едь  не  дается
право вмешиваться в нравственную сторону этого  дела,  стеснять  свободу
выбора, зачем же тогда придавать такое значение формальностям.
   Но Поланецкий  негодовал  только  потому,  что,  во-первых,  не  знал
законов, во-вторых, отличался нетерпеливым нравом, и  бумажная  волокита
его раздражала, а в-третьих, просто как человек деловой,  который  хотел
побыстрей это уладить, коль скоро уже решился, отбросив всякую рефлексию
и мудрствования. В этом  отношении  он  даже  гордился  собой,  особенно
сравнивая себя, например, с Плошовским, чья любовная история была у всех
на устах еще до того, как стала известна из его дневника. "Я из  другого
теста", - повторял он не без самодовольства.  Вместе  с  тем,  вспоминая
Плошовского - его фигуру, благородное лицо с  тонкими,  но  характерными
чертами, образованность его, гибкий, проницательный  ум,  необыкновенный
дар привлекать к себе людей, особенно женщин, -  Поланецкий  не  мог  не
признать, что он по натуре человек менее изысканный и утонченный, вообще
сделан из более грубого материала. На что, однако,  сейчас  же  являлось
возражение:  сами   нынешние   условия   жизни   требуют   твердости   и
выносливости,  чрезмерная  изнеженность,  утонченность,   физическая   и
нравственная,  просто  пагубна.  Так   что   он,   Поланецкий,   гораздо
жизнеспособнее. "Наконец, я приношу пользу обществу, а он  годился  быть
разве украшением гостиных, - думал Поланецкий. - Я всегда сумею на  хлеб
заработать, а он умел только хлебные шарики катать. Я умею,  и  неплохо,
красить ситцы, а он только красавиц  умел  в  краску  вгонять.  А  какая
разница между нами в  отношении  к  женщине!  Он  подверг  скрупулезному
анализу свои чувства и чувства любимой женщины и в результате, так и  не
решив, достаточно ли сильно любит, погубил и  ее,  и  себя.  Я  тоже  не
уверен в цельности моего чувства, но тем не менее  женюсь  -  и  был  бы
тряпкой, а не мужчиной, если бы,  страшась  будущего,  упустил  счастье,
которое оно мне сулит".
   Но как Поланецкий не зарекался, все-таки сам  впал  в  грех  анализа,
хотя и не против себя, а против Марыни. Правда, пошел он на это,  потому
что заранее был уверен  в  благоприятном  результате.  Он  понимал:  для
обоюдного счастья недостаточно доброй воли  одного,  она  бессильна  без
поддержки другого. Но не сомневался в отзывчивости Марыни. Натура у  нес
была честная и прямая; к тому же необходимость  с  юных  лет  трудиться,
условия жизни приучили ее больше заботиться о других, нежели о  себе.  В
сердце ее, кроме того, словно неусыпное  загробное  благословение,  жила
память о матери; эту несчастливую женщину, ее кроткий нрав,  простоту  и
честность по сей день добрым словом поминали в окрестностях  Кшеменя.  И
Поланецкий был убежден,  что  не  разочаруется,  положась  на  сердце  и
характер Марыни. Не раз приходили ему на ум слова одной хорошей знакомой
его матери. Когда ее спрашивали,  чья  будущность  тревожит  ее  больше,
дочерей или сыновей, она отвечала: "Конечно, сыновей;  дочери  в  худшем
случае будут лишь несчастливы". И правда, ведь на сыновей  влияют  потом
школа, свет, и они могут сделаться негодяями; дочери  же,  которым  дома
привиты понятия порядочности, "в худшем случае будут лишь  несчастливы".
Так  и  Марыня,  думал  Поланецкий.  Он  рассматривал,  анализировал  ее
характер не как ученый, стремящийся познать  неизвестное  и  предугадать
непредвиденное, а как ювелир, который любуется своим сокровищем.
   И вдруг однажды они с Марыней серьезно поссорились. Поводом послужило
письмо Васковского, полученное Поланецким из Рима через несколько недель
после отъезда старого учителя и прочитанное  от  первого  до  последнего
слова Марыне. Вот что в нем было:

   "Дорогой друг! Я остановился на виа Тритоне, во Французском пансионе.
Наведайся, пожалуйста, ко мне  на  квартиру,  посмотри,  не  обижает  ли
Снопчинский моих мальцов  и  есть  ли  корм  и  вода  у  братии  святого
Франциска. С наступлением весны надо отворить окна и клетки: кто  хочет,
пусть остается, а кто не хочет - улетает. Меньших моих братьев  из  рода
homo sapiens ,  то  есть  мальчишек,  надлежит
кормить досыта - деньги я оставил, побольше любить и поменьше  досаждать
нравоучениями. Снопчинский всем  хорош,  но,  к  сожалению,  меланхолик.
Правда, он говорит, что виновата зима. Но когда на него нападает, как он
выражается, хандра, он по целым неделям сидит сиднем, уставясь на  носки
своих  сапог,  и  молчит,  а  с  детьми,  чтобы  завоевать  их  доверие,
непременно надо разговаривать. Вот и все, что касается Варшавы.
   Сочинение, о котором я тебе говорил, труд моей жизни,  печатается  на
французском языке в  типографии  журнала  "Италия".  Надо  мной  и  моим
французским языком здесь посмеиваются, но к этому я привык. Сюда приехал
Букацкий. Он добрый и славный малый, но всегда был  со  странностями,  а
сейчас совсем свихнулся: уверяет, будто прихрамывает на одну ногу,  чего
я не замечаю. Очень любит тебя и Марыню, вообще всех, только не хочет  в
этом признаваться. Зато как пойдет рассуждать  -  уши  вянут.  Бог  тебя
благослови, мой  мальчик,  тебя  и  твою  славную  Марыню.  Хотелось  бы
присутствовать  на  вашей  свадьбе,  но  не  знаю,  успею  ли  до  пасхи
напечатать мою книгу; так чтоты почитай пока, что я тут  тебе  напишу  и
для чего я, собственно, взялся за перо. И,  пожалуйста,  не  относись  к
моим словам, как к  стариковскому  брюзжанью;  ты  ведь  знаешь,  я  был
учителем и занятие это оставил,  только  получив  наследство  от  брата,
успев много повидать и испытать. Если у вас  будут  дети,  не  мучай  их
занятиями, пусть себе резвятся на свободе. На том можно  бы  и  кончить,
но, зная твою слабость к цифрам, приведу тебе цифры.  Так  вот,  ребенок
занят в день столько же, сколько чиновник, с той разницей, что  чиновник
может поболтать с сослуживцами, покурить, а  ребенок  ни  на  минуту  не
может  отвлечься,  иначе   перестанет   понимать   объяснения   учителя.
Вернувшись из присутствия, чиновник отдыхает, а ребенок готовит уроки на
следующий день; даже у способного ученика уходит на это четыре часа, а у
менее способного - и все шесть. Прибавь к этому еще, что детям из бедных
семей самим приходится давать уроки, а детям состоятельных  родителей  -
заниматься с репетиторами. В  итоге  получается,  что  ребенок  работает
двенадцать часов в сутки. Двенадцать часов!.. Ты понимаешь, к  чему  это
приводит, отдаешь себе отчет? Дети растут болезненные, исковерканные,  с
нехорошими наклонностями, угрюмые и строптивые. Мы сами  укорачиваем  их
век, и непонятно, почему эта изуверская метода до сих пор  находит  себе
сторонников. В наше время даже на фабриках  сокращают  рабочий  день,  к
детской же участи  филантропы  глухи.  А  какое  тут  широкое  поле  для
деятельности,  какое  святое,  благородное  дело,  честь  и  слава   его
поборникам! Не мучай своих деток ученьем, прошу тебя.  И  Марыню  прошу,
оба обещайте мне это. От чистого сердца прошу, а  не  ради  пустословия,
как стал бы уверять Букацкий, это ведь величайшая реформа, которой  ждет
будущее,  вторая  по  значению  после  слияния  христианского  учения  с
историей. Со мной несколько дней назад  приключился  странный  случай  в
Перуджии, но об этом в другой раз, а пока обнимаю вас обоих".

   Марыня  слушала,  уставясь  на  носки   своих   башмаков,   наподобие
Снопчинского, о  котором  шла  речь  в  начале  письма.  Поланецкий  же,
дочитав, громко рассмеялся.
   - Бесподобно! Мы еще не поженились, а он  уже  заступается  за  наших
детей и жалеет их  заранее.  Совсем  как  я  со  своим  гнездышком.  Сам
виноват, - прибавил он, - наобещал ему. - И, заглядывая Марыне в  глаза,
спросил? - А вы что на это скажете?
   Бывают в жизни каждого неудачные минуты,  когда  говоришь  и  делаешь
тебе несвойственное. Так  и  с  Поланецким.  Резковатый  иногда,  но  не
грубый, он по внутренней деликатности не уступал и женщине. А между  тем
его взгляд и слова, обращенные к девушке, да  еще  такой  скромной,  как
Марыня, походили на самую настоящую грубость. Она, конечно, знала, что в
замужестве рождаются дети, но представление об этом имела самое общее  и
считала, что об этом не говорят, а если и говорят,  то  не  прямо,  а  в
сокровенную минуту с бьющимся сердцем  на  ухо  любимой,  как  о  чем-то
заповедном,  о  некоем  sanctissimum    будущей
совместной жизни. Поэтому небрежный тон Поланецкого возмутил и задел ее.
"Как он этого не понимает?" - пришло ей невольно  в  голову.  Но  и  она
отнеслась к его словам не так, как в другое время. Подобно  всем  робким
людям, от смущения и досады она рассердилась на него сильнее,  чем  сама
того хотела.
   - Как вы ведете себя со мной? - вскричала она. -  Как  вы  позволяете
себе со мной разговаривать?
   Поланецкий продолжал смеяться, желая все обратить в шутку.
   - Зачем же сердиться? - спросил он наконец.
   - Вы держитесь со мной неподобающим образом.
   - Не понимаю, о чем вы.
   - Тем хуже для вас.
   Улыбка мигом сбежала с его лица, и, покраснев от гнева, он  торопливо
заговорил, не вполне уже отдавая себе отчет в своих словах:
   - Может, я и глуп, но не настолько,  чтобы  не  отличить  доброты  от
злости. А злость терпеть я не хочу! Сами  себя  вините,  что  шум  такой
подымаете из-за пустяков, а я лучше уйду, коли уж  мое  присутствие  так
вас раздражает.
   И,  схватив  шляпу,  поклонился  и  вышел.  Марыня  не  пыталась  его
удержать. Обида и гнев оттеснили в ту минуту все другие  чувства,  да  и
вообще все смешалось, как будто ее  обухом  ударили.  Мысли  разлетелись
стаей вспугнутых птиц, и в  голове  стучало  только:  "Все  кончено!  Он
больше не вернется!" Прекрасное здание, которое уже  воздвигалось  в  ее
воображении,  вдруг  превратилось  в  обломки.   Одиночество,   пустота,
истерзанное сердце и мучительная, бесцельная  жизнь  -  вот  ее  будущий
удел. А счастье было так близко!.. Случившееся было настолько неожиданно
и непонятно, что она не могла опомниться.  Подойдя  к  бюро,  машинально
стала перебирать бумаги - с такой поспешностью, будто от этого  зависела
ее судьба. Скользнула взглядом по фотографии  Литки  и  упала  на  стул,
прижав руки к вискам. Но на ум пришло: воля Литки священна для них,  они
обязаны  ей  покориться,  -  и  в  душе   затеплилась   искра   надежды.
Взволнованно заходила она  по  комнате,  стараясь  припомнить,  что  же,
собственно, произошло, и представляя  себе  Поланецкого,  каким  он  был
два-три дня назад, за неделю до этого.  И  обида  сменилась  сожалением,
которое росло одновременно с симпатией к  Поланецкому.  Она  стала  себя
упрекать за то, что напрасно вспылила, ее долг принимать  его  и  любить
таким, каков он есть, а не требовать, чтобы он  приноравливался  к  ней.
"Ведь это живой человек, а не кукла", - несколько раз повторила  она.  И
ее охватило чувство вины и раскаяния. Доброе, любящее ее сердце вступило
в спор с трезвым голосом рассудка,  которого  она  не  была  лишена,  но
который напрасно твердил ей на этот раз, что  Поланецкий  неправ  и  она
ничем его не оскорбила.  "Он  вернется,  если  хоть  чуточку  любит",  -
возражала она, но при мысли о мужском самолюбии, достаточно  развитом  у
Поланецкого, ей становилось страшно; она была  слишком  умна,  чтобы  не
заметить его желания казаться человеком волевым. Со стороны и это  можно
было  истолковать  не  в  его  пользу,  но  она  еще   больше   к   нему
расположилась.
   Получаса не прошло, как она уже сочла себя кругом виноватой: он и без
того уже "натерпелся из-за нее", и надо уступить, то есть первой сделать
шаг к примирению. Это означало,  в  ее  представлении,  написать  ему  и
объясниться. "Разве он этого не заслужил, ведь как его намучила  история
с Кшеменем". И она готова уже была плакать от жалости к нему.  Вместе  с
тем шевелилась и робкая надежда: а может, этот "гадкий, противный"  Стах
поймет, чего стоило ей написать первой, и вернется еще сегодня?
   Чего, казалось бы, проще написать несколько идущих от  сердца  теплых
слов, которые пробудят отклик в другом сердце.  Но  не  тут-то  было!  У
письма ведь нет глаз, в которых стоят слезы, нет личика  с  печальной  и
нежной улыбкой, нет ни дрожащего от волнения голоса, ни протянутой руки.
Письмо - это черные буковки на бездушной бумаге, которые можно  прочесть
и так, и этак.
   Марыня  рвала  уже  третий  листок,  когда  в  полуотворенную   дверь
просунулось сморщенное, как печеное яблоко,  лицо  отца  с  нафабренными
усами.
   - Поланецкого нет? - спросил он.
   - Нет.
   - А будет он еще сегодня?
   - Не знаю, папа, - со вздохом ответила Марыня.
   - Если придет, скажи ему, детка, что я вернусь  самое  позднее  через
час и хочу с ним поговорить.
   "Ох, как бы я сама хотела с ним поговорить!" - подумала Марыня.
   Разорвав третий листок  бумаги  и  взяв  четвертый,  она  задумалась:
обратить  все  в  шутку  или  просто  прощения  попросить?  Шутка  может
показаться неуместной, а в  просьбу  о  прощении  можно  вложить  больше
чувства, но как это трудно! Не уйди он, стоило бы только руку протянуть,
но он вылетел пулей, такой несносный - и такой любимый...
   Она подняла глаза к потолку - еще поломать свою темноволосую головку,
как вдруг в передней раздался звонок. Сердце молотом застучало в  груди,
в голове молнией пронеслось: "Он или не он?"
   Дверь открылась. Это был он.
   Поланецкий вошел, мрачно глядя исподлобья, как волк, не зная, как его
примут.  Марыня  вскочила  с  сердцем,  встрепенувшимся,  как  птица,  с
сияющими глазами, счастливая и бесконечно  тронутая  его  поступком,  и,
подбежав, положила руки ему на плечи.
   - Какой вы добрый! Великодушный! - сказала она. - А я  хотела  к  вам
писать!
   Поланецкий молча прижимал ее руки к губам.
   - Вы должны были приказать с лестницы меня спустить,  -  вымолвил  он
наконец.
   И от переполнявшей его благодарной нежности стал целовать ее в глаза,
губы, виски, в растрепавшиеся в его объятиях волосы. В такие  минуты  он
не сомневался, что любит ее настоящей, безраздельной любовью.
   - Вы слишком добры ко мне, - сказал он, выпуская ее из объятий. -  Но
это хорошо, ваша доброта меня обезоруживает. Я пришел прощения просить -
ни на что уже не рассчитывая. Я сразу остыл... И ругал  себя  последними
словами, не могу даже передать, как мне было больно. Ходил  по  улице  в
надежде  увидеть  вас  в  окне  и  по  вашему  лицу  решить,  стоит   ли
возвращаться.
   - Это мне надо прощения просить, я  во  всем  виновата.  Видите,  вон
разорванные клочки?.. Это я все писала и писала.
   А  он  пожирал  ее  глазами  -  эти  волосы,  которые  она  торопливо
закалывала шпильками. С раскрасневшимся, радостным лицом  и  лучившимися
счастьем глазами она казалась ему красивей и желанней, чем когда-либо.
   Марыня заметила, что он смотрит на ее волосы, и смущение  боролось  в
ней с женским кокетством.  Сделав  вид,  будто  не  может  справиться  с
волосами, отпустила их, и они волной упали ей на плечи.
   - Не смотрите так, а то уйду, - приговаривала она.
   - Но ведь это сокровище принадлежит мне, -  отозвался  Поланецкий.  -
Ничего роскошней я еще не видывал. - И снова  простер  к  ней  руки,  но
Марыня увернулась от него.
   - Нет, нет! - возражала она. - Мне и так стыдно, что я не ушла.
   Наконец волосы были приведены в порядок,  и  они,  сев  рядом,  стали
разговаривать спокойней, хотя не отрывая глаз друг от друга.
   - Вы и правда хотели мне писать? - спросил Поланецкий.
   - Видите, вон порванная бумага...
   - Нет, право же, вы слишком ко мне добры!
   Она устремила взгляд на полку, висящую над бюро.
   - Потому что я перед вами виновата. Кругом виновата!  -  И,  подумав,
что еще недостаточно великодушна, прибавила, покраснев и опустив  глаза:
- Потому что пан Васковский прав, говоря... что ученье...
   У Поланецкого было одно желание: опуститься перед  ней  на  колени  и
ноги ей целовать. Красота  ее  и  доброта  окончательно  его  сразили  и
покорили.
   - Я пропал, совсем пропал!  -  вскричал  он,  облекая  в  слова  свое
чувство. - Вы будете вертеть мной, как захотите!
   Она затрясла головой и весело рассмеялась.
   - Ой, не знаю! У меня характера не хватит.
   - Это у вас-то? Послушайте, я расскажу вам одну презабавную  историю.
В Бельгии познакомился я с двумя сестрами по фамилии Уотерс. У  них  был
кот Мату, которого они обе обожали. Ласковый  такой,  кажется,  мухи  не
обидит. И вот одной подарили ручного зайца. И что вы  думаете?  Кот  его
так боялся, что со страху прыгал на шкафы, на печь, куда попало.  И  вот
пошли они как-то погулять и по дороге спохватились,  что  кот  с  зайцем
остались. "А не обидит его  Мату?"  -  спрашивает  одна  сестра  другую.
"Мату? Да у него поджилки от страха трясутся", - и  спокойно  идут  себе
дальше. Возвращаются через часок, и... угадайте, что случилось? От зайца
одни уши остались! Вот и с женщинами  так  же.  Делают  вид,  будто  нас
боятся, а потом от нас - рожки да ножки.
   И Поланецкий рассмеялся, а Марыня вторила ему.
   - И от меня рожки да ножки останутся, я уж знаю, - прибавил он,  сам,
впрочем, не веря себе, убежденный, что у них все будет иначе.
   - Нет, у меня характер не такой, - задумчиво ответила Марыня.
   -  Тем  лучше,  -  заметил  Поланецкий.  -  Знаете,  жизненный   опыт
подсказывает мне, что верховодит обычно тот, кто эгоистичней.
   - Или кто меньше любит.
   - Это одно и то же. Про себя одно могу сказать: свяжи  меня  жизнь  с
какой-нибудь мегерой, я бы ее вот как  в  руках  держал  (он  растопырил
пальцы и сжал их в кулак). Но с такой голубкой, как  вы,  совсем  другое
дело. С вами, боюсь, придется воевать, чтобы вы не  слишком  забывали  о
себе, думая о других. Такая уж у вас натура - я знаю, кого в жены  беру.
Впрочем, не только я так считаю, вон Машко, не бог весть какой мудрец, и
тот сказал: "Она с тобой может быть несчастлива, но ты с ней - никогда".
И он прав. Интересно, как он со своей женой  будет  обращаться.  У  него
ведь рука твердая.
   - Он сильно влюблен?
   - Не так, как недавно, когда вы с ним кокетничали.
   - А он заслужил примерным поведением, не то что некоторые.
   - Машко и  эта  Краславская  -  странная  пара.  Она  недурна  собой,
несмотря на бледность и на свои красные глаза. Но  Машко  женится  из-за
денег. Он думал, она его тоже не любит, и после дуэли с Гонтовским (тоже
нашелся рыцарь!) не сомневался, что они воспользуются случаем и порвут с
ним. Оказалось, ничего подобного, и представьте,  теперь  его  тревожит,
что  все  складывается  слишком  уж  благополучно...  Ему  это   кажется
подозрительным. Вообще тут  много  загадочного.  Говорят,  отец  невесты
жив... Бог его знает!.. Нелепость какая-то. Счастья  там  не  будет,  во
всяком случае, как я себе его представляю.
   - А как вы представляете?
   - По-моему, счастье - это когда жене во всем  доверяешь,  вот  как  я
вам, и ясно видишь жизненную цель.
   - А по-моему, счастье - быть любимой; во это еще не все.
   - Что же еще?
   - Быть достойной любви и... - запнулась Марыня, ища  нужных  слов,  и
докончила: - Мужа уважать... И трудиться вместе с ним.

ГЛАВА XXVIII

   Поланецкий не ошибался. У Машко все шло настолько гладко,  невеста  и
будущая теща вели себя так  примерно,  что  это  повергало  его  во  все
большее беспокойство.  Он  сам  подсмеивался  над  своими  страхами,  но
однажды, поскольку с некоторых пор  не  имел  секретов  от  Поланецкого,
заявил ему с цинической откровенностью:
   - Они сущие ангелы, но у меня от  их  доброты  волосы  дыбом  встают.
Сдается мне, здесь что-то неладно.
   - Ты лучше бога благодари!
   - Нет,  слишком  уж  они  добродетельны!  Никаких  недостатков,  даже
тщеславия. Вчера, например, объясняю им, что адвокатскую  практику  веду
из убеждения, что в наши дни даже выходцы из лучших семей должны  делать
что-то, работать, служить. Угадай, что они ответили? Что  это,  д