з ночи.
Далекое зарево трепетало над центром города, волнуясь в бегущих
тучах,  и огромное загроможденное мраком небо открывалось вдруг
мгновенным и  острым  светом,  сверкнувшим  из-под  трамвайного
провода.  В  близком  клубе местного транспорта пел хор молодых
работниц, увлекая силой вдохновения собственную жизнь в далекие
края  будущего.  Честнова  пошла  в  тот  клуб  и  пела  там  и
танцевала,  пока распорядитель, заботясь об отдыхе молодежи, не
потушил свет. Тогда Москва уснула где-то за кулисами  сцены  на
фанерной  бутафории,  обняв  по  девической  привычке временную
подругу, такую же усталую и счастливую, какой была сама.

     5

     Небрежный и нечистоплотный  от  экономии  своего  времени,
Самбикин  чувствовал  мировую  внешнюю  материю как раздражение
собственной кожи. Он следил за всемирным развитием событий день
и ночь, и ум его жил в  страхе  своей  ответственности  за  всю
безумную судьбу вещества.
     По  ночам  Самбикин  долго  не  мог заснуть от воображения
труда на советской земле, освещенного сейчас электричеством. Он
видел сооружения, густо оснащенные тесом, где  ходили  неспящие
люди,  укрепляя  молодые  доски  из  свежего  леса, чтобы самим
держаться на высоте, где дует ветер и видно, как идет  ночь  по
краю  мира  в  виде остатка вечерней зари. Самбикин сжимал свои
руки от нетерпения и радости,  а  потом  вдруг  задумывался  во
мраке,   забывая  моргать  по  полчаса.  Он  знал,  что  тысячи
юношей-инженеров, сдавших свою смену, сейчас тоже  не  спят,  а
ворочаются  в  беспокойстве  в общежитиях и в новых домах -- по
всей равнине страны, а иные,  только  улегшись  на  отдых,  уже
бормочут  и  постепенно  одеваются обратно, чтобы уйти опять на
постройку, потому что их ум начала  мучить  одна  забытая  днем
деталь, грозящая ночной аварией.
     Самбикин  вставал  с  кровати,  зажигал  свет  и  ходил  в
волнении, желая предпринять  что-либо  немедленно.  Он  включал
радио и слышал, что музыка уже не играет, но пространство гудит
в  своей  тревоге,  будто безлюдная дорога, по которой хотелось
уйти. Тогда Самбикин звонил в институтскую клинику и  спрашивал
-- есть ли сейчас срочные операции, он будет ассистировать. Ему
отвечали,  что  есть:  привезли  ребенка  с опухолью на голове,
которая растет  с  ежеминутной  скоростью,  и  мальчик  темнеет
сознанием.
     Самбикин  выбегал  на  московскую  улицу;  трамваи  уже не
ходили, по асфальтовым тротуарам звучно стучали высокие каблуки
женщин, возвращавшихся домой из театров или лабораторий, или от
любимых ими людей. Самбикин, действуя своими  длинными  ногами,
быстро  добегал до бауманского района, где строился медицинский
экспериментальный институт специального назначения. Институт не
был еще окончательно оборудован и сейчас в нем работали  только
два  отделения -- хирургии и травматическое. Двор института был
заложен трубами,  досками,  вагонетками  и  ящиками  с  научным
инвентарем;  забор  детского масштаба, отделявший строительство
от какого-то жилищного дома, накренился и вовсе поник.
     На  этом  дворе  Самбикин  услышал  вдруг  жалкую  музыку,
тронувшую  его  сердце  не  столько  мелодией,  сколько неясным
воспоминанием чего-то прожитого, оставленного  в  забвении.  Он
заслушался  на  минуту;  музыка  играла  по  ту сторону бедного
забора. Самбикин влез на забор  и  увидел  постаревшего  лысого
скрипача,  игравшего  в  безлюдьи,  в  два  часа ночи. Самбикин
прочел вывеску  над  входной  дверью  дома,  у  которого  играл
музыкант:  "Правление  жакта и домоуправление". Самбикин достал
рубль  и  хотел  дать  его  музыканту  за  работу,  но  скрипач
отказался.  Он  сказал,  что сейчас играет для себя, потому что
ему тоскливо и он может спать только на утренней заре, а до нее
еще далеко...
     Около  малой  операционной  залы  уже  висели  два  мягких
баллона  с кислородом и стояла старшая дежурная сестра. В конце
коридора, в отдельной  комнате-боксе,  вплоть  застекленной  по
стороне,  обращенной  в  коридор,  больного  ребенка готовили к
операции -- ему быстро брили голову две сестры. За левым ухом у
мальчика, заняв полголовы, вырос шар, наполненный горячим бурым
гноем и кровью, и этот  шар  походил  на  вторую  дикую  голову
ребенка,  сосущую  его  изнемогающую  жизнь.  Ребенок  сидел на
кровати и не спал: ему было лет семь. Он  смотрел  опустевшими,
уснувшими  глазами  и немного поднимал руки в воздух, когда его
сердце заходилось от боли, мучаясь и не ожидая пощады.
     В живом  сознании  Самбикина  с  точным  ощущением  встала
болезнь  ребенка,  и  он  потер  у себя за ухом, ища шаровидную
опухоль,  --  вторую  безумную  голову,  в  которой   сжимается
смертный гной. Он пошел готовиться к операции.
     Переодеваясь  и думая, он слышал шум в своем левом ухе, --
это  гной  в  голове  ребенка  химически  размывал  и  разъедал
последнюю   костяную  пластину,  защищавшую  его  мозг;  в  уме
мальчика сейчас уже стелется туманная  смерть,  жизнь  держится
еще  под  защитой костяной пленки, но в ней осталось толщины не
более  доли  миллиметра  и  слабеющая   кость   вибрирует   под
напряжением гноя.
     -- Что  он видит сейчас в своем сознании? -- спрашивал сам
у себя Самбикин про больного. -- Он видит сны, берегущие его от
ужаса... Он видит двух своих матерей, моющих его в ванне, а это
две сестры бреют его волосы. И он одного только боится:  почему
две  матери?.. Он видит любимую кошку, которая живет с ним дома
в комнате, и эта кошка впилась ему сейчас в голову...
     Пришел старый хирург-оператор,  которому  должен  помогать
Самбикин. Старик был готов и приглашал своего ассистента. Вести
операцию  самостоятельно  Самбикину  еще  не  давали:  ему было
двадцать семь лет и хирургический стаж  его  продолжался  всего
второй  год.  Все  звуки  в  хирургическом  институте тщательно
уничтожались  и  сигнализация  совершалась  цветным  светом.  В
комнате  дежурного  врача зажглись три лампы разных цветов -- и
вслед за тем почти бесшумно были совершены несколько  действий:
по   пробковому  ковру  коридора  проехала  низкая  тележка  на
резиновых колесах  и  отвезла  больного  в  операционную  залу;
электромонтер  переключил  электрический  свет  на  питание  из
институтской аккумуляторной батареи, чтобы свет не  зависел  от
случайностей   городской   сети,   и   пустил  в  ход  аппарат,
нагнетающий  озонированный   воздух   в   операционную;   дверь
операционной  залы  беззвучно  открылась и в лицо ребенка подул
прохладный и благоуханный  ветер  из  специального  прибора  --
мальчик   получил   усыпление  и  улыбнулся,  освобожденный  от
последних следов страдания.
     -- Мама, я очень сильно заболел, меня сейчас резать будут,
но мне ничуть не больно! -- сказал  он  и  стал  беспомощным  и
чуждым  самому  себе.  Жизнь словно отлучилась из него самого и
сосредоточилась в отдаленном и грустном  воображении  снов;  он
видел  предметы, всю сумму своих впечатлений, -- и эти предметы
мчались мимо него и  он  узнавал  их  --  вот  забытый  гвоздь,
который  он  держал в руках давно, гвоздь теперь заржавел, стал
старый, вот черная маленькая собака, с ней он играл когда-то на
дворе -- она лежит мертвая  в  мусоре,  с  разбитой  стеклянной
банкой на голове, вот железная крыша на низком сарае, он влезал
на  нее,  чтобы  смотреть  с высоты, она пустая сейчас и железо
скучает по нем, а его долго нет; стоит лето, тень матери  лежит
на земле, идет милиция, но ее оркестр играет неслышно...
     Старый  хирург  предложил  Самбикину  вести операцию, а он
будет ассистировать.
     -- Начнем! -- сказал старик в светлой глуши залы.
     Самбикин взял резкий, блестящий инструмент и  вошел  им  в
существо  всякого  дела  -- в тело человека. Острая, мгновенная
стрела вышла позади глаз из ума мальчика, пробежала по его телу
-- он следил за ней воображением -- и  ударила  ему  в  сердце:
мальчик вздрогнул, все предметы, знавшие его, заплакали по нем,
и  сон  его воспоминаний исчез. Жизнь сошла еще ниже, она тлела
простой, темной теплотой в своем терпеливом ожидании.  Самбикин
чувствовал своими руками, как греется все более тело ребенка, и
спешил.  Он  спускал  гной  из  разверстых  покровов  головы  и
проникал в кость, -- он искал первичные очаги заражения.
     -- Тише, медленнее! -- говорил старый хирург.  --  Скажите
пульс! -- обратился он к старшей сестре.
     -- Аритмия,  доктор,  --  сказала сестра. Иногда не слышно
вовсе.
     -- Ничего, инерция сердца всегда велика -- выправится.
     -- Держите ему голову!  --  указал  Самбикин  сестрам.  Он
приступил  к  выборке  костных  участков в порах которых таился
гной.
     Инструмент  звенел,  как  при  холодной  металлообработке,
Самбикин  шел  в  ударах  на  ощупь  -- глубже или мельче -- на
точном чувстве искусства; большие  глаза  его  остекленели  без
влаги  --  ему  некогда  было  моргать,  --  бледные щеки стали
смуглыми от силы крови, пришедшей ему на помощь из глубины  его
сердца. Извлекая костяные секции, Самбикин глядел в них в свете
рефлектора,  нюхал, сжимал для лучшего ознакомления и передавал
старшему хирургу; тот равнодушно бросал их в посуду.
     Мозг приближался;  выкалывая  кости  из  черепа,  Самбикин
исследовал  их  теперь  под микроскопом и все еще находил в них
гнезда  стрептококков.  В  некоторых  местах   головы   ребенка
Самбикин  дошел уже до последней костной пластинки, ограждающей
мозг, и зачистил ее по поверхности от смертного серого  налета.
Его  руки  действовали так, как будто они сами думали и считали
каждый допуск движения.  По  мере  удаления  стрептококков,  их
становилось   меньше,   но  Самбикин  переходил  на  сильнейшие
микроскопы, которые показывали,  что  число  гноеродных  телец,
быстро   убывая,  целиком  все  же  не  исчезает.  Он  вспомнил
знаменитое математическое уравнение,  выражающее  распределение
теплоты по пруту бесконечной длины, и прекратил операцию.
     -- Тампонировать  и  бинтовать! -- приказал он, ибо, чтобы
совершенно уничтожить стрептококков,  надо  было  искрошить  не
только  всю  голову  больного,  но  и все его тело до ногтей на
пальцах ног.
     Самбикину  было   ясно,   что   разверстое,   с   тысячами
рассеченных  сосущих  кровеносных сосудов, горячее, беззащитное
тело больного жадно вбирало в себя стрептококков отовсюду -- из
воздуха, а особенно -- из  инструмента,  который  стерилизовать
начисто  невозможно.  Нужно  было дано перейти на электрическую
хирургию -- входить в тело и кости чистым и  мгновенным,  синим
пламенем  вольтовой  дуги  -- тогда все, что носит смерть, само
будет убито и новые стрептококки, проникнув в  раны,  найдут  в
них сожженную пустыню, а не питательную среду.
     -- Кончено! -- сказал Самбикин.
     Сестры уже перевязывали голову больного. Они повернули его
лицом к врачам.
     Тепло  жизни, пробиваясь изнутри, розовыми полосами шло по
бледному лицу ребенка и быстро  размывалось  прочь;  затем  оно
возникало  снова  и  опять  стушевывалось. Глаза его были почти
открыты и высохли настолько,  что  региновое  вещество  немного
сморщилось от сухости.
     -- Он мертвый! -- сказал старый врач.
     -- Нет  еще,  --  ответил  Самбикин  и поцеловал ребенка в
увядшие губы. -- Он будет жить. Дайте  ему  немного  кислорода.
Пить не давать до утра.
     По   выходе   из  клиники  Самбикин  встретил  трясущуюся,
судорожную женщину -- мать ребенка. Ее не пускали по правилам и
за поздней ночью. Самбикин поклонился ей и велел пропустить  ее
к сыну.
     Загоралось   утро.   Самбикин  посмотрел  через  забор  на
соседний жакт, все пусто было, скрипач  ушел  спать.  Из  двери
вышел  человек  скромной  наружности  со сморщенной, изношенной
годами  и   трудностью   женщиной.   Спутник   ей   убедительно
признавался в любви; Самбикин нечаянно заслушался его голоса --
в  этом  голосе  звучала темная грудная грусть и это делало его
трогательным, хотя человек говорил пошлость и глупость.
     -- А война будет, ты  бросишь  меня,  --  робко  возражала
женщина.
     -- Я?   Нет,   нисколько!   Я   последняя   категория,   я
вневойсковик, почти ничто... Пойдем  за  сарай  ляжем  полежим,
душа опять болит.
     -- Иль   ты  в  комнате  не  долюбил  меня?  --  счастливо
удивилась женщина.
     -- Маленько -- нет, -- сказал  вневойсковой  любовник.  --
Сердце еще болит, не остыло.
     -- Ишь, хамлет какой! -- улыбнулась женщина. -- И здоровья
ему не жалко!
     Она  была  горда  сейчас,  что нравится и увлекает мужчин.
Вневойсковик сжался от  утренней  прохлады  в  своем  истертом,
усталом  пальто  и  поспешил под руку с женщиной, видимо, желая
как можно скорее отделаться от всего...
     Самбикин шел по Москве. Ему странно и даже  печально  было
видеть  пустые  трамвайные  остановки,  безлюдные черные номера
маршрутов на  белых  таблицах,  --  они  вместе  с  трамвайными
мачтами,   тротуарами   и   электрическими  часами  на  площади
тосковали по многолюдству.
     Самбикин задумался,  по  своему  обыкновению,  над  жизнью
вещества  --  над  самим  собой;  он относился сам к себе как к
подопытному животному, как к части мира,  доставшейся  ему  для
исследования всего целого и неясного.
     Он   думал  всегда  и  беспрерывно,  его  душа  сейчас  же
заболевала, если Самбикин останавливался мыслить,  и  он  снова
работал    над   воображением   мира   в   голове,   ради   его
преобразования. Ночью ему снились его разрушенные мысли,  а  он
тщетно   шевелился  в  постели,  силясь  вспомнить  их  дневной
порядок, затем мучился и просыпался, радуясь утреннему свету  и
восстановленной ясности ума. Его длинное, усохшее тело, длинное
и  большое,  всегда шумно жило и дышало, точно этот человек был
алчный -- постоянно хотел есть и пить, и громадное  лицо  имело
вид  опечаленного животного, только нос его был настолько велик
и  чужд  даже  громадному  лицу,  что  сообщал  кротость  всему
выражению характера.
     Домой  Самбикин  пришел  уже в светлое время, когда летнее
великое  утро  горело  над  землей  так  мощно,  что  Самбикину
казалось -- свет гремит. Он позвонил в институт, ему сказали --
оперированный  ребенок хорошо спит, температура снижается, мать
его снова уснула на другой кровати. Передумав все о сегодняшней
операции и все очередные проблемы, Самбикин  почувствовал  свое
тоскующее,   опустевшее   сердце   --   ему   надо  было  опять
действовать,  чтобы  приобрести  задачу   для   размышления   и
угомонить  неясный и алчущий, совестливый вопль в душе. Спал он
мало, и лучше  всего  после  большой  работы,  тогда  и  сны  в
благодарность  оставляли его. Нынче он действовал недостаточно,
разум в голове не мог устать и  хотел  еще  работать,  отвергая
сон. Пометавшись беспомощно по комнате, Самбикин пошел в ванну,
разделся  там  и  с  удивлением  оглядел свое тело юноши, затем
пробормотал что-то и залез в холодную воду.  Вода  умиротворила
его,  но  он  тут  же понял, насколько человек еще самодельное,
немощно устроенное существо -- не более как смутный  зародыш  и
проект  чего-то  более  действительного,  и  сколько  надо  еще
работать, чтобы развернуть из этого  зародыша  летящий,  высший
образ, погребенный в нашей мечте...

     6

     Вечером  в  районном  клубе  комсомола  собрались  молодые
ученые, инженеры, летчики, врачи, педагоги, артисты,  музыканты
и  рабочие  новых  заводов.  Никому не было более двадцати семи
лет, но каждый уже стал известен по  всей  своей  родине  --  в
новом  мире,  и  каждому было немного стыдно от ранней славы, и
это мешало жить. Пожилые работники клуба, упустившие свою жизнь
и талант в  неудачное  буржуазное  время,  с  тайными  вздохами
внутреннего  оскудения  привели в порядок мебельное убранство в
двух залах -- в одном для заседания,  в  другом  для  беседы  и
угощения.
     Одним из первых пришел двадцатичетырехлетний инженер Селин
с комсомолкой  Кузьминой,  пианисткой,  постоянно задумчивой от
воображения музыки.
     -- Пойдем жевнем чего-нибудь! -- сказал ей Селин.
     -- Жевнем, -- согласилась Кузьмина.
     Они пошли в буфет; там Селин, розовый  мощный  едок,  съел
сразу  восемь  бутербродов  с  колбасой,  а Кузьмина взяла себе
только два пирожных; она жила для игры, а не для пищеварения.
     -- Селин, почему ты ешь так много? --  спросила  Кузьмина.
-- Это может хорошо, но на тебя стыдно смотреть!
     Селин   ел  с  негодованием,  он  жевал  как  пахал  --  с
настойчивым трудом, с усердием в своих обоих надежных челюстях.
     Вскоре  пришли  сразу   десять   человек:   путешественник
Головач,  механик  Семен  Сарториус, две девушки подруги -- обе
гидравлики, композитор Левченко, астроном  Сицылин,  метеоролог
авиаслужбы    Вечкин,   конструктор   сверхвысотных   самолетов
Мульдбауэр, электротехник Гунькин с женой, -- но за ними  опять
послышались  люди  и еще пришли некоторые. Все уже были знакомы
между собой -- по работе, по встречам и по разным сведениям.
     Пока  не  началось  заседание,  каждый   предался   своему
удовольствию   --   кто  дружбе,  кто  пище,  кто  вопросам  на
нерешенные  задачи,  кто  музыке  и  танцам.   Кузьмина   нашла
небольшую  комнату  с  новым роялем и с наслаждением играла там
девятую симфонию Бетховена -- все части,  одна  за  другой,  по
памяти.   У   нее   сжималось  сердце  от  глубокой  свободы  и
воодушевленной мысли этой музыки и от эгоистической грусти, что
она сама так сочинять не умеет.  Электротехник  Гунькин  слушал
Кузьмину    и    думал   о   высокой   частоте   электричества,
простреливающей вселенную насквозь, о пустоте высокого грозного
мира, всасывающего в себя человеческое  сознание...  Мульдбауэр
видел  в  музыке  изображение дальних легких стран воздуха, где
находится черное небо и среди него висит немерцающее  солнце  с
мертвым  накалом  своего  света,  где  --  вдалеке  от теплой и
смутно-зеленой земли -- начинается настоящий серьезный  космос:
немое  пространство,  изредка горящее сигналами звезд -- о том,
что путь давно свободен  и  открыт...  Скорее  же  покончить  с
тяжкой  возней  на  земле и пусть тот же старый Сталин направит
скорость и напор человеческой истории за черту тяготения  земли
-- для    великого   воспитания   разума   в   мужестве   давно
предназначенного ему действия.
     Немного спустя сюда же  пришла  Москва  Честнова  и  молча
улыбалась  от  радости видеть своих товарищей и слышать музыку,
возбуждающую ее жизнь на исполнение высшей судьбы.
     Позже всех в клуб явился хирург Самбикин;  он  только  что
был в институтской клинике и сам делал перевязку оперированному
им   мальчику.   Он   пришел   подавленный  скорбью  устройства
человеческого тела, сжимающего в  своих  костях  гораздо  более
страдания  и  смерти,  чем  жизни  и  движения.  И странно было
Самбикину чувствовать себя хорошо -- в напряжении своей  заботы
и  ответственности.  Весь  его  ум  был наполнен мыслью, сердце
билось покойно и верно, он не нуждался в лучшем счастьи, -- и в
то же время ему становилось стыдно  от  сознания  этого  своего
тайного  наслаждения...  Он  хотел  уже  уйти  из  клуба, чтобы
поработать ночью в институте над своим исследованием о  смерти,
но вдруг увидел проходящую Москву Честнову. Неясная прелесть ее
наружности  удивила  Самбикина;  он  увидел  силу  и светящееся
воодушевление, скрытые за скромностью  и  даже  робостью  лица.
Раздался  звонок  к началу заседания. Все пошли из комнаты, где
находился Самбикин, одна Честнова задержалась,  укрепляя  чулок
на  ноге.  Когда  она  управилась  с  чулком, то увидела одного
Самбикина, глядевшего на нее. От стеснения и неловкости -- жить
в одном мире, делать одно дело  и  не  быть  знакомыми  --  она
поклонилась  ему.  Самбикин  подошел  к  ней  и они отправились
вместе слушать заседание.
     Они сели рядом и среди речей, славы и приветствий Самбикин
ясно слышал пульсацию сердца в груди у Москвы.
     Он спросил ее шепотом в ухо:
     -- Отчего у вас сердце