-то  подобное  было  и
жертва  была,  жертва  ради  него,  во  имя   глубокой,   исключительной
привязанности к нему. И так как  утрату  даже  самых  близких  людей  мы
прежде всего измеряем уроном, какой она причинила нам,  Поланецкий  стал
твердить себе: "Она одна любила меня по-настоящему! Теперь у меня никого
на свете нет!" И, глядя  на  гроб,  на  развевающуюся  белокурую  прядь,
называл ее всеми ласковыми именами, какими только звал при жизни, Но зов
остался без ответа, и его начали душить слезы. Есть  что-то  надрывающее
душу в безразличии мертвых. Когда существо, откликавшееся на каждый твой
взгляд и слово, становится безучастным, вчера еще любившее -  охладелым,
сердечно  и  повседневно  близкое  тебе   -   величественно-недоступным,
повторяй не повторяй себе: "Смерть", - легче от этого не будет. Вместе с
болью утраты растет разочарование,  как  бы  душевная  обида,  наносимая
покойником,  который  глух  к  нашему  горю,  к  нашим  стенаниям.  И  у
Поланецкого возникло такое же чувство: как будто Литка, удалясь в лучший
мир,  сделавшись  из  близкой  -  далекой,  возвышенно-недоступной,  как
святая, и вместе с тем совершенно равнодушной к отчаянию матери  и  горю
покинутого друга, нанесла  им  всем  кровную  обиду.  Отчасти  это  было
чувство эгоистическое, но,  не  будь  этого  эгоизма,  который  мучается
раньше всего  собственной  болью  и  собственным  одиночеством,  люди  -
особенно верящие в загробную жизнь и райское блаженство, - наверно, и не
оплакивали бы покойников.
   Наконец похоронная процессия из города вышла на  открытое,  свободное
пространство и, миновав заставу, потянулась вдоль кладбищенской  ограды,
у которой стояли нищие и ряды венков из еловых веток  и  иммортелей  для
украшения могил.  Ксендзы  в  белых  стихарях,  могильщики  с  факелами,
катафалк  и  следовавшие  за  ним  остановились  у  ворот.   Поланецкий,
Букацкий, Хвастовский и Бигель, сняв  гроб,  понесли  его  на  плечах  к
склепу, где был похоронен Литкин отец.
   Пустота и тишина, которые обычно обступают лишь дома, по  возвращении
с похорон, на сей раз, казалось, поджидали уже  на  кладбище.  День  был
ясный, по-осеннему  бледный,  и  последние  пожелтелые  листья  бесшумно
опадали с  деревьев;  погребальное  шествие  словно  растворилось  среди
усеянных крестами блеклых просторов, которым, казалось, нет конца, будто
кладбище уходило в бесконечность. Черные  остовы  оголенных  деревьев  с
тоненькими, еле различимыми  веточками  вверху,  похожие  на  привидения
серые и белые надгробия, ковер из  палых  листьев,  устилавший  длинные,
прямые аллеи, - все это, как Элизиум, было исполнено глубокого  покоя  и
дремотной меланхолии, навевая образ тех "стран хладных и  печальных",  к
которым  в  мрачных  раздумьях  устремлялся  Цезарь  и  куда  готовилась
вступить еще одна animula vagula .
   Гроб приблизился Наконец к открытой могиле.  Послышались  надрывающие
душу слова: "Reguiem aeternam...", а  затем:  "Anima  eius..."   Сквозь пелену горя и  туманившую  Зрение
путаницу мыслей и впечатлений Поланецкий смутно, как  во  сне,  различал
застывшее лицо и остановившиеся глаза пани Эмилии, слезы Марыни, которые
его  почему-то  раздражали,  восковую  бледность  Букацкого,  -  обычное
философическое настроение покинуло его  у  входа  на  кладбище,  -  гроб
Литки.  Когда  на  крышку  со  стуком  упала  первая  горсть  земли,  он
последовал общему примеру, но едва гроб на ремнях опустили  в  могилу  и
каменные створы  склепа  закрылись,  горло  у  него  снова  перехватило;
сознание почти оставило  его  -  он  ощущал  только  полнейшую  пустоту.
"Прощай, Литуся!" - повторял он, и два эти простые слова показались  ему
позже такими жалкими и ничтожными в сравнении с обуревавшей его душевной
мукой. Все  было  кончено.  Погребальное  шествие  стало  быстро  таять.
Поланецкого привел в себя ветер, налетевший  откуда-то  из-за  могильных
крестов. У склепа остались только  пани  Эмилия,  Марыня,  жена  Бигеля,
Васковский и Литкин дядя. Поланецкий ждал, решив, что уйдет последним, и
повторял мысленно: "Прощай, Литка!" Он думал о смерти, о том, что и  ему
суждено стать обитателем этого града надгробий - вернее, океана, который
поглощает все людские мысли, стремления, чувства... И ему представилось,
будто он сам и все, кто стоял рядом и уже разошедшиеся,  все  плывут  на
корабле, несущемся в бездну. Загробная жизнь... До нее ли сейчас было.
   Меж тем опустились ранние осенние сумерки.  Очертания  крестов  стали
еще призрачней. Учитель и Хвастовский повели пани Эмилию к  выходу  безо
всякого сопротивления  с  ее  стороны.  Поланецкий,  повторив  еще  раз:
"Прощай, деточка", направился следом.
   Выйдя за кладбищенские ворота, он подумал: "Страшно даже  представить
себе, как это девочка теперь  там  одна.  Слава  богу,  мать  ничего  не
сознает. Мертвые покидают нас - и мы их тоже покидаем".
   Издали глядел он на карету, увозившую пани Эмилию. И ему  чудилось  в
этом нечто противоестественное.
   Но когда сам сел на извозчика, то при мысли о том, что мучительный  и
тяжелый  обряд  совершен  и   теперь   можно   отдохнуть,   почувствовал
облегчение.  Дома  все  показалось  ему  мрачным  и  неприютным:  нечему
радоваться, нечего ждать, не  на  что  надеяться.  Но,  растянувшись  со
стаканом  чая  на  диване,  он  испытал  чисто  физическое   наслаждение
человека, отдыхающего после тяжких трудов,  -  и  на  душе  вновь  стало
легче, даже покойней: ну вот, похороны состоялись, с этим  покончено.  И
память  тут  же   подсказала   изречение   одного   мыслителя:   "Каковы
преступники, не знаю, зато порядочные люди омерзительны".  И  Поланецкий
сам себе стал противен.
   Вечером он все-таки вспомнил: надо бы проведать пани Эмилию,  которую
Марыня на несколько недель хотела взять к себе. Уходя, увидел фотографию
Литки на столе и поцеловал ее. А  четверть  часа  спустя  уже  звонил  в
квартиру Плавицких.
   Слуга доложил, что хозяина нет дома и у них, кроме пани  Хвастовской,
ксендз  Хиляк  и  Васковский.   В   гостиной   его   встретила   Марыня,
растрепанная, с покрасневшими глазами, внешне сильно  подурневшая.  Зато
обращение ее с Поланецким заметно переменилось к лучшему,  словно  перед
общим горем отступили все обиды.
   - Эмилька у меня, - прошептала  она.  -  Она  плоха,  но  стала  хоть
понимать, когда к ней  обращаешься.  Сейчас  там  Васковский...  Он  так
хорошо  умеет  с  ней  разговаривать...  Вам  непременно  нужно   видеть
Эмильку?
   - Нет. Я зашел только узнать, как она, и сейчас же уйду.
   - Может, ей и захочется вас увидеть, не знаю... Подождите минутку,  я
скажу ей. Наверно, ей будет приятно, ведь Литка так вас любила.
   - Хорошо, - сказал Поланецкий.
   Марыня исчезла в соседней комнате, но, видимо, ей  не  сразу  удалось
вставить слово: через полуотворенную дверь доносился голос  Васковского,
убежденно, настойчиво толковавший о чем-то, будто  пытавшийся  пробиться
сквозь броню оцепенения и горя.
   - ...как бы вышла в другую комнату за игрушкой и вернется сейчас... -
говорил старик. - Она не вернется; но  вы  последуете  за  ней.  Дорогая
пани, попробуйте взглянуть на смерть не с нашей, житейской, а с  высшей,
небесной точки зрения. Девочка продолжает жизнь в вечности и  счастлива,
потому что разлука с вами для нее - одно мгновение. Она там, - продолжал
он убежденно, - счастлива; она видит, что вы направляетесь к ней, и  уже
простирает к вам  руки,  зная:  еще  миг  -  и  вы  соединитесь,  ибо  с
божественной, высшей точки зрения страдания наши и сама жизнь преходящи,
за ее порогом нас ждет вечность... подумайте, вы навеки будете с Литкой,
в покое и  блаженстве...  не  страшась  ни  болезней,  ни  смерти.  Века
пройдут, а вы будете неразлучны.
   "Если б так... - с горечью  подумал  Поланецкий.  -  Не  пойду  туда,
зачем, если я не разделяю таких чувств!"
   Но наперекор себе все-таки вошел, даже не дожидаясь Марыни,  подумав:
пусть поступок  его  бессмыслен,  но  продиктован  чувством  долга,  ибо
сторониться чужого несчастья  недостойно.  Эгоизм,  "уши  заткнув  средь
стенающих ближних", ищет себе оправдания в том,  что  в  настоящем  горе
никакие  утешения  якобы  все  равно  не  помогут.  И  понимавшему   это
Поланецкому  совестно  было  отгораживаться  от  чужого  несчастья  ради
собственного спокойствия. Войдя, он  увидел  пани  Эмилию,  сидевшую  на
софе; рядом стояла лампа, а  под  ней  -  пальма,  бросавшая  на  голову
несчастной тень, похожую на гигантские растопыренные пальцы.  Васковский
сидел с пани Эмилией, держа ее за руки и глядя  ей  в  лицо.  Поланецкий
отнял у него  ее  руки  и,  склонясь  над  ними,  молча  стал  покрывать
поцелуями.
   Она замигала, будто прогоняя сон, и в новом приливе горя вскричала:
   - Помните, как она...
   И зарыдала - надрывно, ломая руки  и  задыхаясь.  Силы  ее  оставили,
сознание помутилось. Едва она пришла в себя, Марыня увела ее к  себе.  А
Поланецкий с Васковским перешли в гостиную, где их остановил  Плавицкий,
вернувшийся тем временем из города.
   - Тяжело, когда такое в доме, -  сказал  он.  -  Хотелось  бы  больше
покоя,  свободы  располагать  собой,  но  как  быть!  Приходится  чем-то
поступиться, ну что же, я готов...
   Через  полчаса  пришла  Марыня  с  известием:  пани  Эмилия   немного
успокоилась и по ее просьбе прилегла. Гости простились и ушли.
   На землю пал туман, который густой пеленой заволок улицы и  радужными
ореолами окружил фонари. У обоих на уме была Литка, которая первую  свою
ночь проведет вдали от матери,  среди  сонма  мертвецов.  И  Поланецкому
стало страшно - не за Литку, за пани Эмилию, которая не могла не  думать
о том же. Одновременно вспомнила она  слова  Васковского,  обращенные  к
несчастной.
   - Я слышал, что вы ей говорили...  Если  ей  от  этого  легче,  тогда
хорошо. Но видите ли, будь все это так, нам сейчас бы впору... ну,  пир,
что ли, устроить и ликовать по поводу Литкиной кончины.
   - А откуда ты знаешь, может, после смерти мы и будем ликовать.
   - Скажите лучше, откуда знаете вы.
   - Я не знаю, я верю.
   Возразить  на  это  было  нечего,  и  Поланецкий  заговорил,   словно
рассуждая сам с собой:
   - Милосердие, небесный свет, вечность, соитие души... Все это  слова,
а на деле что? Труп ребенка в могиле и  убитая  горем  мать.  Как  может
смерть укреплять веру, если она, напротив, возбуждает сомнения? Вам  вот
жалко девочку, мне - тем более, и сам собой возникает вопрос: зачем  она
умерла, к чему такая жестокость? Знаю, вопрос не  нов,  миллиарды  людей
уже им задавались, и нет на него ответа. Но если единственное утешение в
смерти, на черта мне оно! Оттого зубами хочется  скрежетать  и  выть  от
отчаяния... Рассудок отказывается это понимать и бунтует -  и  все  тут!
Вот мой вывод, и вряд ли вас он устроит.
   - Христос воскрес, ибо был богом, - промолвил Васковский, тоже как бы
про себя, - но, как человек, тоже перенес смерть. Что  же  мне,  жалкому
червяку, остается, как и в смерти не восславлять волю и промысел божий?
   - Нам никогда друг друга не понять, - отозвался Поланецкий.
   -  Скользко,  дай-ка  руку,  -  сказал  Васковский  и,  опершись   на
Поланецкого, продолжал: - Я знаю, у тебя доброе, любящее сердце, ты  был
к девочке очень привязан и все сделал бы для нее, правда ведь? Так  вот,
сделай для нее хотя бы такую малость: помолись за упокой ее души.  Если,
по-твоему, ей это не поможет, скажи себе в оправдание: больше  я  ничего
для нее сделать не могу.
   - Ах, да оставьте вы! - сказал Поланецкий.
   - Ей, может, и  не  нужно  это,  но  память  твоя  будет  дорога,  и,
благодаря тебе, она станет заступницей твоей перед богом.
   Поланецкий  вспомнил,  как,  узнав  о  последнем  Литкином  приступе,
Васковский сказал, будто девочке что-то предназначено  свыше  и  она  не
умрет, не исполнив своего предназначенья. И уже готов был напуститься на
старика, но вдруг замер, пораженный мыслью: а  ведь  Литка  обручила  их
перед смертью с Марыней.
   И спросил себя невольно: "Может, для того и жила она  на  свете?"  Но
тут же с возмущением отбросил эту мысль. И внезапно ощутил прилив  гнева
на Марыню, даже презрение к ней.
   "Нет, такой ценой мне ее не нужно! - подумал он,  стискивая  зубы.  -
Нет! Довольно я настрадался из-за  нее.  Дюжину  таких  я  отдал  бы  за
Литку!"
   - Шагу  нельзя  ступить,  ни  зги  не  видно,  -  сетовал  между  тем
ковылявший рядом Васковский. - И булыжник скользкий от сырости. Без тебя
я давно бы упал.
   - Видите ли, дорогой мой, - уже поостыв, сказал Поланецкий, - уж если
ходить по земле, надо под ноги смотреть, а не устремлять очи горе.
   - Ты крепко на ней стоишь.
   - И вижу хорошо, даже в этой мгле. Все мы блуждаем во мгле, а что  за
ней - черт его знает. И рассуждать об этом - все равно что  ветки  сухие
ломать да в воду  бросать  и  утверждать,  будто  они  зацветут.  А  они
сгнивают, и больше ничего. Мне тоже что-то такое померещилось,  из  чего
расцвел бы цветок, да вода унесла. Глупости это все!.. Но вот и дом ваш,
спокойной ночи!
   Они расстались. Поланецкий вернулся домой еле живой от  усталости,  а
когда лег, его стали преследовать мучительные мысли  и  картины.  И  все
представлялась убитая горем пани Эмилия с  тенью  пальмовых  листьев  на
лице, похожей на  гигантскую,  хищно  растопыренную  длань.  "Так  можно
философствовать до самого утра, - бормотал  он.  -  Жизнь  -  такая  вот
длань, которая бросает свою тень на нас!  Длань  зловещая,  потому  что,
будь она помилосердней, девочка не умерла бы, а разговоры Васковского...
это все курам на смех!"
   Тут ему вспомнилось, что Васковский не только о смерти рассуждал,  но
и просил помолиться за упокой Литкиной души.  Поланецкий  заколебался  и
долго боролся с собой. Он не верил, что молитва его может быть  услышана
Литкой и как-то помочь ей, и это сковывало язык. Стыдно было произносить
неискренние слова, но и  бездействовать  казалось  не  лучше.  "В  конце
концов, что мне об этом известно? - размышлял он. - Ничего! Тьма и  тьма
кругом. Пользы никакой, но что я могу еще сделать для моего котенка, для
милой моей девчушки, которая даже в день смерти беспокоилась обо мне".
   Еще несколько минут он крепился, потом привстал в постели на колени и
произнес:
   - Упокой, господи...
   Но спокойней не стало, напротив, только еще больше жаль стало  Литку,
и  одновременно  поднялось  раздражение  против   Васковского,   который
поставил его перед дилеммой: изменить самому себе или предать в каком-то
смысле Литку. Наконец, почувствовав, что сыт по горло этими  терзаниями,
он решил завтра с утра  отправиться  в  контору  и  заняться  с  Бигелем
делами, чем придется, лишь бы вырваться из томительного,  заколдованного
круга своих мыслей.
   Но Бигель, опередив его, сам явился к  нему  наутро,  быть  может,  с
намерением его отвлечь. И Поланецкий с головой окунулся в текущие  дела,
но через час пришел Букацкий, проститься.
   - Уезжаю сегодня в Италию, и бог весть, когда вернусь, - заявил он. -
Хотелось вот повидаться и пожелать вам всех благ. Смерть девочки сильней
меня расстроила, чем можно было предполагать.
   - И потому ты уезжаешь?
   - Это долгий разговор. Видишь ли, у нас это называют буддизмом...  Да
назови как угодно,  но  все  мы  втайне  во  что-то  веруем,  на  что-то
уповаем... на какое-то там милосердие божие, - тем и жив человек.  А  на
деле что получается? Жизнь, что ни день, бьет нас по физиономии,  и  это
порождает душевный  разлад,  неудовлетворенность,  подавленность.  Здесь
поневоле к кому-то привязываешься, начинаешь сочувствовать чужому  горю,
это все слишком мучительно; больше не хочу.
   - А при чем тут Италия?
   - При чем Италия? Да при том, что там  солнце,  которого  здесь  нет,
искусство, к которому я питаю  слабость,  кьянти,  которое  способствует
пищеварению. И, наконец, там совершенно безразличные мне люди  -  пускай
себе умирают хоть сотнями, мне  от  этого  ни  тепло  ни  холодно.  Буду
любоваться картинами, покупать, что приглянется, лечить свой ревматизм и
свою головную боль, - и превращусь в более или менее  гладкое,  сытое  и
здоровое животное; это лучшее, о чем только  можно  мечтать,  уж  поверь
мне. А тут я не могу быть вполне животным, как мне хочется.
   - Наверно, ты прав, Букацкий. Вот и мы тут  засели  за  счеты,  чтобы
голову себе забить и не думать ни о чем. Не знаю, как Бигель, а  я,  как
наживу с твое, обязательно последую твоему примеру.
   - Итак, до свидания - во времени и пространстве! - сказал Букацкий.
   - Он прав, - повторил после его  ухода  Поланецкий.  -  Возьми  меня:
насколько я был бы счастливей, если б не привязанность к  Литке  и  пани
Эмилии.  Добровольно  отравлять  себе  жизнь:  в   этом   отношении   мы
неисправимы, он прав. Вечно  мы  кого-то  или  что-то  любим.  Это  наша
наследственная болезнь. Неистребимая романтическая  сентиментальность...
и вечные тернии в сердце.
   - Тебе кланяется старик Плавицкий, - перебил Бигель. - Вот он никого,
кроме себя, не любит.
   - Это, пожалуй, верно; но у него не хватает ума  и  смелости  сказать
себе, что ничего дурного и предосудительного в этом  нет.  Напротив,  он
убежден в обратном, и это  его  тяготит.  У  нас  даже  такой,  как  он,
вынужден притворяться, будто к кому-то или чему-то неравнодушен.
   - А ты будешь сегодня у пани Эмилии?
   - Непременно! Установить, что у  тебя  лихорадка,  -  еще  не  значит
излечиться от нее.
   В тот день он дважды заходил к Плавицким;  в  первый  раз  не  застал
Марыню и пани Эмилию дома, а Плавицкий на вопрос, где дочь, с подобающим
случаю патетическим смирением  ответил:  "У  меня  теперь  нет  дочери!"
Поланецкий, боясь сорваться и наговорить дерзостей, поспешно удалился  и
пришел вечером.
   На этот раз к нему вышла Марыня, сказав,  что  пани  Эмилия  заснула,
впервые после похорон. Сообщая об этом, она не  отнимала  у  него  руки,
что, несмотря на полную сумятицу в мыслях, не  ускользнуло  от  внимания
Поланецкого.  Он  заглянул  вопросительно  ей  в   глаза;   она   слегка
покраснела. Оба сели, и между ними завязался разговор.
   - Мы на Повонзках  были, - сказала Марыня,  -  я
пообещала Эмильке ежедневно ездить с ней туда.
   - А хорошо ли напоминать ей каждый день о покойной, раны бередить?
   - Ах, да разве они затянулись, - отвечала Марыня. - И потом, как ей в
этом отказать? Я тоже  подумала  сначала,  ей  будет  очень  тяжело;  но
убедилась, что это не так. Она  выплакалась  на  кладбище,  и  ей  стало
легче. А на обратном пути все вспоминала Васковского, что он  ей  сказал
тогда - это ее единственное утешение, единственное!
   - Пусть хоть этим утешается, - отвечал Поланецкий.
   - Знаете, первое время я избегала упоминать о Литке, но  она  сама  о
ней непрерывно говорит. И вы тоже  не  бойтесь  разговаривать  с  ней  о
девочке, это ей доставляет облегчение. - И  понизив  еще  больше  голос,
Марыня продолжала не совсем уверенно: - Она все казнит себя за то, что в
последнюю ночь  послушалась  доктора  и  пошла  спать.  Жаль  потерянных
мгновений, которые она могла бы провести с Литкой, вот что  не  дает  ей
покоя. Сегодня, когда мы вернулись с кладбища,  она  все  до  мельчайших
подробностей стала выспрашивать: как Литка выглядела,  долго  ли  спала,
принимала ли лекарство,  что  говорила  при  этом,  разговаривала  ли  с
нами... И заклинала меня передать каждое слово.
   - И вы ей рассказали?..
   - Да.
   - Как же она к этому отнеслась?
   - Расплакалась.
   Они замолчали. Марыня первая нарушила затянувшееся молчание.
   - Пойду посмотрю, как она. - Но тотчас вернулась со словами: -  Слава
богу, спит.
   В тот вечер Поланецкий так и не видел пани Эмилию - она впала  словно
в летаргический сон. При прощании Марыня опять пожала ему руку, долго  и
крепко.
   - Вы не сердитесь на меня за то, что я сказала  Эмильке  о  последней
Литкиной просьбе? - спросила она робко.
   - Я не о себ