- молитвенно сложила руки Литка,  -  один  еще
только вопрос, один-единственный - последний!
   Он склонился к ней.
   - Ну, спрашивай, котик. Только, чур, без глупостей.
   - Вы очень обо мне будете горевать?
   - Видишь, какая ты нехорошая!
   - Пан Стах! Ну, скажите...
   - Я?.. Что за несносный ребенок! Ты же знаешь, как  я  люблю  тебя...
Очень люблю! Не дай бог... Ни о ком в целом свете я так не горевал бы...
Перестанешь ты наконец, приставучка ты этакая, сокровище ты мое!..
   Девочка подняла на него обрадованный взгляд.
   - Перестала уже... Вы очень добрый, пан Стах!  -  И  только  спросила
напоследок, когда входила мать, а он собрался уходить: - Вы не сердитесь
на меня, пан Стах?
   - Нет, Литуся, - ответил Поланецкий.
   В передней услышал он легкий стук в дверь - пани Эмилия распорядилась
снять все звонки. Он открыл  и  увидел  Марыню,  приходившую  обычно  по
вечерам.
   - Как Литка? - спросила она, поздоровавшись.
   - Как всегда.
   - Доктор был?
   - Был, но не сказал ничего нового. Разрешите?
   И он хотел было помочь ей снять пальто. Но она отстранилась, не желая
принимать его услуг. Он же, взвинченный разговором с Литкой,  неожиданно
вспылил.
   - Это же простая вежливость, но если б даже не так,  неужели  нельзя,
переступив порог этого дома, оставить свою неприязнь ко  мне:  как-никак
здесь больной ребенок, который дорог не только мне, но, кажется, и  вам.
Значит, вам не хватает не только доброты, но и обыкновенной тактичности!
Я ведь и любой другой даме помог бы снять  пальто  -  и,  да  будет  вам
известно, ни о чем не думаю сейчас, кроме Литки!
   Он говорил с такой запальчивостью, что Марыня растерялась и  капельку
даже испугалась, покорно позволив снять с себя пальто и  не  только  при
этом не обидясь, но, наоборот, подумав: так может говорить лишь  человек
искренний, всерьез встревоженный и огорченный,  а  стало  быть,  глубоко
чувствующий и, в сущности, добрый.
   Быть может, эта внезапная вспышка гнева так на нее подействовала,  но
только впервые со встречи в Кшемене он не возбудил в ней антипатии, живо
напомнив того энергичного молодого человека, с  которым  она  гуляла  по
саду. Впечатление, правда,  было  мимолетное  и  не  могло  изменить  их
отношений,  но  все  же  взгляд,  устремленный  на  него,   был   скорее
изумленный, чем сердитый.
   - Простите... - промолвила она.
   Но он, устыдясь, пришел уже в себя.
   - Нет, это вы простите. Литка говорила мне сегодня, что умрет, и  это
так взбудоражило меня, что я сам  не  свой.  Вы  должны  меня  понять  и
извинить.
   С этими словами он, крепко пожав ей руку, вышел.

ГЛАВА XVI

   На другой день Марыня предложила пожить у пани Эмилии, пока Литка  не
поправится.  Литка  присоединилась  к  ее  просьбе,   и   пани   Эмилия,
поколебавшись, согласилась. Она падала с  ног  от  усталости:  состояние
девочки требовало постоянного и неусыпного внимания,  ведь  приступ  мог
повториться в любой  момент.  Положиться  же  на  прислугу,  даже  самую
преданную, было страшно: вдруг  задремлет  как  раз,  когда  понадобится
срочная помощь. Присутствие Марыни обещало  измученной  матери  надежную
поддержку и облегчение.
   Плавицкий не возражал,  так  как  все  равно  предпочитал  обедать  в
ресторане. К тому же Марыня ежедневно забегала домой  справиться  о  его
здоровье, проверить счета, а потом возвращалась, оставаясь  полночи  при
девочке.
   Таким  образом,  Поланецкий,  который  проводил  у  пани  Эмилии  все
свободное время, принимая,  вернее,  вежливо  выпроваживая  посетителей,
приходивших справиться о здоровье больной, ежедневно виделся с Марыней.
   И восхищался ею. Терпеливей и заботливей  ухаживать  за  девочкой  не
смогла бы и сама пани Эмилия. От недосыпания и  постоянной  тревоги  под
глазами у Марыни появились темные круги, но  сил  и  энергии,  казалось,
прибавлялось с каждой минутой. Притом она была сама нежность и  доброта,
оказывала Литке  необходимые  услуги  так  незаметно  и  деликатно,  что
девочке было с ней хорошо, несмотря на затаенную обиду, и, когда  Марыня
отлучалась на несколько часов к отцу, она  с  нетерпением  поджидала  ее
возвращения.
   Кстати,  и  состояние  ее  немного  улучшилось.  Доктор  разрешил  ей
вставать, ходить по комнате, сидеть в кресле, которое  в  солнечные  дни
подвигалось к балконной двери,  чтобы  девочке  видны  были  прохожие  и
проезжающие мимо экипажи.
   Тут же часто сидели Поланецкий, пани Эмилия и Марыня, и  происходящее
на улице служило предметом разговора. Порой Литка  бывала  задумчивой  и
утомленной, порой же природа брала свое, и  тогда  ее  занимало  все:  и
бледное октябрьское солнце, золотившее крыши, стены и зеркальные витрины
магазинов, и наряды прохожих, и  крики  разносчиков.  Казалось,  могучая
стихия жизни, бурлящий ее водоворот увлекают девочку  и  вливают  в  нее
новые силы. Иногда странные  наблюдения  приходили  ей  в  голову;  так,
однажды при виде проезжавшей телеги  с  лимонными  деревьями  в  кадках,
которые беспорядочно раскачивались при каждом  сотрясении,  несмотря  на
скреплявшую их цепь, она вдруг сказала:
   - У них сердца нет. - И спросила,  поглядев  на  Поланецкого:  -  Пан
Стах, а деревья долго живут?
   - Очень долго, некоторые тысячу лет.
   - О, тогда я хотела бы деревом быть. Мамочка,  а  какое  дерево  тебе
больше всех нравится?
   - Береза.
   - Тогда я хочу быть маленькой березкой. А мамочка была бы большой,  и
мы росли бы рядом. А вы, пан Стах, хотели бы березой быть?
   - Да, если бы поблизости маленькая березка росла.
   Литка посмотрела на него, грустно качая головой.
   - О нет! - сказала она. - Я теперь все знаю.  Знаю,  с  кем  вы,  пан
Стах, хотели бы рядом расти.
   Марыня, смутясь, опустила  глаза  на  рукоделие,  а  Поланецкий  стал
поглаживать белокурую головку, приговаривая:
   - Ах ты, мой котеночек, мой славный, мой любимый! Ах, ты мой...
   Литка молчала, две слезинки повисли на ее длинных ресницах и медленно
скатились по щекам.
   Но тут же она подняла свое милое, просиявшее улыбкой личико.
   - Я очень мамочку люблю, - сказала она, -  и  пана  Стаха  тоже...  и
Марыню...

ГЛАВА XVII

   Ежедневно приходил узнать о Литкином здоровье Васковский и, хотя  его
большею частью не принимали, приносил ей цветы. Как-то,  встретившись  с
ним за обедом, Поланецкий поблагодарил его от имени пани Эмилии:
   - Но это же всего-навсего астры! - возразил он и спросил: - А как она
себя чувствует сегодня?
   -  Сегодня  как  раз  неплохо,  но  вообще  неважно.  Хуже,   чем   в
Райхенгалле. Со  страхом  ждешь,  что  сулит  наступающий  день,  и  как
подумаешь, что ее может не стать...
   Он замолчал в волнении и, чтобы справиться с ним, сказал со злостью:
   - Нечего уповать  на  какое-то  там  милосердие!  Есть  только  голая
логика: у кого больное сердце, тот должен умереть! Черт  бы  подрал  всю
эту жизнь!
   Подошел Букацкий, тоже привязанный к Литке, и, узнав, о чем  речь,  в
свои черед напал на старика, не желая мириться с мыслью о ее смерти.
   - Как можно столько лет добровольно себя обманывать, проповедуя нечто
для слепого рока совершенно безразличное.
   - Дорогие мои, нельзя собственной бренной меркой мерить милосердие  и
премудрость всевышнего, - спокойно  возразил  старик.  -  В  пещере  нас
окружает тьма, но это еще не дает права утверждать,  что  там,  снаружи,
нет ясного неба и солнца, света и тепла...
   - Вот так утешение! - перебил Поланецкий. - От такой философии и мухе
радости мало, что же говорить о матери, у которой  умирает  единственная
горячо любимая дочь.
   Но голубые глаза старика уже устремились куда-то за грань земного.
   -  А  мне  кажется,  эта  девочка,  -  сказал  он,  помедлив,   будто
вглядываясь во что-то, но не вполне различая,  -  не  затем  в  стольких
сердцах пробудила любовь, чтобы явиться и сгинуть бесследно. Что-то  тут
есть... Что-то ей свыше было предназначено, и она не умрет, не  исполнив
своего предназначения.
   - Мистика! - сказал Букацкий.
   - Это бы хорошо! - перебил Поланецкий. - Мистика не мистика, а как бы
хорошо! В несчастье даже тень надежды помогает. У меня тоже не умещается
в голове, что она умрет.
   -  Как  знать,  может,  она  еще  нас  всех  переживет,  -   прибавил
Васковский.
   Поланецкий достиг той стадии  скептицизма,  когда  человек,  во  всем
изверясь, полагает возможным самое невероятное оттого, что этого  жаждет
его душа. И, приободрясь, он вздохнул облегченно.
   - Может, смилуется небо над ней и пани Эмилией,  -  сказал  он.  -  Я
готов сто обеден заказать, лишь бы это помогло.
   - Закажи хоть одну, но с искренней верой.
   - И закажу, непременно закажу! А что до искренности, я и  собственной
шкуры искренней бы не спасал.
   Васковский улыбнулся.
   - Ты на верном пути, - сказал он, - ибо умеешь любить.
   У всех отлегло от сердца. Букацкий, хотя в душе и не был  согласен  с
Васковским, возражать не стал, - когда перед  лицом  неподдельного  горя
люди ищут утешения в религии, скептицизм,  как  глубоко  ни  укоренился,
смущенно отступает и кажется себе ничтожным и жалким.
   В эту минуту вошел Бигель и, видя повеселевшие лица, спросил:
   - Малютке лучше?
   - Нет, нет! - возразил Поланецкий.  -  Это  слова  нашего  добрейшего
Васковского целительно подействовали на нас.
   - Ну и слава богу! Жена пошла в костел заказать обедню,  а  оттуда  к
пани Эмилии. А я отпущен на все четыре стороны и могу пообедать с  вами.
И если Литке лучше, сообщу и другую радостную новость.
   - Какую?
   - Только что я встретил Машко, кстати, он тоже  сейчас  здесь  будет,
поздравьте его, он женится.
   - На ком? - спросил Поланецкий.
   - На соседке на моей.
   - На Краславской?
   - Да.
   - Понятно, -  сказал  Букацкий,  -  важностью  своей,  родословной  и
богатством повергнув их во прах, из оного слепил себе жену и тещу.
   - Объясните мне одно, -  сказал  Васковский.  -  Ведь  Машко  молится
богу...
   - Постольку, поскольку он  консерватор,  -  перебил  Букацкий,  -  из
приличия...
   - ...как и эти дамы, - продолжал Васковский.
   - Потому что так принято...
   - Почему они не задумываются о жизни вечной?
   - Машко, ты почему не  задумываешься  о  жизни  вечной?  -  обратился
Букацкий ко входившему адвокату.
   - Что ты сказал? - спросил Машко, подойдя к ним.
   - Я говорю:  tu,  felix,  Машко,  nube!
   Посыпались поздравления, он принимал их  с  подобающим  достоинством,
потом сказал:
   - Дорогие друзья, поскольку все вы знаете мою невесту, не  сомневаюсь
в вашей искренности...
   - И напрасно! - вставил Букацкий.
   - ...а потому благодарю от всей души.
   - Вот и пригодился тебе Кшемень, - прибавил Поланецкий.
   И в самом деле, не окажись Машко владельцем  имения,  сватовство  его
могло быть и не принято. Но именно  поэтому  замечание  Поланецкого  его
задело, и он сказал, досадливо поморщившись:
   - Ты мне эту покупку облегчил, но я даже  не  знаю,  благодарить  или
клясть тебя за это.
   - Почему?
   -  Да  этот  твой  дядюшка  -  не  встречал  субъекта   несносней   и
надоедливей, а уж кузина твоя... Очень милая барышня, но только и знает,
что с утра до вечера на все  лады  склоняет  этот  Кшемень,  каждый  раз
проливая слезу. Тоска зеленая; ты редко у них бываешь, но уж поверь мне.
   - Слушай, Машко, - глядя на него  в  упор,  сказал  Поланецкий,  -  я
дядюшку своего честил на все корки, но из  этого  еще  не  следует,  что
позволю честить его в своем  присутствии,  особенно  тому,  кто  на  нем
нажился. Что же до панны Марии, она  жалеет  о  Кшемене,  знаю,  но  это
говорит лишь о том, что она не бездушная кукла, не манекен, а женщина, у
которой сердце есть. Понял?
   Воцарилось молчание. Машко отлично понял, в кого метил Поланецкий  со
своей куклой и манекеном, и пятна у него на  лице  побагровели,  а  губы
вздрогнули. Но он сдержался. Машко был не  робкого  десятка,  но  бывают
люди, с которыми и смельчаки предпочитают не связываться. Для него таким
человеком был Поланецкий.
   - Чего ты кипятишься, - сказал он, пожимая плечами. - Если  тебе  это
неприятно...
   - Я не кипячусь, - перебил Поланецкий, по-прежнему глядя  на  него  в
упор, - но советую запомнить мои слова.
   "Ссоры ищешь, изволь", - подумал Машко и сказал:
   - Запомнить запомню, но со мной разговаривать таким тоном не  советую
- мне может это не понравиться, и я потребую объяснения.
   - Черт возьми! - вскричал Букацкий. - Что у вас происходит?
   Поланецкий, у которого давно уже копилось раздражение  против  Машко,
не остановился бы на этом, если бы в эту минуту не  вбежал  запыхавшийся
слуга пани Эмилии.
   - Барышня помирает! - доложил он.
   Поланецкий побледнел и, схватив шляпу, кинулся  к  дверям.  Наступило
тягостное, продолжительное молчание, которое нарушил Машко.
   - Я забыл, к нему надо быть сейчас снисходительным... - сказал он.
   Васковский молился, закрыв руками лицо. Потом поднял голову:
   - Поправший смерть и над смертью властен.
   Через четверть часа Бигель получил записку от жены. В ней было  всего
два слова: "Приступ прошел".

ГЛАВА XVIII

   Поланецкий мчался к дому пани Эмилии, боясь не застать Литку в живых,
- слуга по дороге сообщил ему, что у девочки сделались судороги,  и  она
кончается. Пани Эмилия выбежала ему навстречу.
   - Лучше! Лучше! - выдохнула она через силу.
   - Доктор здесь?
   - Да.
   - А Литка?
   - Уснула.
   Лицо пани Эмилии, еще бледное от пережитого страха,  выражало  робкую
надежду и радость. Губы у нее были совершенно белые, глаза воспаленные и
красные, щеки горели. Целые сутки она не спала и смертельно устала.
   Доктор, энергичный молодой человек, считал, что опасность миновала.
   - Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы приступ повторился,  и  мы
этого не допустим.
   Слова эти, сказанные уже при Поланецком, ободрили  пани  Эмилию.  Они
обнадеживали: ведь  врач  считал  возможным  предотвратить  приступ.  Но
одновременно и предостерегали, что следующий может оказаться роковым. Но
пани Эмилия цеплялась за  малейшую  надежду,  как  падающий  в  пропасть
человек - за ветки деревьев, растущих на краю.
   - Не допустим! Не допустим! - лихорадочно повторяла она, пожимая руку
доктору.
   Поланецкий украдкой глянул ему в глаза, словно желая  удостовериться,
не говорит ли он этого лишь для спокойствия  матери,  безотносительно  к
медицинским показаниям.
   - Вы останетесь при больной? - не без умысла спросил он.
   - Не вижу никакой необходимости, - отвечал врач. -  Девочка  измучена
и, наверно, будет спать долго и крепко. Завтра я ее навещу, а сегодня со
спокойной душой могу отправляться домой. - И обратился к пани Эмилии:  -
А вам тоже нужно непременно отдохнуть. Опасность миновала, и ни  к  чему
больной видеть по вашему лицу, что вы  устали  и  встревожены.  Она  еще
слишком слаба, волнение ей может повредить...
   - Я не смогу заснуть... - сказала пани Эмилия.
   Доктор пристально посмотрел на нее своими светло-голубыми глазами.
   - Через час вы ляжете и заснете, - внятно и раздельно произнес он.  -
И проспите шесть или восемь часов. -  Ну,  скажем,  восемь...  А  завтра
почувствуете себя окрепшей и отдохнувшей. Спокойной ночи!
   - А как же капли, если девочка проснется?
   - Капли даст ей кто-нибудь другой. Спокойной ночи.
   И доктор откланялся. Поланецкий хотел  было  выйти  следом,  чтобы  с
глазу на газ расспросить о состоянии Литки, но раздумал, решив, что пани
Эмилию это может встревожить, и дал себе слово завтра же  зайти  к  нему
домой и поговорить.
   - Послушайтесь  совета,  -  сказал  Поланецкий,  когда  они  остались
вдвоем. - Вам нужно отдохнуть. А я пойду к Литке и обещаю ни  на  минуту
не отлучаться.
   Но она ничего не ответила, не переставая думать о девочке.
   - Знаете, - сказала она немного погодя,  -  перед  тем  как  заснуть,
после приступа, она несколько раз спрашивала про вас...  и  про  Марыню.
"Где пан Стах?" - с этим вопросом и уснула.
   - Бедная, дорогая девочка! Я все равно пришел бы после обеда. Мчался,
не помня себя... Когда начался приступ?
   - Перед полуднем. С утра она была грустная, будто уже чуяла. Вы  ведь
знаете, она всегда говорила мне, что чувствует себя хорошо, а тут  видно
было, что ей неможется, - перед тем как начался приступ, села возле меня
и попросила взять ее за руку. А вчера - забыла вам  сказать  -  странный
вопрос мне задала: "Это  правда,  -  говорит,  -  если  больной  ребенок
попросит о чем-нибудь, ему никогда не отказывают?"  Я  сказала:  правда,
если, конечно, просьба выполнима. Что-то, видимо, не  давало  ей  покоя,
так как вечером, когда к нам заглянула Марыня, она опять спросила о  том
же.  Перед  сном  повеселела,  а  с  утра  уже  стала  жаловаться,   что
задыхается. Хорошо, что я еще до начала приступа послала за  доктором  и
он сразу приехал.
   - А еще лучше,  что  ушел,  уверенный,  что  приступ  не  повторится.
По-моему, он действительно в этом убежден, - сказал Поланецкий.
   - Велико милосердие  господне!  По  бесконечной  доброте  своей...  -
подняла к небу глаза пани Эмилия, но, как ни крепилась, рыдания не  дали
ей  договорить:  радость,  сменившая  подавленную  тревогу  и  отчаяние,
разрешилась слезами.
   Свойственная этой тонко чувствующей натуре экзальтированность  всегда
преобладала над рассудительностью, отчего пани Эмилия редко могла здраво
оценить положение вещей. Так и сейчас она  целиком  отдалась  убеждению,
что с болезнью Литки покончено и приступ этот последний - девочка  будет
отныне совершенно здорова.
   Поланецкому недостало ни духа, ни охоты остеречь  ее  от  крайностей,
удержать где-то посередине между отчаянием и радостью. Сердце сжалось  у
него от жалости, и он вновь небывало остро ощутил, как привязан,  пускай
совершенно платонически, к этой  высокой  души  женщине.  Будь  Она  его
сестрой, он обнял бы ее и прижал к груди.
   - Слава богу, слава богу! - сказал он, поцеловав ее нежную  исхудалую
руку. - А теперь, дорогая пани Эмилия, вам надо подумать о себе, а я иду
к Литке и не отлучусь, пока не проснется.
   Он оставил ее. У Литки царил полумрак: жалюзи были  спущены,  и  лишь
красноватые лучи заходящего солнца,  проникая  в  щели  между  планками,
слабо освещали комнату но небо вскоре заволоклось тучами.  Литка  крепко
спала. Поланецкий сел подле нее, всмотрелся в ее спящее личике, и у него
упало сердце. Она лежала навзничь;  худые,  прозрачные  руки  неподвижно
покоились  на  одеяле,  вокруг  сомкнутых  век  залегла  глубокая  тень.
Бледность, казавшаяся в красноватом сумраке восковой, приоткрытый рот  и
сам мертвый сон - все это  придавало  ее  лицу  выражение  отрешенности,
какое  бывает  у  покойников.  И  только  по  тому,  как  едва  приметно
приподымались на груди оборки ночной кофточки, можно было заключить, что
ребенок жив. Дыхание было  спокойное  и  равномерное.  Поланецкий  долго
всматривался в ее болезненное личико, чувствуя то  же,  что  всегда  при
мысли о собственной жизни: самой природой предназначено ему быть  отцом;
наравне с женой он безгранично любил бы детей, в чем  и  нашел  бы  весь
смысл и цель существования. Чувство это еще больше обострили  жалость  и
нежность к этой девочке, чужой ему, но в эту минуту дорогой, как  родное
дитя. "Лишись она матери, - думалось ему, - взял бы ее к  себе  и  знал,
зачем живу".
   И еще ему подумалось: если б ценой своей жизни можно было выторговать
у смерти этого "котенка", над которым она кружит, как хищная  птица  над
голубкой, он бы не поколебался. И не испытанное дотоле умиление охватило
его: этот решительный, даже суровый человек готов  был  сейчас  с  такой
нежностью целовать эти ручки и  головку,  на  какую  не  всякая  женщина
способна.
   Тем временем совсем стемнело. В  комнату  вошла  пани  Эмилия,  рукой
заслоняя голубоватый свет ночника.
   - Спит? - шепотом спросила она, ставя ночник на  столик  в  изголовье
постели.
   - Спит, - ответил Поланецкий