о, наконец наступила. И Поланецкий
сам убедился, что, если бывают в жизни дни, когда совершенно  невозможно
собраться с мыслями, это прежде всего свадьба. В голове  даже  не  мысли
кружились, а какие-то смутные обрывки впечатлений. Главное чувство было:
в его жизни начинается новая эра,  он  принимает  на  себя  серьезнейшие
обязанности, выполнять которые должен старательно  и  добросовестно,  но
одновременно страшно тревожился,  почему  до  сих  пор  кареты  нет,  и,
распаляемый тревогой, грозился  про  себя:  "Пусть  попробуют  опоздать,
негодяи, я им покажу!" Минутами же глубоко  проникался  торжественностью
момента, ощущая страх перед  будущим  и  той  ответственностью,  которую
возлагал на себя, и в столь приподнятом настроении намыливал подбородок,
не забывая подумать: а не лучше бы ради  такого  исключительного  случая
пригласить парикмахера - привести в порядок шевелюру. И  все  это  время
мысленно был с Марыней, представляя ее себе  так  отчетливо,  будто  она
была здесь, рядом. Вот сейчас она одевается,  думал  он,  стоит  у  себя
перед  зеркалом,  разговаривает  с  горничной  и  всем  своим  существом
стремится к нему, а у самой сердце замирает, и, умиленный, он  обращался
к ней с целым монологом: "Только не бойся, глупенькая, видит бог, я тебя
не обижу", видя себя в воображении добрым и снисходительным мужем - и  с
особым волнением поглядывая на лакированные  ботинки  возле  кресла,  на
котором лежал сшитый к свадьбе фрак. А  время  от  времени  приговаривал
себе в ободрение: "Жениться так жениться!" И  твердил,  что  глупо  было
колебаться: второй такой Марыни на свете не найдешь, -  остро  чувствуя,
как любит ее, и попутно соображая: дождь бы не пошел и в костеле  ордена
визитинок может быть холодно, хотя погода неплохая, и что лучше повязать
белый галстук, чем надевать бабочкой, и что всего  через  час  он  будет
стоять на  коленях  рядом  с  Марыней  и  нет,  пожалуй,  обряда  важнее
венчания, - есть в нем некое таинство, и нечего, черт  побери,  еще  над
всякими пустяками голову ломать, все это схлынет через час, а завтра они
уедут и заживут размеренной, спокойной супружеской жизнью.
   Но внезапно все мысли разлетелись, как стая вспугнутых воробьев, и  в
голове становилось  пусто.  И  он  машинально,  одними  губами  повторял
бессмысленные фразы: "Восьмое апреля, завтра среда, где мои часы, завтра
среда",  спохватываясь  и  констатируя:  "Совсем  спятил",  после   чего
разлетевшиеся мысли опять возвращались и принимались стаей  кружиться  в
голове.
   Тем делом приехал Абдульский, комиссионер торгового дома "Поланецкий,
Бигель и К°", шафер вместе с Букацким. Татарин родом, с красивым смуглым
лицом,  он  выглядел  очень  эффектно  во  фраке  и  белом  галстуке,  и
Поланецкий выразил надежду, что он и сам вскоре женится. "Рад бы в  рай,
да  грехи  не  пускают",  -  возразил  тот  молча,  как   в   пантомиме,
пересчитывая несуществующие банкноты, и заговорил про Бигелей.  Детишки,
по его словам, рвутся в костел и на свадьбу, но  родители  берут  только
двоих старших,  а  разногласия  и  распри  поэтому  поводу  жена  Бигеля
пресекла  при  помощи  шлепков.  Чадолюбивый  Поланецкий   был   страшно
возмущен.
   - Я с ними сыграю шутку! Они уехали уже?
   - Должно быть, да.
   - Вот что: по дороге к Плавицким  завернем  к  ним  и  прихватим  всю
ораву. Поставим пани Бигель перед свершившимся фактом.
   Абдульский не советовал, но только  подлил  масла  в  огонь.  Сели  в
карету, поехали за  детьми.  Поланецкий  был  в  доме  своим  человеком,
гувернантка  не  осмелилась  ему  перечить,  и  полчаса  спустя  он,   к
величайшему ужасу Бигельши, вошел в квартиру во главе стайки  Бигелят  в
домашней  одежонке,  с  завернувшимися  воротничками,  растрепанных,   с
испуганными, но счастливыми мордашками.
   - Детей обидеть хотели? - подбегая к невесте и целуя ей руки в  белых
перчатках,  воскликнул  Поланецкий.  -  Ну,  скажите,  что  я   поступил
правильно!
   Марыня просияла от удовольствия, тронутая этим новым  доказательством
его доброты, и от души  обрадовалась  детям;  ее  забавляло,  что  гости
поглядывали на ее будущего супруга как на чудака. Не омрачал ее  радости
и растерянный вид Бигельши,  которая,  торопливо  поправляя  воротнички,
приговаривала: "Вот уж сумасшедший".
   Мнение ее отчасти разделял и Плавицкий. Но Марыня с  Поланецким  были
заняты собой и ничего вокруг не замечали. Оба взволновались.  Поланецкий
смотрел на Марыню, едва узнавая ее. Вся в белом - от туфель до перчаток,
с миртовым венком на голове, в длинной фате, она была совсем  другая.  В
облике ее была какая-то торжественная отрешенность, напоминавшая Литку в
гробу, - сравнение это прямо не пришло ему в  голову,  но  его  охватила
робость перед Марыней в белом; он не мог  себя  чувствовать  с  ней  так
просто, как вчера, когда она была в обычном своем платье.
   Однако же он заметил, что выглядит Марыня хуже обычного, -  свадебный
венок редко  красит  женщин,  к  тому  же  покрасневшее  от  волнения  и
беспокойства лицо на  белом  фоне  казалось  еще  красней.  Но,  как  ни
странно, именно это особенно тронуло Поланецкого.  И  в  его  добром  от
природы сердце шевельнулось что-то похожее на жалость и умиление.  "И  у
нее сердечко бьется, наверно, как у пойманной птички", - подумал  он  и,
чтобы  успокоить  ее,  стал  говорить  ей  самые  ласковые  слова,   сам
удивляясь, откуда они берутся и как легко слетают с языка. Причиной была
сама Марыня, ее видимые трепет и полное доверие, с  каким  отдавала  она
сердце и душу, себя, свою жизнь на радости и на горе, до самой смерти, -
это и чувствовал Поланецкий, становясь нежнее, ласковей и красноречивей.
Держась за руки, они  с  любовью,  с  преданностью  и  верой  в  будущее
смотрели друг другу в глаза. Доверие стало обоюдным. Еще несколько минут
- и  будущее  станет  настоящим.  Головы  их  прояснились,  беспокойство
понемногу  улеглось  и  с  приближением  венчанья   сменилось   глубокой
сосредоточенностью.  Мысли  Поланецкого  не  метались   больше   стайкой
вспугнутых воробьев,  осталось  только  удивление,  как  это  при  своем
скептицизме он с такой серьезностью относится к предстоящему обряду. Но,
в сущности, скептиком он не был. И в глубине души даже сожалел об утрате
веры, к которой если и не приобщился вновь, то лишь из-за непривычки  да
своей душевной ленности. Скептицизм коснулся его лишь поверхностно:  так
ветер рябит водную гладь, не проникая в глубину. Он  отвык  от  внешней,
обрядовой стороны, но это было поправимо и зависело от Марыни, тем более
что  предстоящее  уже   сейчас   казалось   ему   столь   торжественным,
значительным и священным,  что  он,  низко  склонив  голову,  готов  был
приступить к этому таинству.
   Но церковному обряду предшествовала еще одна церемония,  по  сути  не
менее торжественная, но  Поланецкому  претившая:  надо  было  преклонить
колени перед Плавицким, которого он не уважал, принять его благословение
и выслушать напутственную речь, которую тот,  ясное  дело,  не  преминет
произнести. "Но коли уж я решил жениться, - стал  себе  заранее  внушать
Поланецкий, - то должен все исполнять, что требуется, а какая физиономия
будет у  этой  обезьяны,  Букацкого,  мне  безразлично".  И  он  покорно
опустился рядом с Марыней на колени и  выслушал  напутствие  Плавицкого,
которое, против ожидания, оказалось кратким. Старик был сам  непритворно
взволнован, руки у него и голос дрожали, и он с  трудом  выговорил  лишь
несколько слов, заклиная Поланецкого не запрещать  Марыне  хоть  изредка
приходить помолиться на его могилу, пока она совсем травой не зарастет.
   Однако торжественность минуты была в некотором смысле нарушена:  Юзек
Бигель, видя на глазах у Плавицкого слезы, а Поланецкого и Марыню  -  на
коленях (что у них дома означало наказание, предшествуя часто еще  более
решительным педагогическим мерам), зажмурился от  страха  и  сочувствия,
разинул рот и громко заревел. А поскольку братья  и  сестры  последовали
его примеру, к тому же все заторопились в  костел,  слова  Плавицкого  о
"заросшей могиле" не могли произвести должного впечатления.
   В карете, сидя меж Абдульским и Букацким,  Поланецкий  не  вступал  в
разговор, односложно отвечая на вопросы и рассуждая сам с  собой.  Через
несколько минут, думалось ему, свершится то, о чем мечтал он в последнее
время и что вплоть до  смерти  Литки  составляло  предмет  его  горячих,
заветных желаний. И опять он внутренне содрогнулся,  представив  разницу
между своими  чувствами  в  недавнем  прошлом  и  теперь.  Разница  ведь
все-таки была. Раньше он стремился и жаждал,  а  теперь  просто  как  бы
соглашался без прежнего пыла. Он даже похолодел от этой мысли,  подумав:
а что, если у него нет тех нравственных качеств, без которых  невозможно
строить совместную жизнь? Но он умел  справляться  с  собой  и  отгонять
беспокойство и сказал себе твердо: "Во-первых, сейчас не время думать об
этом, во-вторых, реальность не всегда соответствует мечтаниям, это давно
известно". А вспомнив предостережение Букацкого - "не только брать, но и
давать", - отмахнулся: все это  нюансы,  подобные  тончайшей,  паутинной
пряже, а жизнь грубее и проще и не обязательно согласуется с  априорными
теориями. И опять повторил себе, как уже много раз до того: "Женюсь -  и
дело с концом!" Это вернуло его к действительности, к происходящему  вот
сейчас, и он ни о чем не думал больше, кроме Марыни, костела и венчания.
   А Марыня дорогой потихоньку молилась, чтобы муж был с ней счастлив  -
и для себя просила капельку счастья, крепко веря в заступничество матери
там, на небесах.
   Потом сквозь толпу приглашенных и зевак их под руки повели к  алтарю,
и они, как в тумане, видели знакомые, незнакомые лица рядом и  мерцающие
свечи впереди. Заметили пани Эмилию в белой наколке  сестры  милосердия,
ее глаза, улыбающиеся сквозь слезы. И оба вспомнили Литку - и  в  голове
промелькнуло, что это благодаря ей  идут  они  сейчас  к  алтарю.  Затем
опустились на колени; перед ними возвышалась фигура  ксендза,  над  ними
сияли свечи, блистали позолотой  иконные  лики  главного  алтаря.  Обряд
венчания начался. Они стали повторять за ксендзом слова брачного  обета,
и Поланецкого, который держал Марыню за руку, неожиданно для него самого
охватило волнение, какого он не испытывал с тех пор, как мать водила его
к первому причастию. И в этой обычной,  узаконенной  церемонии,  в  силу
которой мужчина обретает право на женщину, в  этом  единении  рук,  этом
обете почудилось ему присутствие как бы некой таинственной высшей силы -
самого бога, перед которым смиряется душа и трепещет  сердце.  В  тишине
раздались торжественные слова: "Quod Deus, junxit, homo  non  disjungat"
,  и  Поланецкий  всем
существом ощутил, что Марыня отныне - плоть и кровь его, часть души его,
и он для нее тоже.  На  хорах  грянуло  "Veni  creator"  , и Поланецкие вышли из костела. Но перед тем пани Эмилия успела
обнять Марыню и шепнуть: "Благослови вас бог". Они  поехали  к  себе  на
свадебный обед,  а  она  поспешила  на  кладбище  к  Литке  с  радостным
известием, что "пан Стах" обвенчался с Марыней. ГЛАВА XXXI

   Две  недели  спустя  портье  гостиницы  "Бауэр"   в   Венеции   подал
Поланецкому конверт с варшавским штемпелем. Они с женой как раз садились
в гондолу, направляясь в храм Санта Мария делла Салуте;  была  годовщина
смерти Марыниной матери, и они заказали там мессу  за  упокой  ее  души.
Поланецкий опустил письмо в карман, не ожидая из Варшавы никаких  важных
новостей, и спросил:
   - Не слишком ли рано приедем?
   - Пожалуй; до службы еще целых полчаса.
   - Может, хочешь поехать к Риальто?
   Марыня на все соглашалась с радостью. Никогда не бывавшая до того  за
границей, она жила, как в волшебном сне. От избытка  чувств  она  иногда
кидалась вдруг мужу на  шею,  точно  это  он  воздвиг  Венецию  и  своей
красотой город обязан исключительно ему.
   - Смотрю и не верю своим глазам, - повторяла она то и дело.
   Они направились к  Риальто.  Благодаря  раннему  часу  движение  было
небольшое, каналы дремали, день был тихий, неяркий, - один из тех, когда
от Канале  гранде,  несмотря  на  все  великолепие,  веет  кладбищенским
покоем,  дворцы  кажутся  пустыми  и  заброшенными,  а  их   неподвижное
отражение в воде невыразимо печально, будто они  канули  в  вечность.  В
такие минуты созерцаешь их в молчании, опасаясь словами нарушить лежащую
на всем тишину.
   Так и смотрела на них Марыня,  а  менее  впечатлительный  Поланецкий,
вспомнив про письмо, достал его и углубился в чтение.
   - А!.. И Машко женился, - сказал он.  -  Они  свою  свадьбу  справили
через три дня после нас.
   - Что ты говоришь? - спросила Марыня, моргая  глазами,  будто  только
проснувшись.
   - Я говорю, моя милая мечтательница, что Машко обвенчался.
   - Что мне Машко, когда у меня есть мой  Стах,  -  отозвалась  она  и,
положив голову мужу на плечо, заглянула ему в глаза.
   Поланецкий  улыбнулся  улыбкой   человека,   который   снисходительно
позволяет любить себя, принимая это как должное, и, несколько  рассеянно
поцеловав жену в лоб, продолжал читать; письмо, видимо, его занимало.
   - Это форменная катастрофа!  -  вскричал  он  вдруг,  подскочив,  как
ужаленный.
   - Что случилось?
   - У его жены десять тысяч рублей, завещанных дядюшкой.  И  больше  ни
гроша.
   - Но это совсем немало.
   - Немало? Послушай, что он пишет:  "Теперь  мое  банкротство  -  вещь
неизбежная, объявление меня несостоятельным -  только  вопрос  времени".
Оба друг в дружке обманулись, понимаешь? Он рассчитывал на ее состояние,
она - на его.
   - Хорошо, что есть хотя бы на что жить.
   - Да на жизнь-то хватит, но с долгами расплатиться... А это и  нас  с
тобой касается, и твоего отца. Все ведь может пропасть.
   - Стах, - не  на  шутку  встревожилась  Марыня,  -  если  нужно  твое
присутствие, давай вернемся... Какой для папы удар!
   - Я немедля напишу Бигелю, чтобы  действовал  за  меня  и  спас,  что
можно... Но не принимай, детка, этого так близко к сердцу. У меня хватит
на прожиток - и нам, и твоему отцу.
   - Ты добрый, Стах!.. - обняла его Марыня за шею. - С таким,  как  ты,
мне не страшно ничего.
   - Да и не все еще потеряно... Найдет Машко кредиторов - и вернет  нам
долг. Может быть, на Кшемень найдет покупателя. Да,  вот  он  пишет  как
раз, чтобы я Букацкого спросил,  не  купит  ли,  просит  его  уговорить.
Букацкий уезжает в Рим сегодня вечером, и я его пригласил позавтракать с
нами... Что ж, спрошу. Человек  он  состоятельный,  и  занятие  в  жизни
появилось бы. А интересно все-таки, как Машко будет  жить  с  женой?  Он
пишет тут в конце: "Я не скрыл от нее состояния своих дел, она отнеслась
к этому спокойно, зато  ее  мать  рвет  и  мечет".  Еще  он  пишет,  что
привязался в последнее время к жене, и расстанься они, это было  бы  для
него большим ударом. Ну,  да  лирика  эта  мало  меня  трогает,  хотя  и
любопытно, чем все это кончится.
   - Она его не бросит, - заметила Марыня.
   - Не знаю. Я тоже сначала так думал, а теперь вот сомневаюсь.  Хочешь
пари?
   - Нет, я вообще не стремлюсь выиграть. Ты,  противный,  плохо  знаешь
женщин.
   - Напротив, хорошо и потому утверждаю: далеко не все такие,  как  эта
девочка рядом со мной в гондоле...
   - В гондоле, в Венеции... со своим Стахом! - отозвалась она.
   Тем временем подъехали к собору. Вернувшись от  обедни,  они  застали
поджидавшего их Букацкого в сером в клетку дорожном костюме, который был
ему слишком  свободен,  в  желтых  ботинках  и  невообразимой  расцветки
галстуке, повязанном со столь же невообразимой небрежностью.
   - Сегодня еду, - сказал он, поздоровавшись с  Марыней.  -  Снять  вам
квартиру во Флоренции? Или, может быть, палаццо?
   - Значит, вы по дороге остановитесь во Флоренции?
   - Да. Хочу дать знать в галерее Уффици о вашем приезде,  чтобы  ковер
на лестнице постелили, и черного кофе выпить, - вообще-то  в  Италии  он
дрянной, но во Флоренции у Джиакозо, на виа  Торнабуони,  отменнейший...
Это единственное, ради чего стоит посетить этот город.
   -  Почему  вам  доставляет  удовольствие  говорить  не  то,  что   вы
думаете?..
   - Нет,  в  самом  деле,  я  бы  вам  удобную  квартирку  приискал  на
Лунг-Арно.
   - Мы сначала поедем в Верону.
   - Из-за Ромео и Джульетты? Ну что ж, поезжайте, пока вы еще при  этих
именах не машете пренебрежительно рукой. Через  месяц,  пожалуй,  поздно
будет.
   Марыня фыркнула, как рассерженная кошка.
   - Стах, не позволяй этому господину меня дразнить.
   - Ладно, - ответил Поланецкий, -  давай  я  ему  голову  отрублю,  но
только после завтрака.

   ...Еще не рассвело.
   Нас оглушил не жаворонка голос,
   А пенье соловья. -

   продекламировал Букацкий и спросил у Марыни: - Он написал  хоть  один
посвященный вам сонет?
   - Нет...
   - Дурной знак!.. Вот у вас балкон выходит на улицу. И он ни  разу  не
появлялся там, внизу, с мандолиной?..
   - Нет.
   - Плохо ваше дело.
   - Да там и встать-то негде - кругом вода...
   - Мог бы на гондоле подплыть.  У  нас,  конечно,  не  так,  атмосфера
другая, но в Италии, уж кто взаправду  влюблен,  либо  сонеты  сочиняет,
либо   серенады   поет.   Это   установленный   факт,   объясняется   он
географическим  положением  страны,   морскими   течениями,   химическим
составом воздуха и воды, так что кто сонетов не пишет и под балконом  не
поет,  тот  просто-напросто  не  любит.  Хотите,   назову   авторитетные
сочинения, трактующие об этом предмете.
   -  Придется,  видно,  прямо  сейчас  ему  голову  рубить,  -  вставил
Поланецкий.
   Но до приведения приговора  в  исполнение  дело  не  дошло,  так  как
завтрак был подан. Они сидели за отдельным столиком, но  в  зале  был  и
общий табльдот, для Марыни, которую  все  живо  занимало,  -  добавочный
источник впечатлений: еще бы, увидеть самых доподлинных  англичан!  Было
ощущение,  будто  ты  в  таких  экзотических  краях,  куда   ни   одного
кшеменьского жителя не занесет и не заносило. Восторженность ее подавала
Букацкому и даже Поланецкому повод для беспрестанных шуток, но вместе  с
тем доставляла  неподдельное  удовольствие.  Букацкий  признавался,  что
вспоминает свою молодость, а Поланецкий окрестил жену полевым цветочком,
говоря, что путешествовать с такой, как она, большая радость.
   Однако  "полевой  цветочек",  отметил  про   себя   Букацкий,   тонко
чувствовал искусство и держался очень естественно.  Марыне  многое  было
известно по книгам или гравюрам. Но, не зная чего-нибудь,  она  прямо  в
этом сознавалась, не повторяя плоских или высокопарных общих  мест  Зато
уж если ей нравилось что-то, восхищалась прямо-таки до слез. Букацкий то
высмеивал ее безжалостно, то уверял, что все так  называемые  знатоки  в
шорах, а вот она - истинная  ценительница  как  натура  впечатлительная,
непосредственная и неиспорченная и будь ей лет десять, ей вообще не было
бы равных.
   Но на сей раз говорили не об искусстве, а о варшавских новостях.
   - Я письмо от Машко получил, - сообщил Поланецкий.
   - И я тоже, - сказал Букацкий.
   - И ты? Значит, сроки в  самом  деле  подпирают.  Нужда,  как  видно,
крайняя. Ну так, стало быть, тебе известно.
   - Уговаривает меня купить, прямо заклинает, - ну, ты  знаешь  что,  -
умышленно не договорил  Букацкий,  памятуя,  что  Кшемень  был  причиной
размолвки между Поланецким и Марыней.
   - Ах, господи! -  догадавшись,  отозвался  Поланецкий.  -  Мы  раньше
избегали даже произносить это слово, это было как прикосновение к  ране,
но теперь что же, мы муж и жена... Нельзя же всю жизнь бояться этого.
   Букацкий бросил на него быстрый взгляд, а Марыня покраснела.
   - Стась совершенно прав, - сказала она. - Я знаю, речь о Кшемене.
   - Да, о Кшемене.
   - Ну и что? - спросил Поланецкий.
   - Я не стал бы его покупать уже хотя бы потому, что пани Марине может
показаться, бу