ескать,
занятие ничуть не хуже другого и любой труд  почетен,  а  стыдиться  его
могут только  люди  пустые  и  никчемные.  Целый  фейерверк  общих  мест
выпустили, так что мне тоже захотелось подпустить какую-нибудь прописную
истину вроде: "Добродетель -  превыше  всего",  и  тому  подобное.  Нет,
что-то тут нечисто, уж поверь  мне.  Я  думал,  причина  в  папаше,  но,
оказывается, нет. У меня уже есть о  нем  кое-какие  сведения:  живет  в
Бордо, прозывается мосье де  Лангле,  у  него  семья  -  незаконная,  но
большая, которую он содержит на средства, посылаемые пани Краславской.
   - Ну и чем тебе это мешает?
   - Мне? Ничем.
   - Если так, то несчастные они женщины, больше ничего.
   - Да, если б их доход равнялся их  несчастью.  Я  ведь  в  стесненных
обстоятельствах, не забывай. Если  же  они  и  вправду  состоятельные  и
вообще такие, какими кажутся, я еще, пожалуй, влюблюсь,  что  достаточно
глупо. А если у них ничего нет - тоже могу  влюбиться,  что  уже  глупее
глупого. Барышня начинает мне нравиться.
   - Ты не прав, это совсем не глупо.  Только  помни  о  своих  делах  и
немножко о моих. Приближается срок платежа, а я, как  тебе  известно,  в
таких вопросах непреклонен.
   - Я еще не совсем выдохся, кредит  имею.  А  вы  все-таки  обеспечены
ипотекой. Впрочем, на днях у Краславских званый  вечер,  будет  оглашена
наша  помолвка,  после  чего  я  рассчитываю  узнать  о  них  что-нибудь
подостоверней. Нет, чтобы  такой  деловой  человек,  как  я,  и  кинулся
головой в  омут...  Просто  уму  непостижимо,  -  продолжал  Машко  свой
монолог. - С другой стороны, даже у самых осведомленных людей нет и тени
сомнения в состоятельности Краславских. Вот только это  их  благородство
настораживает!..
   - Твои опасения скорее всего необоснованны,  -  перебил  с  некоторым
раздражением Поланецкий. - Хотя не такой уж ты и деловой человек,  милый
мой, все из себя барина строил и до сих пор строишь, вместо  того  чтобы
просто заработок искать.
   Через несколько дней у Краславской действительно  состоялся  раут  по
случаю помолвки дочери с Машко;  была  звана  и  Марыня  -  Краславская,
которой импонировали Плавицкие с их знатной  родней,  не  уклонялась  от
знакомства  с  ними,  не  то  что  с  Бигелями.  Машко  пригласил  своих
приятелей, блиставших больше именами, чем умом, - все  молодых  людей  с
моноклями в глазу и прямым пробором  в  волосах.  Были  среди  них  пять
братьев Выжей: Мизя, Кизя, Бизя, Брелочек и Татусь, прозванных  "спящими
красавицами", потому что оживали  они  только  на  масленицу,  на  время
балов, когда энергично работали ногами,  а  потом  на  весь  пост  опять
впадали в спячку, во всяком случае, умственную. Букацкий любил их и  все
над ними потешался.  Приглашен  был  также  барон  Кот,  который,  узнав
случайно, что жил в незапамятные  времена  некий  Кот  из  Дембна,  стал
прибавлять каждый раз, когда его представляли: "из Дембна",  и  на  все,
что ему ни говорили, отвечал: "Quelle drole d'histoire!"   Машко был со  всеми  ними  на  "ты",  хотя  и  несколько
третировал, - так же,  как  Коповского,  молодого  человека  с  красивой
прической и столь же красивыми,  но  совершенно  бараньими  глазами.  Из
людей  более  солидных  были   Поланецкий   и   Кресовский.   Пригласила
Краславская и десяток дам с дочками - за ними с  привычной  небрежностью
ухаживали  братья  Выжи,  но  девичьи  их  сердца  замирали   лишь   при
приближении гамлетичного Коповского, чей  ум  вполне  мог  уместиться  в
"ореховой скорлупке", - на том и кончалось его сходство с  Гамлетом,  но
их это не смущало. Несколько плешивых стариков дополняли  собравшееся  в
гостиной общество.
   Невеста в белом платье была хороша необыкновенно, не портили ее  даже
красные глаза. Загадочное, сонное выражение сообщало  ее  лицу  какую-то
особенную  женственность  и  прелесть.  Чем-то  она  напоминала  картины
Перуджино.  Внезапно  оживляясь,  она  вспыхивала,  как  лампа  матового
стекла, но быстро угасала, что, впрочем, не лишало ее очарования. В  тот
вечер в легком белом платье она  казалась  привлекательней  обычного.  И
Поланецкий отметил про себя: эта женщина с холодным сердцем  и  холодным
умом - вполне подходящая жена для такого вот Машко,  для  которого  тоже
важней  всего  светские  приличия.  Уже  сейчас  можно  предсказать:  их
супружеская жизнь уподобится прохладному серому  дню,  когда  солнце  не
греет, но зато и  грозы  можно  не  опасаться.  Вот  сидят  оба  в  углу
гостиной,  в  стороне  от  остального  общества,  но  не   дальше,   чем
предписывается правилами хорошего тона, и внимания оказывают друг  другу
ровно столько, сколько полагается; Машко с ней нежен, но в меру,  в  его
обхождении угадывается прежде всего  желание  выглядеть  вполне  correct
,  -  и  она  платит  ему  той  же  монетой.  Любезно
улыбаются, заглядывают друг дружке в  глаза,  он  разговорчивей,  как  и
пристало будущему главе семейства; словом, являют собой самую  идеальную
и образцовую пару,  если  подходить  со  светскими  мерками.  "Я  бы  не
выдержал такой пытки", - думал  Поланецкий.  И  вдруг  вспомнил  беднягу
доктора, который так  любил  ее,  а  теперь  гниет  в  могиле  где-то  в
тропиках, всеми позабытый, будто его и не было на  свете,  а  она  сидит
себе невозмутимая, вся в белом, со светской улыбкой на устах. Его  взяла
злость.   Он   не   просто   порицал   ее   спокойствие,   ему   претила
бесчувственность, эта летаргия души, недуг, еще недавно столь  модный  и
громогласно превозносимый поэтами, почитаемый за нечто демоническое,  но
с тех пор изрядно опошлившийся и ставший верным признаком  умственной  и
моральной нищеты. "Дура самая настоящая, и еще бессердечная  притом",  -
подумал он. И понял, почему Машко не верит в их  благородство,  и  Машко
сразу вырос в его глазах как проницательный и умный человек.
   Затем  он  принялся  сравнивать  с  Краckавской  свою  невесту  и   с
удовлетворением установил: "Нет, Марыня на нее не похожа". Глядя на нее,
он отдыхал душой. Краславская была  словно  тепличный  цветок,  лишенный
притока вольного воздуха, а от Марыни веяло свежестью и силой. Но,  даже
подходя со светскими мерками, сравнение  оказывалось  в  пользу  Марыни.
Поланецкий не был противником так называемой светскости, которая если не
всегда,  то  часто  свидетельствовала,  по  его  понятиям,  о   душевном
благородстве, особенно у женщин. И, переводя взгляд с одной  на  другую,
пришел к заключению, что  Краславской  светскость  привита  воспитанием,
отчего она держится несколько неестественно, а у Марыни это  врожденное.
Это  натура  ее,  родовая  суть,  облагороженная  вековой  культурой,  у
Краславской же - наружность, наряд. Не во всем соглашаясь с Букацким, но
отдавая должное меткости его суждений, он  вспомнил,  как  тот  говорил:
женщин, независимо от происхождения, можно разделить на  патрицианок,  у
которых культура, нормы поведения, духовные потребности в самой крови, и
на плебеек, для кого  все  это  нечто  вроде  мантильи,  накидываемой  к
приходу гостей.
   И, любуясь благородным профилем Марыни, Поланецкий с  самодовольством
парвеню, который женится на княжне, подумал,  что  будущая  его  жена  в
полном  смысле  слова  патрицианка.  К  тому  же  патрицианка  красивая.
Женщине, чтобы заблистать, недостает подчас фона  да  капельки  счастья.
Так и Марыня, после Литкиных похорон показавшаяся  Поланецкому  чуть  не
дурнушкой,  поражала  теперь  своей  красотой.  По   сравнению   с   ней
Краславская была точно линялое платье рядом с новым, и, если бы приданое
Марыни могло тягаться с ее внешностью,  она  прослыла  бы  здесь  первой
красавицей. Братья Выжи, вздевая пенсне на носы, уже и так  с  интересом
обращали к ней свои лошадиные лица, а барон  Кот  "из  Дембна"  развязно
заметил: хорошо, что она помолвлена, а то бы и он "втюрился".
   В тот вечер Поланецкий обнаружил, что ревнив, - свойство, которого он
раньше за собой не замечал. Причем  ревнив  совершенно  безосновательно:
ведь он много раз имел возможность  убедиться,  что  Марыня  вне  всяких
подозрений и ей слепо можно верить. В свое время он ревновал ее к Машко,
но то было понятно, а теперь сам становился в тупик:  почему  так  бесит
его, что какой-нибудь Коповский с личиком херувима  и  птичьими  мозгами
подсаживается к Марыне и из приличия занимает ее дурацким разговором,  а
она тоже из приличия любезно ему отвечает. "Не может  же  она,  в  самом
деле, язык ему показать!" - стал  он  себя  урезонивать.  Но  потом  ему
показалось, что она больно  уж  часто  к  нему  поворачивается,  слишком
ласково смотрит и чересчур благосклонно с ним беседует. И за ужином, сев
рядом с ней, он угрюмо молчал, а на вопрос, что с ним, не  нашел  ничего
лучше, как сказать:
   - Не хочу портить впечатление, произведенное на вас паном Коповским.
   Ей приятно было, что он ревнует,  и  она,  сделав  усилие,  чтобы  не
рассмеяться, взглянула на него с притворной серьезностью.
   - Вы тоже находите, что в нем что-то есть?
   - Еще бы! Когда он по улице идет, можно подумать, что  прическу  свою
несет, проветривает, чтобы ее моль не съела.
   - Гадкий ревнивец! - прошептала Марыня, все еще сдерживая смех, но  в
глазах ее запрыгали веселые искорки.
   - Я? Вот уж нет.
   - Ну так и быть, перескажу наш разговор. Вчера во  время  концерта  -
вы, наверно, слышали - у одного музыканта был  каталептический  обморок.
Кто-то рядом с нами заговорил об этом, и я так, между прочим, спросила у
Коповского, приходилось ли ему видеть случай каталепсии. Знаете, что  он
мне на это ответил? Что у каждого может быть свое мнение.  Ну,  как  вам
это нравится? Не правда ли, что-то в нем есть?
   Поланецкий, перестав сердиться, рассмеялся.
   - Он не понимает, о чем его спрашивают, вот и  отвечает  невпопад,  -
сказал он.
   Остальную часть вечера они проведи вместе в добром согласии. Прощаясь
- Плавицкие не могли его  подвезти  в  двухместной  пролетке,  -  Марыня
спросила:
   - Придете к нам завтра обедать, противный вы насмешник?
   - Приду, потому что люблю вас, - отвечал Поланецкий, укрывая ей  ноги
меховой полостью.
   - И я вас, - шепнула она ему на ухо, словно сообщая великую тайну.
   И хотя он сказал, что чувствовал, слова Марыни были ближе к правде.
   Домой  Поланецкий  возвращался  в  сопровождении  Машко.  По   дороге
говорили о  вечере.  И  Машко  рассказал,  что  перед  прибытием  гостей
попытался  было  поговорить  с  Краславской  на  деловую  тему,  но   не
получилось.
   - Была удобная минута, - объяснял он, -  и  я  совсем  было  решился,
конечно, в самой деликатной форме, спросить. Но смелости не хватило.  Да
и вообще, почему, собственно,  сомневаться,  что  у  моей  невесты  есть
приданое? Потому только, что они обходятся со мной лучше, чем я  ожидал?
Шутки шутками, но  я  боюсь  заходить  слишком  далеко.  Что,  если  мои
опасения окажутся напрасными и деньги у них есть? Тогда  моя  чрезмерная
настойчивость может показаться слишком уж  утилитарной.  Этого  тоже  не
стоит упускать из вида, чтобы не потерпеть крушения у самой гавани.
   - Ну ладно, допустим - и скорей всего это так, -  что  деньги  у  них
есть. А если нет? Что ты намерен делать?  Порвешь  с  ней  или  женишься
все-таки?
   - Нет, в любом случае не порву, потому что ничего  не  выгадаю.  Если
свадьба расстроится, все равно меня это от банкротства не спасет. Выложу
им начистоту, в каком я положении, и, полагаю,  панна  Краславская  сама
мне откажет.
   - А если не откажет?
   -  Тогда  влюблюсь  в  нее  и  постараюсь   как-нибудь   поладить   с
кредиторами. Перестану, как ты говоришь,  "барина  из  себя  строить"  и
примусь зарабатывать на нас обоих. У меня репутация неплохого  адвоката.
Впрочем, ты знаешь.
   - Весьма с твоей стороны похвально, но ни мне, ни Плавицким от  этого
еще не легче.
   - Вы в лучшем положении, чем  другие,  -  у  вас  на  крайний  случай
остается Кшемень. Ты возьмешь имение  в  свои  твердые  руки  и  сумеешь
выжать из него доход. Хуже с  теми,  кто  верил  мне  на  слово;  честно
говоря, это меня больше волнует. Я пользовался полным доверием  -  и  до
сих пор еще пользуюсь... Это мое самое больное место; но если б немножко
подождали, выкрутился бы  как-нибудь...  А  капелька  семейного  счастья
только помогла бы работать...
   Машко не докончил: они были у дома  Поланецкого.  Но  перед  тем  как
попрощаться, он сказал вдруг:
   - Я знаю, в глубине души ты меня считаешь мошенником. Но  я  честней,
чем  тебе  кажется.  Да,  я  важного  барина  из  себя  строил,  как  ты
выражаешься, мне ужом приходилось изворачиваться, не всегда идти к  цели
прямым путем. Но я устал  ловчить  и,  честно  говоря,  истосковался  по
счастью, которого в жизни не имел. Поэтому и  хотел  жениться  на  твоей
теперешней  невесте,  хотя  у  нее  нет  состояния.  А  что   до   панны
Краславской, веришь ли, иногда мне хочется, чтобы и у нее  не  оказалось
денег, но чтобы она не отвернулась от меня, узнав, что  и  я  весь  тут.
Честное слово... Ну, спокойной ночи!
   "Ну и ну! - подумал Поланецкий. - Это что-то новое".
   Войдя в ворота, он в удивлении  остановился  перед  своей  квартирой:
оттуда доносились звуки фортепиано. Это оказался  Вигель,  который  ждал
его уже часа два, по словам слуги.
   Сперва Поланецкий встревожился,  но  рассудил,  что  он  не  стал  бы
играть, случись что-нибудь. И действительно: Бигелю срочно  понадобилась
его подпись по делу, которое предстояло завершить завтра утром.
   - Чего же ты не оставил бумагу и не  пошел  домой  спать?  -  спросил
Поланецкий.
   - А я уже поспал у тебя на диване, а потом сел поиграть.  Когда-то  я
изрядно играл на фортепиано... не хуже, чем  на  виолончели,  но  сейчас
пальцы  не  слушаются.  Твоя  Марыня,  кажется  играет.  Когда  в  семье
музицируют, это приятно!
   - Моя Марыня? - засмеялся своим добрым, сердечным смехом  Поланецкий.
- Моя Марыня играет совсем по евангельскому изречению: "Не ведает левая,
что творит правая". Она, бедняжечка, ни на что  не  претендует,  играет,
разве уж очень попросят.
   - Ты вроде бы подтруниваешь, но так трунят только влюбленные.
   - А я и есть самый настоящий влюбленный. По  крайней  мере,  мне  так
кажется. И в последнее время все  чаще,  должен  тебе  сказать.  Выпьешь
чаю?
   - Пожалуй. Ты от Краславских?
   - Да.
   - Ну и как там Машко? Пристает наконец к берегу?
   - Мы только что расстались. Он меня проводил до самого дома. Машко  -
он иной раз такое скажет... Кто бы ожидал.
   Обрадовавшись собеседнику - ему давно хотелось поговорить по душам, -
Поланецкий пересказал Бигелю свой разговор с  Машко,  выразив  удивление
относительно того, что  даже  такому  человеку  не  чужды  романтические
порывы.
   - Он не мошенник, - сказал Бигель, - он только еще  вступил  на  этот
скользкий путь, и все из-за тщеславия и боязни, что скажут в свете.  Но,
с другой стороны, эта боязнь и спасает его от окончательного падения.  А
что  до  романтических  порывов...  -  Бигель  откусил  кончик   сигары,
осторожно  поднес  к  ней  спичку,  закурил,  наморщив  лоб,  затем  сел
поудобней и продолжал: - Букацкий отпустил бы в  связи  с  этим  десяток
иронических замечаний насчет нашего общества. Он вот издевается над тем,
что мы не можем жить без привязанностей, - помнится, ты так мне говорил.
Считает, что это глупо и бессмысленно,  а  по-моему,  это  добрый  знак.
Каждый должен в жизни что-то совершить, а мы что можем? Денег у нас нет,
практического ума и дальновидности мы  почти  лишены,  хозяйствовать  не
умеем; единственно, что нам дано, - кого-то или что-то любить: дар почти
неосознанный, скорее настроение, наклонность или  потребность.  Я  ведь,
знаешь, человек деловой, положительный, здраво на вещи смотрю. И об этом
только из-за Букацкого говорю... Потому что в другой стране  твой  Машко
был бы шельма первостатейный. Я много знаю таких. А у нас и под  личиной
мошенника что-то человеческое можно обнаружить - и ничего  удивительного
тут нет! Ибо пока в душе тлеет  хоть  искра  добра,  ты  еще  не  совсем
оскотинился, а в нас есть эта искра благодаря потребности любить.
   - Ты мне Васковского напоминаешь. То, что ты говоришь,  очень  похоже
на его теорию о миссии славян как самого молодого европейского народа.
   - Васковский тут ни при чем! Я говорю,  что  думаю.  И  убежден:  без
этого мы на части распадемся, как бочка без обруча.
   - Послушай, что я тебе скажу. Я давно это для себя решил. Любить  или
не любить что-то или кого-то - это каждый вправе выбирать. А вот  вообще
не любить, ничего и никого, - нельзя.  Я  много  думал  об  этом.  После
смерти Литки казалось мне и кажется иногда до сих пор, будто  что-то  во
мне перегорело. Бывают минуты - не знаю, как тебе объяснить,  -  апатии,
опустошенности, сомнения меня одолевают, и если я  все-таки  женюсь,  то
поступаю сознательно,  чтобы  эта  неопределенная  потребность  в  любви
получила твердую, реальную почву...
   - Не только поэтому, - возразил неумолимо логичный Бигель, - ты  ведь
не из чисто рассудочных побуждений женишься.  Невеста  твоя  -  славная,
красивая девушка, тебя к ней влечет, и не внушай себе, будто это не так,
а то я и тебя в притворстве заподозрю...  А  сомнения,  милый  мой,  это
перед женитьбой вещь обычная. Вот я, вроде  бы  никакой  не  философ,  а
перед свадьбой раз по десять на дню себя спрашивал:  крепко  ли  я  свою
невесту люблю? И так ли, как надлежит? И может это не любовь, а страсть?
Бог знает что выдумывал! А женился -  жена  мне  попалась  хорошая  -  и
успокоился. И вам с Марыней будет хорошо, только не  надо  усложнять,  в
себе копаться, свои ощущения анализировать, это самое последнее дело.
   - Может, и так, - отвечал Поланецкий. - Я не из числа тех, кто,  лежа
кверху брюхом, с утра до вечера копается в себе, но  все  же  нельзя  на
некоторые факты глаза закрывать.
   - На какие факты?
   - На такие, например, что вначале мое чувство  к  Марыне  было  иным.
Надеюсь, оно снова станет прежним, к  этому,  кажется,  идет.  Женюсь  я
вопреки этим  своим  наблюдениям,  закрываю  на  них  глаза,  но  совсем
откинуть их не могу.
   - Ну что ж, дело твое.
   - Но еще я считаю, что лучше пусть окна выходят на солнечную сторону,
иначе в квартире будет холодно.
   - Вот это ты хорошо сказал.

ГЛАВА XXIX

   Зима между тем пошла на убыль, пост близился к  концу,  а  тем  самым
приближался и срок свадьбы как Поланецкого, так  и  Машко.  Приглашенный
шафером Букацкий прислал Поланецкому письмо, в  котором,  между  прочим,
говорилось: "Выводить высшую творческую силу из естественного  состояния
абсолютного покоя  и  принуждать  ее  при  помощи  брака  воплощаться  в
крикливое  земное  существо,  которому   потребна   люлька   и   которое
развлекается тем, что засовывает в рот большой  палец  ноги,  преступно.
Однако же, поскольку у вас топят лучше здешнего, я приеду".
   И действительно, за неделю  до  праздников  он  приехал  и  привез  в
подарок  Поланецкому  искусно  изукрашенный  листок  пергамента,   вроде
извещения о смерти, на котором под соответствующей эмблемой -  песочными
часами  -  значилось:  "Станислав  Поланецкий  после  продолжительной  и
тяжелой холостяцкой жизни..." и т. д.
   Подарок понравился Поланецкому, и назавтра около полудня он понес его
показать  Марыне.  У  него  совершенно  вылетело  из  головы,  что  было
воскресенье, и, заранее предвкушая, как приятно они  проведут  время  до
обеда, он был огорчен и разочарован, увидев Марыню в шляпе.
   - Вы уходите? - спросил он.
   - Я в костел. Сегодня ведь воскресенье.
   - Верно! Как же это я забыл? А я думал, мы вместе посидим... Так было
бы славно...
   - А служба  божия?  -  спросила  она  просто,  подняв  на  него  свои
спокойные голубые глаза.
   Поланецкий не придал ее словам особого значения, не предполагая,  что
в духовном перерождении, которое ему суждено будет пережить, они  именно