отправился  к  Бигелю,  предложив
использовать все наличные деньги, а также  кредит  для  оптовой  закупки
зерна.
   Бигель вначале  испугался  -  но  его  обыкновенно  всякое  начинание
пугало.  Поланецкий,  впрочем,  не  скрыл,  что  это  операция  крупного
масштаба, от которой зависит вся их дальнейшая  судьба.  Полная  неудача
была  маловероятна,  зато  в  случае  успеха   они   сразу   становились
состоятельными людьми. Что из-за  нехватки  зерна  цены  на  него  и  за
границей подскочат, было заранее ясно. Можно  было  также  ожидать,  что
возможность сделок с иностранными хлеботорговцами будет  ограничена;  но
это едва ли коснется контрактов, заключенных перед тем.  Так  или  иначе
повышение цен на внутреннем рынке сомнений не  вызывало.  И  Поланецкий,
насколько был в силах, все это прикинул и рассчитал, так что Бигель  как
человек здравомыслящий при всей своей осторожности не мог  не  признать,
что шансы у них есть и жаль их упускать.
   После нескольких совещаний он наконец сдался, и Поланецкий настоял на
своем: главный комиссионер фирмы Абдульский в скором времени  выехал  за
границу с полномочиями закупать зерно этого и будущего урожая.
   Вслед за Абдульским отправился в Пруссию Бигель, и Поланецкий остался
один во главе фирмы, трудясь с раннего утра до позднего вечера  и  почти
нигде не показываясь.
   Но в предвкушении больших барышей, которые откроют ему  широкое  поле
деятельности в будущем, он не замечал, как летело время. Взялся  за  это
дело и вовлек в него Бигеля Поланецкий прежде всего потому,  что  считал
его прибыльным. Но были у него и другие соображения.  Их  торговый  дом,
его операции предоставляли ему слишком тесное поприще, не дававшее -  он
это чувствовал -  приложить  все  силы  и  способности,  применить  свои
специальные знания. И какие это, в сущности,  были  операции?  Подешевле
купить, подороже продать и положить выручку в карман - только  и  всего.
Самим заключать сделки или посредничать - Поланецкому этого  было  мало.
"Хотелось бы изготавливать  что-нибудь  или  добывать,  -  говаривал  он
Бигелю, когда уставал или был не в  духе.  -  По  сути,  мы  всего  лишь
стараемся так направить находящийся в обращении  денежный  поток,  чтобы
хоть маленькая струйка забежала к нам в кассу, а производить  ничего  не
производим". Так оно и было. Поланецкий же  мечтал,  нажив  состояние  и
располагая  капиталом,  приняться  за  какое-нибудь  дело,   позволяющее
развернуться, дающее выход творческой энергии.
   Такой случай, по его убеждению, представился сейчас, и он ни  за  что
не хотел его упускать.
   "А об остальном подумаю потом", - повторял он про себя.
   Под "остальным" подразумевал он  потребности  духовные  и  сердечные:
свое отношение к вере, к людям, к родине и  любви.  Он  понимал:  только
выяснив все это, можно обрести покой и твердую  почву.  Иные  всю  жизнь
обходятся  без  этого,  меняя  свои  взгляды  в  угоду  любому   веянию.
Поланецкий этого не принимал. В теперешнем  своем  состоянии  он  скорее
склонен был решать эти вопросы с  прямолинейной  трезвостью  позитивиста
или материалиста, но понимал, что решать необходимо.
   "Надо знать, для чего я живу", - говорил он себе.
   Тем временем он много работал и почти ни  с  кем  не  встречался.  Но
отгородиться от всех он не мог. И убедился, что даже самое  сокровенное,
сокрытое в тайниках души не зависит только от тебя -  на  ход  мыслей  и
продиктованные ими поступки влияют внешние обстоятельства  и  люди,  как
близкие нам, так и  далекие.  Это  подтвердилось  во  время  прощального
визита к пани Эмилии, которая в те дни с  нетерпением  ждала,  когда  ее
примут в общину сестер.
   Как ни был он занят, но к ней все-таки забегал, хотя несколько раз не
заставал, а однажды столкнулся у  нее  с  пани  Бигель  и  Краславскими,
матерью и дочкой, чье присутствие его  очень  стесняло.  Наконец,  когда
Марыня-сообщила, что пани Эмилия  через  несколько  дней  принимается  в
новицы, он пошел с ней проститься.
   Она была спокойна, даже весела, но у него сердце сжалось при  взгляде
на ее бледное, отливающее перламутром лицо с голубыми жилками на висках.
Она была красива,  но  какой-то  уже  неземной  красотой,  и  Поланецкий
подумал: "Мы прощаемся навсегда, она не протянет там и месяца;  вот  еще
одна привязанность, от которой только горе и страдания".
   Пани Эмилия заговорила о своем решении как о чем-то  обыденном,  само
собой разумеющемся, естественном следствии всего происшедшего, лишившего
ее жизненной опоры, и он понял: отговаривать ее было бы  бессмысленно  и
бесчеловечно.
   - Вы останетесь здесь, в Варшаве? - спросил он.
   - Да.  Я  хочу  быть  поближе  к  Литке,  и  общинная  настоятельница
разрешила мне остаться дома, пока я не приобрету нужных навыков, а потом
переберусь в одну из здешних больниц. Конечно, если ничего не  помешает.
Пока я буду дома, мне разрешат по воскресеньям навещать Литкину могилу.
   Поланецкий молчал, стиснув зубы.
   "И с такими руками она хочет ухаживать за больными?"  -  подумал  он,
взглянув на ее нежные, точно вылепленные из воска пальчики.
   Но в то же время он догадывался, что хочет она совсем другого. Под ее
внешним спокойствием и смирением скрывалась безмерная мука, которая была
страшнее смерти и которую облегчить могла только смерть. Умереть, но  не
беря на душу греха, а в добродетели, воздаянием за каковую  и  будет  ее
соединение с Литкой...
   И Поланецкий лишь теперь уразумел, что бывает разная степень  горя  и
страдания. Ведь вот и он любил Литку, но скорбь и воспоминания о ней  не
вытеснили  у  него  интереса  к  жизни,  каких-то  стремлений,   мыслей,
ожиданий. А у пани Эмилии не осталось  ничего,  будто  она  сама  умерла
вместе с дочерью, и если ее еще что-то занимало,  если  будило  какие-то
чувства к ближним, то лишь в связи с Литкой, из-за Литки, для Литки.
   Поланецкому тяжело было  это  последнее  свидание.  Он  искренне  был
привязан к пани Эмилии и  чувствовал,  что  теперь  эти  узы  порываются
навсегда и пути их расходятся; он пойдет своим, а она сделает все, чтобы
поскорей погасить свою жизнь, возлагая на себя бремя благословенное,  но
непосильное, приближающее конец.
   Мысль эта сковала ему язык. Но в последнюю минуту чувства  прорвались
наружу.
   - Милая, бесконечно дорогая пани Эмилия! - в  волнении  вымолвил  он,
целуя ей руку. - Спаси и помилуй вас бог!
   Ему не хватило слов, а она сказала, не отнимая у него руки:
   - Я до самой смерти не забуду, как добры были вы к Литке. Марыня  мне
сказала, что Литка вас соединила, и я верю: вы будете  счастливы,  иначе
господь не внушил бы ей этого. При каждой встрече с вами я буду  думать,
что  ваше  счастье  -  Литкина  заслуга.  Пусть  ее  желание  исполнится
побыстрее, и да благословит вас бог!
   Поланецкий ничего не ответил, а по  дороге  домой  подумал:  "Литкино
желание!.. Она не допускает даже мысли, что можно его  не  исполнить,  -
разве я  мог  ей  сказать,  что  не  питаю  к  панне  Плавицкой  прежних
чувств..."
   Вместе с тем ясно было,  что  дальше  так  продолжаться  не  может  и
отношения  с  Марыней  в  ближайшее  же  время  надобно  скрепить   либо
разорвать, положив конец неопределенности,  чреватой  недоразумениями  и
сложностями. Ясно было: нельзя тянуть, иначе это  будет  непорядочно.  И
его снова охватило беспокойство; казалось, как ни поступи,  счастья  это
все равно не принесет.
   Дома он нашел записку от Машко такого содержания:
   "Заходил к тебе сегодня два раза. Какой-то  полоумный  в  присутствии
моих подчиненных нагрубил мне из-за того, что я продал дубраву.  Фамилия
его Гонтовский. Зайду к вечеру, надо переговорить".
   Не прошло и часа, как Машко явился.
   - Ты знаешь этого Гонтовского? - не снимая пальто, спросил он.
   - Знаю. Сосед и дальний родственник  Плавицкого.  А  что  такое,  что
случилось?
   - Понять не могу, откуда он узнал о продаже леса,  -  ответил  Машко,
снимая пальто. - Я никому ничего не говорил, мне же как раз важно  было,
чтобы не узнали.
   - Абдульский, наш агент, ездил осматривать дубраву. От него он и  мог
узнать.
   - Послушай, как все было. Сижу я у себя в конторе, приносят  визитную
карточку Гонтовского. Я понятия не имел, кто это такой,  велю  впустить.
Входит какой-то субъект и прямо  с  порога  начинает  меня  допрашивать:
правда ли,  что  я  продал  дубраву  и  хочу  продать  часть  земли?  Я,
естественно, вопросом на вопрос: а какое ему,  собственно,  дело?  А  он
мне: вы, говорит, обязались выплачивать пожизненно пенсион Плавицкому, а
если разорите имение таким хищническим хозяйствованием, с вас и взыскать
будет нечего. Ты догадываешься, конечно, что я  ему  посоветовал  надеть
шляпу, застегнуться хорошенько, чтобы не простудиться, и уходить, откуда
пришел. Он  раскричался,  обозвал  меня  в  присутствии  всех  лжецом  и
мошенником, сообщил, что остановился в гостинице "Саксония", и удалился.
Ты случайно не знаешь, где тут собака зарыта и что сие все значит?
   - Знаю. Во-первых, человек он недалекий и неотесанный. Во-вторых,  он
много лет влюблен в панну Плавицкую, вот  и  счел  своим  долгом  рыцаря
заступиться.
   - Ты ведь знаешь, меня нелегко вывести из себя, но тут у  меня  такое
ощущение, будто все  это  в  каком-то  сне.  Чтобы  меня  кто-то  посмел
оскорбить за то, что я продаю свою же  собственность,  -  нет,  это  уму
непостижимо!
   - Ну и что ты намерен предпринять? Плавицкий первый  же  намылит  ему
шею и заставит перед тобой извиниться.
   Лицо Машко исказила такая холодная, бешеная  злоба,  что  Поланецкому
невольно подумалось: "Ну, заварил  наш  увалень  кашу,  не  догадывается
небось, что с Машко ему так просто ее не расхлебать".
   - Я никому еще не позволял оскорблять себя безнаказанно и не позволю,
- сказал Машко. - А он меня не только оскорбил, но еще  и  такую  свинью
подложил, сам даже не подозревает.
   - Он молокосос и невменяемый к тому же.
   - Бешеная  собака  тоже  невменяема,  однако  ее  пристреливают.  Как
видишь, я совершенно спокоен, так вот, послушай, что я тебе  скажу:  для
меня это катастрофа, и еще вопрос, сумею ли я оправиться.
   -  Говоришь  ты  спокойно,  но  тебя  душит  злость,  и  поэтому   ты
преувеличиваешь.
   - Нисколько. Наберись терпения и выслушай  до  конца.  Дело  вот  как
обстоит:  если  женитьба  моя  расстроится  или  хотя  бы  отложится  на
несколько месяцев, все полетит к черту: и моя  репутация,  и  кредит,  и
Кшемень, все. Я уже тебе говорил: пар у меня в котлах на  исходе,  время
остановиться. Краславская идет за меня не по  любви,  а  потому  что  ей
двадцать девять лет и в ее глазах это партия если не блестящая,  то,  во
всяком случае, вполне приличная. Но если окажется, что  все  это  только
одно звание, она тотчас порвет со мной. Узнай сегодня мамаша  с  дочкой,
что я продал кшеменьскую дубраву, нуждаясь  в  деньгах,  мне  завтра  же
отставку дадут. Теперь вот и сообрази:  скандал-то  публичный  был,  при
моих подчиненных. Утаить его не удастся.  Допустим,  продажу  еще  можно
как-то объяснить, но оскорбление - от него никуда не денешься. Если я не
потребую удовлетворения у Гонтовского, меня сочтут проходимцем,  который
не дорожит своей честью, а вызову (не забывай: они - ханжи,  каких  свет
не видывал, этикет для них важнее всего) - отвернутся от  меня,  как  от
скандалиста. Если застрелю Гонтовского, порвут со мной, как с убийцей, а
он меня ранит - порвут, как с недотепой, который не  умеет  постоять  за
себя. Девяносто шансов из ста, что они именно  так  и  поступят.  Теперь
понятно тебе, почему я сказал, что я конченый человек и пропало  все:  и
мой кредит, и репутация, и Кшемень?
   Поланецкий махнул беспечно рукой с безучастностью мужчины  к  другому
мужчине, до которого ему мало дела.
   - Ба! - воскликнул он. - Кшемень могу и я у тебя купить. Но положение
действительно пиковое. Как ты думаешь с Гонтовским поступить?
   - Обиды я до сих пор никому не спускал, - ответил  Машко.  -  Шафером
моим ты отказался быть, так, может, согласишься быть секундантом?
   - В этом не могу отказать.
   - Благодарю. Гонтовский остановился в "Саксонии".
   - Завтра я буду у него.
   После ухода Машко Поланецкий собрался к Плавицким, думая  провести  у
них остаток вечера.
   "С Машко шутки плохи, - размышлял он по пути, -  это  может  печально
кончиться, но мне-то какое дело? И вообще, что они все для меня и что  я
им? Как, в сущности, одинок на свете человек!"
   Но внезапно понял:  Марыня  -  вот  единственное  небезразличное  ему
существо, которому и до него есть дело.
   И едва он вошел в комнату, как ее рукопожатие тотчас это подтвердило.
   - Я знала, что вы придете, - сказала она  своим  приятным,  спокойным
голосом. - Видите, для вас и чашка поставлена.

ГЛАВА XXIII

   У Плавицких Поланецкий застал Гонтовского. Молодые люди поздоровались
сдержанно, с явным недружелюбием. Гонтовский в тот день чувствовал  себя
особенно несчастным. Старик Плавицкий, как обычно, подтрунивал над ним -
даже больше обычного: он был в отменном расположении  духа,  рассчитывая
на  изрядное  наследство  после  кончины  Плошовской.  Марыню  сковывало
присутствие Гонтовского, и, скрывая это,  она  была  с  ним  подчеркнуто
любезна и приветлива. Поланецкий  же  делал  вид,  будто  вовсе  его  не
замечает. Старик Плавицкий ничего, по-видимому, не  знал,  и  Гонтовский
боялся, как бы Поланецкий не выдал его, намекнув о ссоре с Машко.
   Поланецкий  сразу  смекнул,  что  заинтересованный  в  его   молчании
"увалень" попал к нему  в  зависимость,  и,  хотя  ради  Машко  не  стал
рассказывать  о  случившемся,  не  мог  отказать  себе  в   удовольствии
подразнить Гонтовского. И принялся впервые после смерти Литки  ухаживать
в этот вечер за Марыней, что явно доставляло  ей  удовольствие.  Оставив
Гонтовского  наедине  с  Плавицким,  они  прохаживались  по  комнате   и
оживленно беседовали. Потом сели возле пальмы,  под  которой  Поланецкий
после похорон видел пани Эмилию, и заговорили о поступлении ее в  общину
сестер. А Гонтовскому казалось, что так  ворковать  могут  разве  только
обрученные, и он испытывал муки, какие переживает, наверно, лишь душа  -
и не в чистилище даже,  ибо  там  еще  есть  надежда,  а  когда  за  ней
закроются врата с надписью: "Lasciate  ogni  speranza"  . Видя их вот так,  рядом,  он  уверился,  что
дубраву купил Поланецкий, желая сохранить для Марыни хоть часть Кшеменя,
а значит, действовал с ее  ведома  и  согласия.  И  при  мысли,  что  он
натворил, учинив Машко скандал, у него волосы вставали дыбом, и  отвечал
он  Плавицкому  невпопад,  а  то  и  вовсе  нес  околесицу,  и  тот  тем
откровенней потешался над "провинциалом", который последнего ума лишился
в городе. Себя Плавицкий почитал уже варшавянином.
   Но  настал  момент,  когда  молодые  люди  остались  наедине:  Марыня
занялась в соседней комнате приготовлением чая, а Плавицкий пошел к себе
за сигарой.
   - Выйдемте после  чая  вместе,  -  воспользовавшись  этим,  обратился
Поланецкий к Гонтовскому, - нам с вами надо потолковать по поводу вашего
столкновения с Машко.
   - Ладно, - угрюмо буркнул тот, сообразив, что Поланецкий -  секундант
Машко.
   Пришлось выпить чаю, а потом еще довольно долго сидеть - не  любивший
рано ложиться Плавицкий предложил Гонтовскому сыграть партию в  шахматы.
Пока они играли, Поланецкий с Марыней опять сели  в  сторонку  и  повели
оживленный разговор, причиняя этим "увальню" неимоверные страдания.
   - Вам, верно, приятен приезд пана Гонтовского, он напоминает Кшемень,
- сказал вдруг Поланецкий.
   На лице Марыни выразилось удивление оттого, что Поланецкий  заговорил
о Кшемене, тогда как они по молчаливому  уговору  должны  были  избегать
этого предмета.
   - О Кшемене я больше не вспоминаю, - помолчав, ответила она.
   Но она сказала неправду: в глубине души ей было бесконечно  жаль  тех
мест, где она выросла, жаль своих трудов и неосуществившихся надежд.  Но
она считала, ее обязывает забыть долг и день ото дня растущее чувство  к
Поланецкому.
   - Кшемень, - прибавила она взволнованно, - был причиной нашей  ссоры,
а я хочу мира между нами, мира навсегда.
   И взглянула в глаза ему с тем очаровательным кокетством,  на  которое
легкомысленная женщина способна всегда, а порядочная - лишь когда любит.
   "Какая она добрая", - подумал Поланецкий, а вслух сказал:
   - У вас есть против меня неотразимое оружие. Это оружие - доброта,  с
ее помощью можно меня заманить хоть в ад...
   - Я никуда не собираюсь вас заманивать, - сказала она.
   И,  словно  в  подтверждение,  засмеялась,   качая   своей   красивой
темноволосой головой, а Поланецкий, глядя на ее лицо и чуть  великоватый
улыбающийся рот, думал: "Люблю я ее или нет, но  притягивает  она  меня,
как магнит".
   И никогда прежде - даже когда он не сомневался еще в  своем  чувстве,
стараясь его побороть, - она не нравилась ему так и  не  вызывала  такой
симпатии.
   Время было, однако, уже позднее, и, попрощавшись,  они  с  Гонтовским
вышли на улицу.
   Поланецкий,  не  очень  умевший  сдерживаться,  вдруг  остановился  и
спросил злосчастного "увальня" почти вызывающе:
   - Вы знали, что кшеменьскую дубраву купил я?
   - Знал, -  отвечал  Гонтовский,  -  ваш  агент,  как  его...  который
говорит, что татарин родом, заезжал ко мне в Ялбжиков и сказал, что вы.
   - Почему же вы не мне скандал закатили, а Машко?
   -  Не  устраивайте  мне  допрос,  я  прокурорского  тона  не   люблю.
Поскандалили мы с  этим  господином  по  той  простой  причине,  что  вы
Плавицким  ничего  не  должны,  а  он  ежегодно  должен  им  выплачивать
обещанную сумму, и, если разорит Кшемень, с него взятки гладки. Вот  вам
ответ на вопрос, почему я с ним побранился.
   Поланецкий не мог не признать, что ответ не  лишен  смысла,  и  решил
подойти с другого конца.
   - Пан Машко просил меня быть его  секундантом,  -  начал  он,  -  вот
почему я в это вмешиваюсь. Но как секундант я с вами  объяснюсь  завтра,
сегодня же как лицо частное и родственник  Плавицких,  хотя  и  дальний,
хочу вам только заявить: вы оказали очень плохую услугу пану  Плавицкому
и, если они останутся с дочерью без куска хлеба, виноваты в этом  будете
вы. Да, только вы!
   Гонтовский вытаращил глаза.
   - Без куска хлеба?.. Я?..
   - Да, вы, - повторил Поланецкий. - Послушайте-ка, что  я  вам  скажу.
Обстоятельства так складываются, что дуэль, независимо от исхода,  может
иметь  роковые  последствия  для  Плавицких.  Вы  их  форменным  образом
разорите, лишив средств к существованию, можете мне поверить.
   Если Гонтовский и впрямь не  любил  прокурорского  тона,  сейчас  ему
представлялась возможность это доказать. Но он совершенно  растерялся  и
стоял, испуганно разинув рот, не в силах произнести ни слова.
   - Каким образом? Почему? - помолчав, выдавил он.  -  Уверяю  вас,  до
этого не дойдет, даже если мне Ялбжиков придется продать...
   - Пан Гонтовский, - перебил Поланецкий, - к чему этот разговор!  Я  с
детства знаю те места. Ну что такое Ялбжиков? Какой от него доход?
   Поланецкий попал в самую точку. Ялбжиков был  маленьким  именьицем  в
сто тридцать пять десятин;  кроме  того,  вместе  с  имением  Гонтовский
унаследовал, как водится, кучу долгов, и слова Поланецкого  окончательно
его сразили.
   Но тут в голове у него мелькнуло: а что, если это все не так, мало ли
чего наговорит Поланецкий, и он ухватился за эту мысль, как утопающий за
соломинку.
   - Что-то я вас не понимаю, - сказал он. - Бог свидетель, скорее я сам
погибну, чем Плавицких погублю, и  да  будет  вам  известно,  что  этому
господину Машко я с наслаждением шею бы свернул, но если  надо,  черт  с
ним, ради Плавицких я даже готов отступиться. Но после инцидента с Машко
я сейчас же к пану Ямишу пошел - он в Варшаву на выборы приехал - и  все
ему выложил. Он сказал, что я выкинул глупость, и  отругал  меня  -  что
правда, то правда! И бу