естнова  и  все,  что
касалось  ее,  даже  самое  нечистое,  не вызывало в Сарториусе
никакой брезгливости, и на отходы из нее он мог  бы  глядеть  с
крайним любопытством, потому что отходы тоже недавно составляли
часть прекрасного человека.
     -- Товарищ  Сарториус,  что  мы  будем  теперь  делать? --
спросила Москва. -- Ведь ночь еще стоит и скоро ляжет роса...
     -- Не знаю, -- угрюмо ответил Сарториус. --  Мне  наверное
придется любить вас.
     -- Вот  колхоз в лощине спит, -- показала Честнова в даль.
-- Там хлебом сейчас пахнет и ребятишки спят в овинах. А коровы
лежат  где-нибудь  на  выгоне  и  над  ними  начинается   туман
рассвета... Как люблю я все это видеть и жить!
     Сарториусу же были теперь безразличны все коровы и сопящие
во сне  ребятишки. Он даже хотел, чтобы земля стала пустынной и
Москва бы  не  отвлекала  никуда  своего  внимания,  а  целиком
сосредоточилась на нем.
     Под  утро  Москва  и  Сарториус  сели  в  землемерную яму,
обросшую  теплым  буьяном,  спрятавшемся  здесь  от  культурных
полей, как кулак на хуторе.
     Сарториус  взял  Честнову  за  руку;  природа, -- все, что
потоком мысли шло в уме, что гнало сердце вперед и  открывалось
перед  взором,  всегда  незнакомо  и  первоначально -- заросшей
травою, единственными днями  жизни,  обширным  небом,  близкими
лицами людей, -- теперь эта природа сомкнулась для Сарториуса в
одно  тело  и кончилась на границе ее платья, на конце ее босых
ног.
     Всю свою юность  Сарториус  провел  в  изучении  физики  и
математики;  он  трудился  над расчетом бесконечности как тела,
пытаясь найти  экономический  принцип  ее  действия.  Он  хотел
открыть   в   самом   течении   человеческого  сознания  мысль,
работающую в резонанс  природы  и  отражающую  поэтому  всю  ее
истину  --  хотя  бы  в  силу живой случайности, и эту мысль он
надеялся закрепить навеки расчетной формулой. Но он  сейчас  не
сознавал никакой мысли, потому что в голову его взошло сердце и
там билось над глазами. Сарториус погладил руку Москвы, твердую
и полную, как резервуар скупого, давно сдавленного чувства.
     -- Семен,  ну  чего  же  вы  хотите  от  меня?  -- покорно
спросила Честнова, готовая к добру.
     -- Я хочу жениться на вас, -- сказал Сарториус. --  Больше
я не знаю, чего хотеть.
     Москва  задумалась  и съела былинку бурьяна молодым алчным
ртом.
     -- И ведь правда, что больше нечего хотеть, когда  любишь.
А говорят, что это глупо!
     -- Пусть  говорят,  -- сумрачно произнес Сарториус. -- Они
только говорят, а сами наверно не любят...  А  что  же  делать,
когда я без тебя томлюсь!
     -- А ты обними меня, и я тебя.
     Сарториус обнял ее.
     -- Ну что, тебе легче стало томиться?
     -- Нет, так же, -- ответил Сарториус.
     -- Тогда нам придется жениться, -- согласилась Москва.
     Когда невинное, ежедневное утро осветило местные колхозы и
окрестности   громадного   города,  Честнова  и  Сарториус  еще
находились в землемерной яме. Узнав всю Москву  полностью,  все
тепло,  преданность и счастье ее тела, Сарториус с удивлением и
ужасом почувствовал, что его любовь не утомилась, а возросла, и
он  в  сущности  ничего  не  достиг,  а   остался   по-прежнему
несчастным.  Значит, этим путем нельзя было добиться человека и
действительно разделить с ним жизнь. Так как же быть? Сарториус
ничего не знал.
     Москва Честнова лежала навзничь; небо над нею было сначала
водяным, потом стало синим и  каменным,  затем  превратилось  в
золотистое  и  мерцающее,  как  будто  прорастающее цветами, --
взошло солнце за Уралом и приближалось сюда.
     Москва выбралась из ямы, обтянула платье на себе,  обулась
и  пошла  в  город  одна. Сарториусу она сказала, что будет его
женою впоследствии: пусть он пока работает  в  тресте  весов  и
гирь, где служит Божко, она найдет его, когда нужно будет.
     Беспомощный  и  ничтожный вылез вслед за нею Сарториус. Он
стоял  один  на  рассвете,   в   пустоте   недозревших   полей,
испачканный  и  грустный,  как  уцелевший  воин  на  оконченном
побоище.
     -- Зачем же ты уходишь, Москва?  Я  ведь  люблю  тебя  еще
больше!
     Москва обернулась к нему.
     -- Я не бросаю тебя, Семен. Я же сказала, что вернусь... Я
тоже тебя люблю.
     -- А почему ты уходишь от меня? Иди сюда снова опять.
     Честнова стояла в недоумении шагов за десять.
     -- Мне жалко, Семен...
     -- Чего тебе жалко?
     -- Мне жалко чего-то... Сколько я ни живу, а жизнь со мной
никак не сбывается, как я хочу.
     Москва  нахмурилась  и  стояла  в обиде на границе высокой
ржи. Солнце блестело на шелке ее платья и на  волосах  высыхали
последние  капли утренней влаги, которую она набрала в бурьяне.
Легкий ветер дул с прохладных москворецких низин и рожь  неясно
бормотала  опухшими колосьями; свет солнца, как мысль и улыбка,
наполнил всю местность,  одна  лишь  Москва  была  невеселая  и
красивое  платье  и  тело  ее,  сделанные  из той же светящейся
природы, не соответствовали ее печальному лицу. Сарториус снова
привел Москву в укромную траву и не мог понять, отчего им обоим
стало так скучно.
     -- Отстань ты от меня! --  отодвинулась  Москва  вдруг  от
Сарториуса.  -- Я все делала, в воздухе летала и с мужьями жила
-- не ты ведь первый, грустный, милый мой!
     Честнова отвернулась и легла вниз лицом. Вид ее  большого,
непонятного  тела, согретого под кожей скрытой кровью, заставил
Сарториуса  обнять  Москву  и  еще  раз  молчаливо  и  поспешно
истратить  вместе  с  нею часть своей жизни -- единственно, что
можно сделать, -- пусть это будет бедно и не нужно и  на  самом
деле не решает любви, а лишь утомляет человека. Еще не дотерпев
объятий  Сарториуса  до  конца,  Москва  обернула к нему лицо и
насмешливо  улыбнулась,  --  она  обманывала  в  чем-то  своего
любимого человека.
     Сарториус  встал на ноги таким же, как ничего не было. Это
озадачило его самого,  а  плачущее,  влекущее  чувство  его  не
получило никакого утешения, -- сердце болело по Москве столь же
тщетно, словно она умерла или была недостижима.
     -- Ты  наверно  не  любишь  меня!  -- сказал он, отгадывая
тайну.
     -- Нет, я люблю, ты мне нравишься, -- убеждала Москва.  --
Мне и самой ведь трудно.
     Где-то  вдали  уже поехали по земле колхозные телеги, была
пора идти в город  на  работу,  рассеиваться  и  покидать  друг
друга.
     Москва  сидела на траве в обиде, а Сарториус примирился со
своей любовью к ней; достаточно будет жить с Москвою  в  браке,
любоваться  ею,  может  быть  --  родить  детей, и боль чувства
впоследствии утихнет, сердце изотрется и замрет  навсегда  ради
спокойной и плодотворной деятельности ума.
     -- Я  видела  в  детстве, -- сообщила Москва, -- как ночью
бежал человек по улице с огнем на палке, с факелом. Он бежал  к
людям в тюрьму поджигать ее...
     -- Многое было такое, -- произнес Сарториус.
     -- Мне его жалко все время, его убили потом.
     -- Что  ж  такого! -- удивился Сарториус. -- Мертвых много
лежит в земле,  и  наверно  никогда  не  будет  такого  сердца,
которое  вспомнит сразу всех мертвых и заплачет о них. Это ни к
чему.
     Москва затихла на некоторое время, она глядела на все, как
больная, померкшими глазами.
     -- Семен... Знаешь что: ты лучше разлюби меня... Я ведь уж
многих любила, а ты меня -- первую. Ты -- девушка, а я женщина!
     Сарториус молчал. Москва обняла его одной рукой.
     -- Верно, Семен: разлюби! Ты знаешь, сколько  я  думала  и
чувствовала? Ужасно! И не вышло ничего.
     -- Что не вышло? -- спросил Сарториус.
     -- Жизни  не вышло. Я боюсь, что она никогда не выйдет и я
теперь спешу... Я раз видела  одну  женщину,  она  прислонилась
лицом  к  стене  и  плакала.  Она  плакала  от  горя -- ей было
тридцать четыре года, и она горевала по своему прошлому времени
так сильно, что я подумала  --  она  потеряла  сто  рублей  или
больше.
     -- Нет,  я люблю тебя, Москва, -- угрюмо сказал Сарториус.
-- Мне с тобой хорошо будет жить!
     -- А мне с тобой будет нехорошо! -- отвергла Москва. --  И
тебе  будет плохо: ну зачем ты врешь, что хорошо!.. Сколько раз
я хотела разделить свою жизнь с кем-нибудь, и теперь хочу, -- я
ничуть не жалела своей жизни и не буду ее  жалеть  никогда!  На
что она мне нужна без людей, без всего эсэсэра? Я комсомолка не
оттого, что бедная девочка была.
     Честнова   говорила  с  огорчением,  с  серьезностью,  как
изжившая опытная старуха, и поблекла от слабости своего сердца,
сжавшегося сейчас в ее груди, как в темной безвестности.
     -- Чтоб ты мне поверил, я тебя поцелую! -- она  поцеловала
одичавшего от грусти Сарториуса; он лишь следил со страхом, как
быстро постарела ее очевидная красота, но это стало еще сильнее
для его любви.
     -- Я  выдумала  теперь, отчего плохая жизнь у людей друг с
другом. Оттого, что любовью соединиться нельзя, я  столько  раз
соединялась,  все  равно  --  никак,  только  одно  наслаждение
какое-то...  Ты  вот  жил  сейчас  со  мной,  и  что  тебе   --
удивительно что-ли стало или прекрасно! Так себе...
     -- Так себе, -- согласился Семен Сарториус.
     -- У  меня кожа всегда после этого холодеет, -- произнесла
Москва. -- Любовь не может быть коммунизмом: я думала-думала  и
увидела, что не может... Любить наверно надо, и я буду, это все
равно  как есть еду, -- но это одна необходимость, а не главная
жизнь.
     Сарториус обиделся,  что  его  любовь,  собранная  за  всю
жизнь,  в  первый  же  раз  погибла  безответно.  Но он понимал
мучительное  размышление  Москвы,  что  самое  лучшее   чувство
состоит  в  освоении  другого  человека, в разделении тягости и
счастья второй, незнакомой жизни, а любовь в объятиях ничего не
давала, кроме детской блаженной радости, и не разрешала  задачи
влечения людей в тайну взаимного существования.
     -- Как же нам с тобой быть теперь? -- спросил Сарториус.
     -- Мы  будем  еще  долго,  -- улыбнулась Москва. -- Ты жди
меня, ты работай с Божко на фабрике весов и  гирь,  я  приду  к
тебе снова... А сейчас я уйду.
     -- Куда? Посиди еще со мной, -- попросил Сарториус.
     -- Нет, надо, -- сказала Москва и встала с земли...
     Солнце  уже  уменьшилось  на небе и давало сосредоточенный
накал. Вблизи  гудели  паровозы  подъездных  путей  на  ближнем
строительстве;  мелкие  аэропланы  летели  по  небу  в  учебных
полетах  и  пятитонные  грузовики  везли  бревна   по   грунту,
размалывая   почву   в   пыль,   --   жара   и  работа  с  утра
распространялись по земле.
     Москва попрощалась с Сарториусом, обняв руками его голову.
Она была снова счастлива, она хотела уйти в бесчисленную жизнь,
давно томящую ее сердце предчувствием неизвестного наслаждения,
-- в темноту стеснившихся людей,  чтобы  изжить  с  ними  тайну
своего существования.
     Она  ушла  довольная,  сдерживая  свое  удовлетворение; ей
захотелось сбросить платье и побежать вперед,  будто  она  была
сейчас на берегу южного моря.
     Сарториус  остался  один.  Он хотел, чтобы Честнова к нему
возвратилась и они бы стали мужем и женой доверчиво и навсегда.
Сарториус чувствовал, как в тело его вошли грусть и  равнодушие
к  интересу  жизни,  --  смутные  и  мучительные силы поднялись
внутри него и  затмили  весь  ум,  всякое  здравое  действие  к
дальнейшей  цели.  Но Сарториус согласен был утомить в объятиях
Москвы все нежное, странное и  человеческое,  что  появилось  в
нем,  лишь  бы  не  ощущать  себя  так трудно, и вновь отдаться
ясному движению мысли, ежедневному, долгому труду в рядах своих
терпеливых товарищей. Он хотел откупиться от всякого  нынешнего
и  будущего содрагания своей жизни посредством простой, любимой
жены и решил поэтому дождаться возвращения Москвы.

     8

     Учреждение находилось  накануне  ликвидации.  Лишь  спустя
время  Сарториус понял, что предназначенное к ликвидации иногда
может оказаться не только наиболее прочным, но даже  обреченным
на   вечное   существование.   Это   учреждение   находилось  в
Старо-Гостинном дворе  на  антресолях,  где  некогда  хранились
товары,   боящиеся   сырости.   Лестница   из  того  учреждения
спускалась  вниз  --  в  каменную  галлерею,  окружавшую   весь
старинный  торговый  двор. На входной двери помещалась железная
вывеска: Республиканский трест  весов,  гирь  и  мер  длины  --
"Мерило труда".
     Управление  этой  полузабытой  и  бедной  отрасли  тяжелой
промышленности представялло из себя одну большую сумрачную залу
с низким потолком, устроенным в виде подземного свода; при этом
потолок  у  стен  опускался  настолько  низко,  что   служащие,
сидевшие  вблизи  стен,  почти  касались  его  головами. В зале
стояло несколько столов и за каждым сидело по одному или по два
человека, которые писали, либо считали на счетах. Всех служащих
было человек тридцать или не более сорока, однако  шумом  своей
работы,  движением,  вопросами  и восклицаниями они производили
впечатление громадного учреждения первостепенной важности.
     В тот же день Сарториуса приняли на должность инженера  по
весовым  конструкциям  и  он сел за плоский стол против Виктора
Васильевича Божко.
     Пошли дни его новой жизни.  В  несколько  ночей  Сарториус
закончил   свой   последний   проект   для  института  опытного
машиностроения,   где   он   работал   до   того   времени,   и
сосредоточился  на  самой древней машине в мире -- весах. Ничто
так мало не изменилось на протяжении последних пяти  тысяч  лет
истории,  как  весовая  машина. Во времена циклопов, в античной
Греции и Карфагене, в  великой  Персии,  погибшей  под  ударами
Александра   Македонского,   --   всюду   во  всех  временах  и
пространствах самой всеобщей и необходимой машиной  были  весы.
Весы  столь же стары, как оружие, и может быть они одно и то же
с ним, -- весы это военный меч, положенный своей  серединой  на
ребро  камня  --  для  справедливого  разделения  добычи  между
победителями.
     Божко, не умевший  работать  без  умственной  и  сердечной
любви   к  предмету  порученного  ему  труда,  широко  объяснил
Сарториусу решающее значение весов в жизни человечества.
     -- Еще покойник Дмитрий Иванович Менделеев, -- говорил он,
-- выше всего  полюбил  весы!  Он  свою  периодическую  систему
элементов  и  то  меньше  любил! Хотя, что ж! Там ведь все дело
основано на тех же весах: атомный вес, больше ничто!
     Божко знал также,  почему  весовой  прибор  есть  наиболее
назаметный   и   скудный  предмет:  потому  что  человек  зорко
всматривается лишь в то, что лежит на весах -- в колбасу или  в
хлеб,  но  что  под  ними  --  он  не  замечает; а под хлебом и
колбасой находятся весы -- инструмент чести  и  справедливости,
простая  нищая  машина,  считающая  и берегущая священное добро
социализма, измеряющая пищу рабочего и колхозника  в  меру  его
творящего труда и хозрасчета.
     И  с  усердием,  со скупостью к крошкам хлеба, пропадающим
благодаря неточности весов, Сарториус углубился в свои занятия.
Внутри его тайно ото всех встретились и сочетались два  чувства
-- любовь  к  Москве  Честновой  и  ожидание  социализма. В его
неясном воображении представлялось лето, высокая  рожь,  голоса
миллионов  людей, впервые устраивающихся на земле без тяготения
нужды и печали,  и  Москва  Честнова,  идущая  к  нему  в  жены
издалека,  она обошла всю жизнь, пережила ее с несметным числом
людей и оставила годы терпения и  чувства  в  темноте  минувшей
молодости;  она  возвращалась такой же, только в бедном платье,
босая, с отросшими на работе руками, но более веселая и  ясная,
чем  была  прежде;  она  нашла теперь удовлетворение для своего
блуждающего сердца...
     Блуждающее сердце! Оно долго  содрагается  в  человеке  от
предчувствия,  сжатое  костями  и бедствием ежедневной жизни, и
наконец  бросается  вперед,  теряя  свое  тепло   на   холодных
прохладных дорогах.
     Согнувшись  над  столом  в учреждении, Сарториус как можно
скорее работал над  улучшением  устройства  весов.  Управляющий
трестом  сообщил  Сарториусу  об  опасности  весовых  бунтов  в
колхозах, по примеру соляного бунта в старину,  ибо  недостаток
весов  означает  недовес хлеба по трудодням, либо хлеб выдается
лишний,  тогда  получается  обман  государства.   Кроме   того,
площадка товарных весов, если весы неточные, делается полем для
кулацкой  политики  и классовой борьбы. Гирьевая проблема также
черевата грозными событиями -- уже  во  многих  пунктах  кладут
вместо  клейменых гирь жуткие пустяки, вроде кирпичей, чугунных
болванок, и  даже  сажают  в  определенных  случаях  беременных
женщин,  уплачивая  за прокат их туловища как за трудодень. Все
это неминуемо поведет к потере сотен тысяч центнеров зерна.
     Горюя по Честновой, боясь жить  одному  в  своей  комнате,
Сарториус  иногда  оставался  ночевать  в  учреждении. В десять
часов вечера сторож засыпал предварительно на стуле у входа,  а
затем  уходил  в  фанерный кабинет управляющего и укладывался в
мягком кресле. Шло время на больших официальных  часах,  пустые
столы  вызывали  тоску  по служащим, иногда показывались мыши и
кроткими глазами глядели на Сарториуса.
     Он сидел один  над  тою  же  задачей,  над  которой  думал
некогда  Архимед,  а  позже  Менделеев. Задача ему не давалась,
весы и так были хороши, однако  нужны  были  другие  и  лучшие,
чтобы  меньше  тратить  металла  на  их изготовление. Сарториус
покрывал  целые  листы   бумаги   расчетами   призм,   рычагов,
деформационных  напряжений,  себестоимостью матерьяла и прочими
данными. Вдруг слезы самостоятельно  выходили  из  его  глаз  и
текли  по  лицу,  так  что Сарториус удивлялся этому явлению; в
глубине его тела жило что-то, как отдельное животное,  и  молча
плакало,   не   интересуясь   весовой   промышленностью.  После
полуночи, когда в открытую форточку окна -- поверх всего города
-- доходила волна запаха дальних растений и свежих пространств,
Сарториус опускал голову на стол, теряя  точность  размышления.
Так   же  пахла  когда-то  Честнова  вблизи  него,  природой  и
добротою. Он не ревновал ее сейчас:  пусть  она  ест  вкусно  и
помногу,  не  болеет,  радуется,  любит  прохожих  и спит потом
где-нибудь в тепле и не помня никакого несчастья.
     Раз или два в ночь внезапно раздавался телефонный  звонок,
и  тогда Сарторус поспешно слушал трубку, но его никто не звал,
это была ошибка, --  человек  извинялся  и  навечно  исчезал  в
безмолвии;   из   многих  друзей  никто  не  знал,  куда  делся
Сарториус, он надолго покинул большую дорогу  техники  и  забыл
свою славу механика, которая могла бы стать всемирной.
     Однажды  к  нему  домой  пришел  в  гости Самбикин. Хирург
сказал  Сарториусу,  что  спинной  мозг  в  человеке   обладает
некоторой  способностью  рационального мышления, так что думать
может не только один ум в голове; Самбикин недавно это проверил
на  одном  ребенке,  которому  он  делал  вторичную  трепанацию
головы; ему пришлось удалить
     -- Что ж тут такого! -- не обрадовался Сарториус.
     -- Это  основная  тайна  жизни,  в особенности тайна всего
человека,  --  в  задумчивости  сказал  Самбикин.   --   Раньше
утверждали,  что  спинной  мозг  работает  только ради сердца и
чисто  органических  функций,  а  головной   мозг   --   высший
координирующий   центр...  Это  неправда:  спинной  мозг  может
мыслить, а головной мозг принимает  участие  в  самых  простых,
инстинктивных процессах...
     Самбикин  был  счастлив  от своего открытия. Он еще верил,
что можно враз взойти на такую гору, откуда видны будут времена
и  пространства  обычному  серому  взору  человека.   Сарториус
немного улыбнулся наивности Самбикина: природа, по его расчету,
была  трудней  такой  мгновенной  победы  и  в  один  закон  ее
заключить нельзя.
     -- Ну дальше! -- спросил Сарториус.
     У Самбикина заклокотали внутренности от  шума  его  высших
переживаний.
     -- Дальше  вот  что...  Надо  провер