вставала носками  туфель  на  выступы  фундамента  и
засматривалась внуть квартир, пока ее не осмеивали прохожие.
     Она  провела  несколько часов в таком наблюдении и повсюду
замечала радость или удовольствие, однако ей самой делалось все
более печально. Все люди были заняты лишь взаимным  эгоизмом  с
друзьями,   любимыми  идеями,  теплом  новых  квартир,  удобным
чувством своего удовлетворения. Москва  не  знала,  к  чему  ей
привязаться,  к кому войти, чтобы жить счастливо и обыкновенно.
В домах ей не было радости, в тепле печей и в свете  настольных
абажуров  она  не видела покоя. Она любила огонь дров в печах и
электричество, но так, как если бы она сама была не  человеком,
а огнем и электричеством -- волнением силы, обслуживающей мир и
счастье на земле.
     Москве  уже дано хотелось есть, поэтому она вошла в ночной
ресторан. Денег у нее не было никаких,  но  она  села  и  взяла
ужин.  Все  время  оркестр  играл какую-то безумную европейскую
музыку, содержащую центробежные  силы;  после  танцев  под  эту
музыку  хотелось  свернуться  телом  в теплоту и лечь в тесный,
уединенный гроб. Не обратив на  это  внимания,  Москва  приняла
участие  в танцах среди зала; ее приглашал почти всякий человек
из публики, находя в ней что-то утраченное в самом себе. Вскоре
иные уже  плакали,  уткнувшись  в  платье  Москвы,  потому  что
опились   вина,   другие   тут   же  исповедывались  с  точными
подробностями. Сферический зал ресторана, оглушенный музыкой  и
воплями   людей,   наполненный   мучительным  дымом  курения  и
сдавленных страстей, этот зал словно вращался -- всякий голос в
нем раздавался дважды и страдание  повторялось;  здесь  человек
никак  не  мог  вырваться из обычного -- из круглого шара своей
головы, где катались его мысли по давно проложенным  путям,  из
сумки  сердца,  где  старые  чувства  бились  как пойманные, не
впуская ничего нового, не теряя привычного, и краткое  забвение
в  музыке  или  в  любви  ко  встречной  женщине кончались либо
раздражением, либо слезами отчаяния. Чем позже шло  время,  тем
больше  сгущалось веселье, тем быстрее вращался сферический зал
ресторана, и  многие  гости  забыли,  где  дверь,  и  в  испуге
кружились  на  одном  месте  посреди, предполагая, что танцуют.
Нестарый, долго молчавший человек, с темным светом в глазах,  с
наслаждением  и  садизмом угощал Москву, точно он внедрял в нее
не сладкое кушанье, а собственное доброе  сердце.  Но  Честнова
вспоминала  другие  вечера, проведенные со своими сверстниками;
она видела  там  за  открытыми  летними  окнами  простое  поле,
открытое  в  плоскость бесконечности, и в груди ее товарищей не
вращалась   эта   сферическая,   вечно   повторяющаяся   мысль,
приходящая  к  своему  отчаянию,  -- там была стрела действия и
надежды,  напряженная  для  безвозвратного  движения  вдаль,  в
прямое жесткое пространство.
     Ночь  склонялась  к  утру.  Где-то  спал  Комягин  с худою
женщиной, сидел Сарториус над решением всех проблем, один и тот
же такт играл и варьировал оркестр,  как  будто  катая  его  по
внутренней  поверхности  полого  безвыходного  шара; собеседник
Москвы бормотал вековую  мысль  о  своей  любви  и  печали,  об
одиночестве  и  припадал  устами  к чистой коже у локтя Москвы.
Честнова молчала. Тогда ее знакомый,  выпив  немного  вина  для
паузы,  снова  говорил  ей  о  своей  привязанности,  о будущем
возможном счастьи, если Москва ответит ему так же любовью.
     -- Бросьте вы буксовать  на  одном  и  том  же  месте,  --
ответила ему Честнова. -- Если полюбили, то перестаньте...
     Собеседник Москвы не согласился:
     -- Мы рождаемся и умираем на груди у женщины, -- он слегка
улыбнулся,  --  так полагается по сюжету нашей судьбы, по всему
кругу счастья...
     -- А вы живите по прямой линии, без  сюжета  и  круга,  --
посоветовала  Москва;  она чуть тронула свои груди указательным
пальцем. -- Посмотрите, на мне вам трудно будет умереть,  я  не
мягкая...
     Сильный  добрый  свет возник во тьме глаз этого внезапного
товарища Честновой; он вгляделся в обе ее груди и сказал:
     -- Вы правы,  дорогая  моя.  Вы  еще  очень  жесткая,  вас
наверно  не  мяли  насмерть...  У вас даже грудные соски глядят
вперед как два пробойных острия... Как  это  странно  и  тяжело
видеть мне!
     Он  отвел  голову  в  тоске;  ясно  было, что его любовь к
Москве усиливалась от всякой замеченной новости в ней, даже  от
цвета  чулок.  Также  ее  любил  и  Сарториус,  вероятно  --  и
Самбикин... Москва равнодушно поглядела на своего приятеля;  ей
не  хотелось  встречать  в  новых  лицах тех, кого она оставила
раньше. Если перед ней сидит такой же человек, что и Сарториус,
то лучше вернуться к  первому  Сарториусу  и  не  покидать  его
никогда.
     Перед   рассветом   заиграли  самый  энергичный  фокстрот,
который действовал даже на пищеварение. Москва вышла  танцевать
со  своим  новым  другом;  они танцевали почти одни среди зала,
опустошенного долгим весельем, как бедствием. Многие посетители
уже дремали, некоторые глядели как мертвые, объевшись  пищей  и
мнимыми страстями.
     Музыка  вращалась  быстро,  как тоска в костяной и круглой
голове, откуда выйти нельзя. Но скрытая  энергия  мелодии  была
настолько  велика,  что  обещала  когда-нибудь протереть косные
кости одиночества или выйти  сквозь  глаза,  хотя  бы  слезами.
Честнова  понимала те пустяки, которые она делает сейчас ногами
и руками, но ей нравилось многое, даже ненужное.
     Наставал рассвет за  окном  сферического  зала  ресторана.
Снаружи росло дерево; теперь его было видно в свете зари. Ветви
дерева росли прямо вверх и в стороны, никуда не закругляясь, не
возвращаясь  назад,  и  кончалось дерево резко и сразу, -- там,
где ему не хватило сил и средств уйти выше. Москва  глядела  на
это  дерево  и  говорила  себе: "Это я, как хорошо! Сейчас уйду
отсюда навсегда".
     Она попрощалась с кавалером, но он загоревал по ней.
     -- Куда вы? Не надо спешить... Пойдемте отсюда куда-нибудь
еще. Но погодите немного, я расплачусь...
     Москва молчала. Он предложил дальнейшее:
     -- Уйдем отсюда в поле -- впереди нас ничего нет  в  мире,
только  дует  какой-нибудь  ветер  из  тьмы!  А  во тьме всегда
хорошо...
     Он  напряженно   улыбался,   скрывая   огорчение,   считая
последние секунды до разлуки.
     -- Ну  нет!  --  сказала  весело  Москва. -- Ишь вы, дурак
какой нашелся... До свиданья, благодарю вас.
     -- Куда вас можно поцеловать -- в щеку или в руку?..
     -- В эти места нельзя, --  смеялась  Москва.  --  Можно  в
губы. Дайте -- я сама вас...
     Она  поцеловала его и ушла. Человек остался расплачиваться
без нее,  удивляясь  бессердечию  молодого  поколения,  которое
страстно  целуется,  точно  любит, а на самом деле -- прощается
навечно.
     Честнова шла одна на заре по  столице.  Она  шла  важно  и
насмешливо,  так что дворники загодя отводили поливные рукава и
ни одна капля не попала на платье Москвы.
     Жизнь  ее  еще  была  долга,  впереди  простиралось  почти
бессмертие.  Ничто не пугало ее сердце и на защите ее молодости
и свободы дремали где-то пушки вдали, как спит  гроза  зимою  в
облаках.  Москва  посмотрела  на  небо; там видно было, как шел
ветер  подобно  существу  и  шевелил  наверху  смутный   туман,
надышанный ночью человечеством.
     На Каланчевской площади, за дощатой изгородью шахты сопели
компрессоры  метрополитена.  У  рабочего  входа  висел  плакат:
"Комсомолец, комсомолка! Иди в шахту метро!.."
     Москва Честнова поверила и вошла в ворота; она желала быть
везде соучастницей и была полна  той  неопределенностью  жизни,
которая настолько счастлива, как и ее окончательное разрешение.

     10

     Сарториус  решил  проблему  весов для колхозов. Он выдумал
способ взвешивания хлеба на кварцевом камне.  Этот  камень  был
невелик,  всего  в  несколько  граммов.  При  сжатии его грузом
кварцевый  камешек  выделял   слабое   электричество,   которое
усиливалось  радиолампами  и  двигало,  сколько  нужно, стрелку
цифеблата,  где  отмечался  вес.  Радио  было   всюду,   и   на
ссыппунктах,  и  в  колхозных жилищах, и в клубах, поэтому весы
состояли только из деревянной платформы, кварцевого  камешка  и
циферблата,  что было дешевле прежних сотенных весов раза в три
и не требовало железа.
     Теперь Сарториус переводил весь весовой парк республики на
электричество.  Он  хотел  пассивную  мировую   постоянную   --
тяготение   земли  заменить  активной  постоянной  --  энергией
электрического поля. Это способно было дать весовым  механизмам
острое чувство точности и делало весовые машины дешевыми.
     Лето  окончилось,  пошли дожди, такие же долгие и скучные,
как в раннем детстве при  капитализме.  Сарториус  редко  ходил
домой;  ему  там  было  страшно  оставаться  со своею тоскою по
любимой,   пропавшей   Москве.   Поэтому    он    с    усердной
сосредоточенностью    занимался    чертежами   и   его   сердце
успокаивалось, сознавая пользу  сбережения  для  государства  и
колхозников  миллионов  рублей благодаря техническому улучшению
весового парка.
     Здесь же, в Старо-Гостинном дворе, в учреждении бедняцкой,
полузабытой промышленности, Сарториус нашел не только почет  за
свой труд, но и человеческое утешение в своей печали.
     Виктор  Васильевич  Божко,  бывший  председателем месткома
весового треста, узнал тайну  Сарториуса.  Однажды  как  обычно
Сарториус занимался поздним вечером. В тресте остался лишь один
бухгалтер,  подбивая  квартальный баланс, да еще Божко склеивал
вдали очередную стенгазету. Сарториус загляделся  в  окно,  там
люди  целыми  толпами  ехали в трамваях из театров и гостей, им
было весело друг с другом и жизнь их  шла  надежно  к  лучшему,
лишь  техника напрягалась под ними -- гнулись рессоры вагонов и
утомленно гудели моторы.
     Тем  более  озабоченно  склонялся  Сарториус   над   своей
работой.  Надо  было  решить  не  только  задачу  весов,  но  и
железнодорожный транспорт и прохождение  кораблей  в  Ледовитом
океане  и  попытаться  определить внутренний механический закон
человека,  от  которого  бывает  счастье,  мучение  и   гибель.
Самбикин  ошибался,  когда  указывал душу мертвого гражданина в
пустоте кишок между  калом  и  новой  пищевой  начинкой.  Кишки
похожи  на  мозг,  их  сосущее  чувство  вполне  рационально  и
поддается удовлетворению. Если бы страсть жизни сосредоточилась
лишь в темноте кишок, всемирная история не была бы так долга  и
почти  бесплодна;  всеобщее  существование,  основанное даже на
одном разуме желудка, давно стало бы прекрасным. Нет,  не  одна
кишечная   пустая   тьма   руководила  всем  миром  в  минувшие
тысячелетия,  а  что-то  другое,  более  скрытное,   худшее   и
постыдное,   перед  чем  весь  вопиющий  желудок  трогателен  и
оправдан, как скорбь ребенка, -- что не пролезает в сознание  и
поэтому не могло быть понято никогда прежде: в сознание /разум/
ведь  попадает  лишь подобное ему, нечто похожее на саму мысль.
Но  теперь!  Теперь  --  необходимо  понять  все,  потому   что
социализму   удастся  добраться  во  внутренность  человека  до
последнего тайника и выпустить оттуда гной, скопленный  каплями
во  всех  веках, либо ничего нового не случится и каждый житель
отойдет жить отдельно, бережно согревая в себе страшный  тайник
души,  чтобы  опять  со сладострастным отчаянием впиться друг в
друга и превратить земную  поверхность  в  одинокую  пустыню  с
последним плачущим человеком...
     -- Как   много   надо   трудиться  нам!  --  вслух  сказал
Сарториус. -- Не приходи, Москва, мне сейчас некогда...
     В полночь Божко скипятил чай  электрической  грелкой  и  с
почтением   начал   угощать   Сарториуса.  Он  сердечно  уважал
молодого,  трудолюбивого  инженера,  который  с  охотой  пришел
работать  в  малозначную,  безвестную промышленность, оставив в
стороне славу авиации, разложения атома и сверхскоростной езды.
Они пили чай и вели беседу об изжитии брака  гирь,  о  двадцать
первом правиле проверки весоизмерителей и о прочих подобных, по
форме  скучных предметах. Но за этим у Божко скрывалась страсть
целого сердца, потому что точная  гиря  влекла  за  собою  долю
благоденствия  колхозной  семьи,  помогала расцвету социализма,
обнадеживала в конце концов душу всех  неимущих  земного  шара.
Гиря,  конечно,  небольшое  дело,  но  Божко  и  себя  сознавал
невиликим, поэтому для счастья его всегда хватало матерьяла.
     Столица засыпала. Лишь вдалеке где-то  стучала  машинка  в
поздней  канцелярии  и слышалось, как сифонили трубы МОГЭСа, но
большинство людей лежали в отдыхе, в объятиях  или  питались  в
темноте  квартир  секретами  своих  скрытых душ, темными идеями
эгоизма и ложного блаженства.
     -- Поздно, -- сказал Сарториус, напившись чаю с Божко.  --
Все  уже  спят  в  Москве, одна только сволочь наверно не спит,
вожделеет и томится.
     -- А, это кто ж такое, Семен Алексеевич? -- спросил Божко.
     -- Те, у которых есть душа.
     Божко готов был из любезности к ответу, но промолчал,  так
как не знал, что сказать.
     -- А  душа есть у всех, -- угрюмо произнес Сарториус; он в
усталости положил голову на стол, ему было скучно и ненавистно,
ночь шла утомительно, как однообразный стук сердца в несчастной
груди.
     -- Разве с точностью открыто, что повсеместно  есть  душа?
-- спросил Божко.
     -- Нет,  не с точностью, -- объяснил Сарториус. -- Она еще
неизвестна.
     Сарториус умолк; его ум напрягся в борьбе со своим  узким,
бедствующим  чувством,  беспрерывно  любящим Москву Честнову, и
лишь в слабом свете сознания стоял остальной разнообразный мир.
     -- А нельзя ли поскорее открыть душу, что  она  такое,  --
интересовался  Божко.  --  Ведь  и  вправду: пусть весь свет мы
переделаем и  станет  хорошо.  А  сколько  нечистот  натекло  в
человечество  за  тысячи  лет  зверства,  куда-нибудь  их  надо
девать! Даже тело наше не такое,  как  нужно,  в  нем  скверное
лежит.
     -- В нем скверное, -- сказал Сарториус.
     -- Когда  я юношей был, -- сообщил Божко, -- я часто хотел
-- пусть все люди сразу умрут, а я утром проснусь только  один.
Но  все  пусть  останется:  и  пища,  и все дома, и еще -- одна
одинокая красивая девушка, которая тоже не умрет, и  мы  с  ней
встретимся неразлучно...
     Сарториус  с  грустью поглядел на него: как мы все похожи,
один и тот же гной течет в нашем теле!
     -- Я тоже думал так, когда любил одну женщину.
     -- Кого же это, Семен Алексеевич?
     -- Честнову Москву, -- ответил Сарториус.
     -- А, ее! -- бесшумно произнес Божко.
     -- Вы ее тоже знали?
     -- Косвенно только, смутно, Семен Алексеевич, я был не при
чем.
     -- Ничего! -- опомнился Сарториус. -- Мы теперь  вмешаемся
внутрь человека, мы найдем его бедную, страшную душу.
     -- Пора  бы  уж,  Семен  Алексеевич,  --  указал Божко. --
Надоело как-то быть все время старым природным человеком: скука
стоит в сердце. Изуродовала нас история-матушка!
     Вскоре  Божко  улегся  спать  на  столе,  приготовив   для
Сарториуса  постель в кресле управляющего. Божко был теперь еще
более доволен, поскольку лучшие инженеры озаботились переделкой
внутренней души.  Он  давно  втайне  боялся  за  коммунизм:  не
осквернит ли его остервенелая дрожь /чужеродный дух/ ежеминутно
поднимающаяся  из  низов человеческого организма! Ведь древнее,
долгое зло глубоко въелось в нашу плоть, даже  само  тело  наше
есть   наверно   одна  сплоченная  терпеливая  язва  или  такое
жульничество, которое нарочно отделилось от всего  мира,  чтобы
победить его и съесть в одиночку...
     В  тот  же  день на вечер Божко собрал президиум месткома,
где тактично  доложил  о  личном  горе  инженера  Сарториуса  и
наметил меры по уменьшению его страдания.
     -- Мы  привыкли  вмешиваться  только  во  что-то  общее  и
широкое, -- говорил Божко на президиуме, -- а надо  попробовать
также  помочь  частному  и глубокому. Продумайте это, товарищи,
по-советски и человечески, -- вы помните, как Сталин нес урну с
прахом инженера Федосеенко...  Хотя  горе  товарища  Сарториуса
необыкновенно,  благодаря  его  чувству,  но уменьшить его надо
обыкновенной мерой, потому что в жизни,  как  я  заметил,  хотя
может   быть   и  неверно,  самое  сильное  --  это  что-нибудь
обыкновенное: я ведь так полагаю.
     Машинистка Лиза, член месткома, с легковерной  готовностью
полюбила  про  себя Сарториуса, потому что ей стало стыдно. Она
была нежна и нерешительна, лицо ее почти всегда  имело  розовый
цвет  от  совестливого  напряжения  с людьми. Девственница, она
рано  полнела,  темные  волосы  ее  росли  все  более  густо  и
наружность  делалась такой привлекательной, что многие обращали
внимание и думали о Лизе, как о своем счастьи.  Один  Сарториус
замечал ее как-то косвенно и ничего не предполагал о ней.
     Через  два  дня  Божко посоветовал Сарториусу поглядеть на
Лизу, -- она очень мила и добра, но несчастна от скромности.
     В дальнейшем времени, благодаря  общему  делопроизводству,
Сарториус  ближе познакомился с Лизой и он в недоумени погладил
ее руку, лежавшую на машинном столике, не  зная,  что  сказать.
Лиза  не  взяла  руки и промолчала; был уже вечер, луна быстро,
как время,  всходила  на  небо  за  стенами  учреждения,  точно
отмечая ежеминутную истекающую молодость.
     Лиза  и  Сарториус  вышли  вместе  на улицу, занятую таким
тесным движением  людей,  что  казалось  здесь  же  происходило
размножение  общества.  Они  поехали  в  окрестность  города на
трамвае, там была уже поздняя осень, в кочковатых полях  стояла
холодная  сухость  и  некогда  стоявшая  рожь, освещенная зарей
полночного московского зарева,  теперь  была  скошена  и  место
лежало  пустынным.  В  страхе  от своего воспоминания Сарториус
обнял Лизу, широко оглядывая одинокую тьму ночи; Лиза  в  ответ
прильнула  к  нему,  согреваясь  и  приобретая  его руками, как
разумная хозяйка.
     С тех пор Сарториус нашел в учреждении утешение своей души
и заунывная  боль  его  по  Москве  Честновой  превратилась   в
грустную  память  о  ней, как о погибшей... За каменные весы он
получил много денег, одел на них Лизу  в  роскошь  и  некоторое
время  жил  легко  и  даже  весело, предаваясь любви, посещению
театров  и  текущим  удовольствиям.  Лиза  была  верна  ему   и
счастлива  --  лишь  одного  она  боялась -- как бы Саториус не
оставил ее; поэтому она подолгу смотрела в его лицо,  когда  он
спал,  и думала о том, чтобы как-либо безболезненно и незаметно
испортить наружность Сарториуса, хтя он и так был  недостаточно
красив, -- тогда уж его, как урода, не полюбит другая женщина и
он  будет  жить  с  нею  до  самой  смерти.  Однако Лиза ничего
выдумать не умела, и не знала, как сделать, чтобы Сарториус для
всего мира стал ненавистным, -- и  когда  он  улыбался  во  сне
неизвестному  легкому  сновидению, у Лизы показывались слезы от
горя ревности и нарождающейся ярости.
     Ум Сарториуса успокоился, в нем опять непроизвольно, как в
семеннике, производились мысли и  фантазии,  и  он  просыпался,
наполненный открытиями и далекими представлениями; он воображал
себе   бедняцкий   южно-советский  Китай  и  шведского  ученого
Мальмгрена, замерзшего во льду, уже забытого всем светом.  И  с
беспокойством  от ответственности своей жизни, со страхом от ее
скорости, легкомыслия и мнимой утоленности,  Сарториус  работал
все  более  поспешно,  боясь  умереть или снова полюбить Москву
Честнову и тогда замучиться.
     Наступила  зима.  Многие   ночи   Сарториус   просидел   в
учреждении,  в  то  время  как  Лиза  что-то  печатала вдали на
машинке.   Он   спроектировал   электрические   весы,   которые
взвешивали  звезды  на  расстоянии,  когда они показывались над
горизонтом востока, и его за это поцеловал  замнаркома  тяжелой
промышленности;  но  Сарториус  постепенно  терял  интерес  и к
весам, и к звездам: он чу