальня имени А.В.Кольцова". Перед последним уроком
всем детям дали в первый раз их жизни по белой булке с котлетой
и картофелем и рассказали,  из  чего  делаются  котлеты  --  из
коров.  Заодно велели всем к завтрашнему дню написать сочинение
о корове, кто их видел, а также о своей будущей жизни.  Вечером
Москва  Честнова,  наевшись  булкой  и  густой котлетой, писала
сочинение за общим столом, когда все подруги  ее  уже  спали  и
слабо  горел маленький электрический свет. "Рассказ девочки без
отца и матери о своей будущей жизни. -- Нас учат теперь уму,  а
ум  в голове, снаружи ничего нет. Надо жить по правде с трудом,
я хочу жить будущей  жизнью,  пускай  будет  печенье,  варенье,
конфеты и можно всегда гулять в поле мимо деревьев. А то я жить
не  буду,  если  так, мне не хочется от настроения. Мне хочется
жить обыкновенно со счастьем. Вдобавок нечего сказать".
     Из школы Москва впоследствии  сбежала.  Ее  вернули  снова
через  год  и  стыдили  на  общем  собрании,  что  она как дочь
революции поступает недисциплинированно и неэтично.
     -- Я не дочь, я сирота! -- ответила тогда Москва  и  снова
стала прилежно учиться, как не бывшая нигде в отсутствии.
     Из  природы  ей нравились больше всего ветер и солнце. Она
любила лежать где-нибудь в траве и слушать  о  том,  что  шумит
ветер  в  гуще  растений,  как  невидимый, тоскующий человек, и
видеть летние облака, плывущие далеко  над  всеми  неизвестными
странами  и  народами;  от  наблюдения облаков и пространства в
груди Москвы начиналось сердцебиение, как будто  ее  тело  было
вознесено  высоко  и  там  оставлено  одно. Потом она ходила по
полям, по простой плохой земле и зорко, осторожно всматривалась
всюду, еще только осваиваясь жить и радуясь, что ей  здесь  все
подходит -- к ее телу, сердцу и свободе.
     По   окончании  девятилетки  Москва,  как  всякий  молодой
человек, стала бессознательно искать дорогу в свое  будущее,  в
счастливую  тесноту  людей;  ее  руки томились по деятельности,
чувство искало гордости и героизма, в уме заранее торжествовала
еще таинственная, но высокая судьба. Семнадцатилетняя Москва не
могла никуда войти сама, она ждала приглашения, словно  ценя  в
себе  дар  юности  и  выросшей силы. Поэтому она стала на время
одинокой и странной. Случайный человек познакомился  однажды  с
Москвой  и  победил ее своим чувством и любезностью, -- и тогда
Москва вышла за него замуж, навсегда и враз испортив свое  тело
и  молодость.  Ее большие руки, годные для смелой деятельности,
стали обниматься; сердце, искавшее героизма, стало любить  лишь
одного  хитрого  человека,  вцепившегося  в  Москву, как в свое
непременное достояние. Но  в  одно  утро  Москва  почувствовала
такой  томящий  стыд  своей  жизни,  не сознавая точно, от чего
именно, что поцеловала спящего мужа в лоб на прощанье и ушла из
комнаты, не взяв с собой ни одного второго  платья.  До  вечера
она  ходила по бульварам и по берегу Москвы-реки, чувствуя один
ветер сентябрьской мелкой  непогоды  и  не  думая  ничего,  как
пустая и усталая.
     Ночью  она  хотела  залезть  на ночлег куда-нибудь в ящик,
найти порожнюю пищевую будку Мостропа  или  еще  что-либо,  как
поступала она прежде в своем бродячем детстве, но заметила, что
давно  стала  большая и не влезет незаметно никуда. Она села на
скамью в темноте позднего бульвара  и  задремала,  слушая,  как
бродят вблизи и бормочут воры и бездомовные хулиганы.
     В  полночь  на  ту  же  самую  скамью  сел  незначительный
человек, с тайной и совестливой надеждой, что  может  быть  эта
женщина  полюбит  его  внезапно  сама,  поскольку  он не мог по
кротости своих сил настойчиво добиваться любви; он  в  сущности
не искал ни красоты лица, ни прелести фигуры -- он был согласен
на  все  и  на  высшую жертву со своей стороны, лишь бы человек
ответил ему верным чувством.
     -- Вам чего? -- спросила его проснувшаяся Москва.
     -- Мне ничего! -- ответил этот человек. -- Так просто.
     -- Я спать хочу, и мне негде,-- сказала Москва.
     Человек сейчас же заявил ей, что у него есть  комната,  но
во  избежание  подозрений  в  его  намерениях -- лучше ей снять
номер в гостинице и там проспать в чистой постели,  закутавшись
в  одеяло.  Москва  согласилась,  и они пошли. По дороге Москва
велела своему спутнику устроить ее  куда-нибудь  учиться  --  с
пищей и общежитием.
     -- А что вы любите больше всего? -- спросил он.
     -- Я  люблю  ветер в воздухе и еще разное кое-что, сказала
утомленная Москва.
     -- Значит -- школа воздухоплавания, другое вам не годится,
-- определил сопровождающий Москву человек. -- Я постараюсь.
     Он нашел ей номер в Мининском Подворье, заплатил вперед за
трое суток и дал на  продукты  тридцать  рублей,  а  сам  пошел
домой, унося в себе свое утешение.
     Через  пять  дней  Москва  Честнова посредством его заботы
поступила в школу воздухоплавания и переехала в общежитие.

     2

     В центре столицы,  на  седьмом  этаже  жил  тридцатилетний
человек  Виктор  Васильевич  Божко. Он жил в маленькой комнате,
освещаемой одним окном; гул нового  мира  доносился  на  высоту
такого  жилища  как симфоническое произведение -- ложь низких и
ошибочных звуков затухала не выше четвертого этажа.  В  комнате
было   бедное   суровое   убранство,   не   от   нищеты,  а  от
мечтательности:  железная  кровать  эпидимического  образца   с
засаленным,   насквозь  прочеловеченным  одеялом,  голый  стол,
годный для большой  сосредоточенности,  стул  из  ширпотребного
утиля, самодельные полки у стены с лучшими книгами социализма и
девятнадцатого века, три портрета над столом -- Ленин, Сталин и
доктор  Заменгоф,  изобретатель международного языка эсперанто.
Ниже трех портретов висели  в  четыре  ряда  мелкие  фотографии
безымянных  людей,  причем  на фотографиях были не только белые
лица, но также негры, китайцы и жители всех стран.
     До позднего вечера  комната  эта  бывает  пуста;  уставшие
опечаленные звуки постепенно замирают в ней, скучающее вещество
потрескивает  иногда,  свет  солнца  медленно  бредет  по  полу
четырехугольником окна и стушевывается на  стене  в  ночь.  Все
кончается, одни предметы томятся в темноте.
     Приходит живущий здесь человек и зажигает технический свет
электричества.  Жилец счастлив и покоен, как обычно, потому что
жизнь его не проходит даром; тело его  устало  за  день,  глаза
побелели,  но сердце бьется равномерно и мысль блестит ясно как
утром. Сегодня  Божко,  геометр  и  городской  землеустроитель,
закончил  тщательный  план  новой  жилой улицы, рассчитав места
зеленых насаждений, детских площадок и районного  стадиона.  Он
предвкушал близкое будущее и работал с сердцебиением счастья, к
себе же самому, как рожденному при капитализме, был равнодушен.
     Божко  вынул  пачку  личных  писем,  получаемых  им  почти
ежедневно  в  адрес  службы,  и  сосредоточился  в  них   своим
размышлением   за  пустым  столом.  Ему  писали  из  Мельбурна,
Капштадта,  из  Гонконга,  Шанхая,  с  небольших   островов   ,
притаившихся  в  водяной  пустыне Тихого океана, из Мегариды --
поселка   у   подножия   греческого   Олимпа,   из   Египта   и
многочисленных  пунктов  Европы.  Служащие  и  рабочие, дальние
люди, прижатые к  земле  неподвижной  эксплуатацией,  научились
эсперанто  и  победили  безмолвие  между народами; обессиленные
трудом, слишком бедные для путешествий, они сообщались  друг  с
другом мыслью.
     В  числе  писем было несколько денежных переводов: негр из
Конго перевел 1 франк, сириец из Иерусалима 4 амдоллара,  поляк
Студзинский  каждые  три  месяца  переводил  по  10 злотых. Они
заранее  строили  себе  рабочую  родину,  чтобы  им  было   где
приютиться  на старости лет, чтобы дети их могли в конце концов
убежать и  спастись  в  холодной  стране,  нагретой  дружбой  и
теплом.
     Божко  аккуратно  вносил  эти  деньги на заем, а облигации
отсылал невидимым владельцам с обратной распиской.
     Изучив  корреспонденцию,  Божко  писал  ответ  на   каждое
письмо,  чувствуя  свое преимущество как деятель СССР. Но писал
он не гордо, а скромно и с участием:
     "Дорогой, отдаленный друг. Я получил ваше  письмо,  у  нас
здесь   делается  все  более  хорошо,  общее  добро  трудящихся
ежедневно приумножается, у всемирного  пролетариата  скопляется
громадное  наследство  в  виде  социализма.  Каждый день растут
свежие  сады,  заселяются  новые   дома   и   быстро   работают
изобретенные  машины.  Люди также вырастают другие, прекрасные,
только я остаюсь прежним, потому что давно родился и  не  успел
еще  отвыкнуть  от  себя.  Лет  через  пять-шесть у нас хлеба и
культурных удобств  образуется  громадное  количество,  и  весь
миллиард  трудящихся  на  пяти  шестых земли, взяв семьи, может
приехать к нам жить навеки, а капитализм пусть остается пустым,
если там не наступит  революция.  Обрати  внимание  на  Великий
Океан,  ты  живешь  на  его берегу, там плывут иногда советские
корабли, это -- мы. Привет".
     Негр Арратау сообщал, что у него умерла жена; тогда  Божко
отвечал  сочувствием,  но  приходить в отчаяние не советовал --
надо сберечь себя для будущего, ибо на земле некому быть  кроме
нас.  А  лучше  всего  --  пусть Арратау немедленно приезжает в
СССР, здесь он может жить среди  товарищей,  счастливей  чем  в
семействе.
     На  утренней  заре  Божко  заснул  со  сладостью полезного
утомления; во сне ему снилось, что  он  --  ребенок,  его  мать
жива, в мире стоит лето, безветрие и выросли великие рощи.
     По  своей  службе  Божко  славился лучшим ударником. Кроме
прямой геометрической  работы  он  был  секретарем  стенгазеты,
организатором  ячеек  Осовиахима  и  Мопра, завхозом огородного
хозяйства и за свой счет  учил  в  школе  воздухоплавания  одну
малоизвестную  ему девушку, чтобы хоть немного ослабить расходы
государства.
     Эта девушка раз в месяц заходила к  Божко.  Он  ее  угощал
конфетами,  отдавал  ей деньги на пищу и свой пропуск в магазин
ширпотреба, и девушка  застенчиво  уходила.  Ей  было  неполных
девятнадцать  лет,  ее  звали  Москва  Ивановна Честнова; он ее
встретил однажды на осеннем бульваре в момент  своей  стихийной
печали и с тех пор не мог забыть.
     После  ее  посещения  Божко  обычно  ложился  вниз лицом и
тосковал от грусти, хотя причиной его жизни была одна  всеобщая
радость.  Поскучав,  он  садился  писать  письма  в  Индию,  на
Мадагаскар, в Португалию, созывая людей к участию в социализме,
к сочувствию труженникам на всей  мучительной  земле,  и  лампа
освещала его лысеющую голову, наполненную мечтой и терпением.
     Один  раз  Москва  Честнова  пришла  как  обычно и ушла не
сразу. Два года знал ее Божко, но стеснялся смотреться близко в
ее лицо, не надеясь ни на что.
     Москва смеялась, она окончила  школу  пилотов  и  принесла
угощение  за  свой  счет.  Божко  стал  есть  и  пить с молодой
Москвой,  но  сердце  его  билось  с  ужасом,  потому  что  оно
почувствовало давно заключенную в нем любовь.
     Когда  наступила  поздняя ночь, Божко открыл окно в темное
пространство, и в комнату прилетели бабочки и комары,  но  было
так  тихо всюду, что Божко слышал биение сердца Москвы Ивановны
в ее большой груди; это  биение  происходило  настолько  ровно,
упруго и верно, что если можно было бы соединить с этим сердцем
весь мир, то оно могло бы регулировать теченье событий, -- даже
комары  и  бабочки,  садясь  спереди на кофту Москвы, сейчас же
улетали прочь, пугаясь гула жизни в ее могущественном и  теплом
теле. Щеки Москвы, терпя давление сердца, надолго, на всю жизнь
приобрели  загорелый  цвет,  глаза  блестели  ясностью счастья,
волосы выгорели от зноя над головой и  тело  опухло  в  поздней
юности,  находясь  уже накануне женственной человечности, когда
человек почти нечаянно заводится внутри человека.
     Божко неотлучно, до нового светлого утра глядел  и  глядел
на  Москву,  когда  девушка  давно  уснула  в его комнате, -- и
сонная, счастливая свежесть, как  здоровье,  вечер  и  детство,
входили в этого усталого человека.
     На  другой  день  Москва  пригласила  Божко на аэродром --
посмотреть работу новых парашютов.
     Небольшой аэроплан взял к себе  внутрь  Москву  и  полетел
высоко в вековое пустынное небо. В зените аэроплан приостановил
мотор,  наклонился  вперед  и  скинул  из-под  своего  туловища
светлый комочек, который без дыхания понесся в бездну. В то  же
время  невысоко  над  землей  медленно летел другой аэроплан и,
сбавив работу трех своих  моторов,  желал  посадки.  На  низкой
высоте,  над  этим  трехмоторным  парящим  самолетом,  одинокое
воздушное   тельце,   беззащитно   мчавшееся   с    нарастающим
ускорением,   распустилось   в   цветок,  надулось  воздухом  и
закачалось. Трехмоторный самолет сразу пустил все свои  машины,
чтобы  уйти  от  парашюта,  но  парашют был слишком близок, его
могло втянуть под винты в вихревые потоки, и умный пилот  снова
погасил   моторы,  давая  парашюту  свободу  ориентации.  Тогда
парашют опустился на  плоскость  крыла  и  свернулся,  а  через
несколько  мгновений  по  накренившемуся  крылу  медленно и без
испуга прошел небольшой человек и скрылся в машине.
     Божко знал, что это прилетела из воздуха Москва; вчера  он
слышал  ее  равномерное,  гулкое  сердце,  -- теперь он стоял и
плакал от счастья за все смелое человечество, жалея, что  давал
Москве  Честновой  в  течение двух лет сто рублей в месяц, а не
полтораста.
     Ночью Божко опять, как  обыкновенно,  писал  письма  всему
заочному  миру,  с  увлечением  описывая  тело  и сердце нового
человека, превозмогающего смертельное пространство высоты.
     А  на  рассвете,  заготовив  почту   человечеству,   Божко
заплакал;  ему  жалко  стало,  что сердце Москвы может летать в
воздушной природе, но любить его не может. Он уснул и спал  без
памяти до вечера, забыв про службу.
     Вечером   к   нему  постучался  кто-то  и  пришла  Москва,
счастливая по виду, как постоянно, и с прежним громким сердцем.
Божко робко, от крайней нужды своего чувства, обнял  Москву,  а
она  его  стала  целовать  в  ответ.  В  исхудалом  горле Божко
заклокотала  скрытая  мучительная  сила  и  он  больше  не  мог
опомниться,  узнавая  единственное  счастье теплоты человека на
всю жизнь.

     3

     Каждое утро, просыпаясь, Москва Честнова долго смотрела на
солнечный свет в окне  и  говорила  в  своем  помышлении:  "Это
будущее  время настает", и вставала в счастливой безотчетности,
которая зависела, вероятно, не от сознания, а от сердечной силы
и здоровья.  Затем  Москва  мылась,  удивляясь  химии  природы,
превращающей  обыкновенную  скудную пищу (каких только нечистот
Москва не ела в своей жизни!) в  розовую  чистоту,  в  цветущие
пространства  ее  тела. Даже будучи сама собой, Москва Честнова
могла глядеть на себя, как на постороннюю, и  любоваться  своим
туловищем во время его мытья. Она знала, конечно, что здесь нет
ее  заслуг,  но  здесь  есть  точная  работа  прошлых  времен и
природы, -- и позже,  жуя  завтрак,  Москва  мечтала  что-то  о
природе   --   текущей   водою,   дующей   ветром,  беспрерывно
ворочающейся,  как  в  болезненном   бреду,   своим   громадным
терпеливым   веществом...   Природе   надо   было   обязательно
сочувтвовать -- она столько потрудилась для создания  человека,
-- как неимущая женщина, много родившая и теперь уже шатающаяся
от усталости...
     По   окончании   школы  воздухоплавания  Москву  назначили
младшим инструктором при  той  же  школе.  Она  теперь  обучала
группу  парашютистов способу равнодушного прыжка из аэроплана и
спокойствию характера при опускании в гулком пространстве.
     Сама Москва летала, не  ощущая  в  себе  никакого  особого
напряжения  или  мужества,  она  лишь  точно,  как  в  детстве,
считала, где"край", т.е. конец техники и начало  катастрофы,  и
не  доводила  себя до "края". Но "край" был гораздо дальше, чем
думали, и Москва все время отодвигала его.
     Однажды она  учавствовала  в  испытании  новых  парашютов,
пропитанных таким лаком, который скатывал прочь влагу атмосферы
и позволял делать прыжки даже в дождь. Честнову снарядили в два
парашюта  --  другой  дали  в  запас.  Ее подняли на две тысячи
метров и  оттуда  попросили  броситься  на  земную  поверхность
сквозь вечерний туман, развившийся после дождей.
     Москва отворила дверь аэроплана и дала свой шаг в пустоту;
снизу  в  нее  ударил  жесткий  вихрь,  будто земля была жерлом
могучей воздуходувки, в которой воздух прессуется до  твердости
и  встает  вверх  --  прочно, как колонна; Москва почувствовала
себя трубой, продуваемой насквозь,  и  держала  все  время  рот
открытым,  чтобы  успевать  выдыхать внизывающийся в нее в упор
дикий ветер. Кругом нее было смутно от