дто им перебрасываются, как мячиком.
   - Но я и думать забыла о Кшемене, - еще  сильнее  покраснев,  сказала
Марыня и посмотрела на мужа.
   - Это лишний раз доказывает, какая ты у меня умница,  -  похвалил  он
ее, одобрительно кивнув головой.
   - Но если  пан  Машко  разорится,  -  продолжала  Марыня,  -  Кшемень
распродадут по частям или он попадет к ростовщику, а  это  мне  было  бы
неприятно...
   - Как же так! - воскликнул Букацкий. - Вы ведь  только  что  сказали,
что думать забыли о нем!
   Марыня снова взглянула на  мужа,  на  сей  раз  -  растерянно,  а  он
рассмеялся.
   - Что, попалась? - И сказал Букацкому: - Видно, ты  для  Машко  якорь
спасения.
   - Якорь?.. Скорее уж соломинка, ты посмотри только на меня... Кто  за
такую соломинку схватится, ко дну пойдет. И потом,  сам  Машко  говорил,
что меня ничем не проймешь. Может,  он  и  прав.  Поэтому  мне  и  нужны
сильные ощущения... Если  я  помогу  Машко  и  он  выкарабкается,  опять
встанет на ноги, то начнет по-прежнему корчить из себя лорда, а его жена
- важную даму, и оба будут до отвращения comme il faut... и передо  мной
в который уже раз разыграется  прескучная  комедия,  вызывающая  у  меня
зевоту. А без моей помощи  он  разорится,  погибнет,  произойдет  что-то
неожиданное, из ряда вон выходящее, даже трагическое, может  быть,  -  а
это меня расшевелит.  Подумайте  сами:  за  пошлую  комедию  мне  деньги
пришлось бы платить, и немалые, а трагедию я смогу  задаром  посмотреть.
Чего же тут раздумывать!
   - Фу, как вам не стыдно говорить так! - воскликнула Марыня.
   - Я не только говорю, я и напишу ему об  этом.  Ведь  он  меня  надул
самым бессовестным образом.
   - Как это?
   - А так! Я  думал;  вот  сноб,  демонический  характер,  не  ведающий
угрызений совести и добрых порывов. А на поверку оказывается, что он  не
лишен порядочности: хочет расплатиться с  кредиторами,  любит  эту  свою
куклу с красными глазами, жалеет ее и разлука с  ней  была  бы  страшным
ударом для него... И у него еще хватает наглости писать мне  об  этом...
Что за народ, ни на кого нельзя положиться!.. Вот почему я за  границей,
иначе просто невыносимо.
   Марыня не на шутку рассердилась.
   - Если вы будете  такие  вещи  говорить,  я  заставлю  Стася  с  вами
раззнакомиться.
   - Ты и правда готов ради красного словца  голову  заморочить  себе  и
другим,  никогда  не  рассудишь  здраво,  по-людски,  -  пожал   плечами
Поланецкий. - Пойми, это я тебе  советую  Кшемень  купить,  это  в  моих
интересах, да и ты нашел бы себе какое-то дело, занятие...
   Букацкий засмеялся.
   - Я тебе уже говорил, что предпочитаю делать то, - сказал он,  -  что
нахожу приятным, а так как мне всего приятней ничего не делать,  то,  не
делая ничего, я и делаю самое приятное. Докажи, что это глупо,  коли  ты
умник такой! И потом: я - в роли землепашца!.. Это уж превосходит всякое
воображение. Я, кого погода занимает только в одном смысле:  зонт  брать
или трость, и вдруг на старости лет стану, как журавль на одной ноге,  в
небо поглядывать и  гадать,  дождь  будет  или  ведро?  Мне  -  и  вдруг
беспокоиться из-за того,  уродится  ли  пшеница,  взойдет  ли  репа,  не
загниет ли картофель, успею я убрать горох,  сумею  поставить  Ицыку  из
Песьей Вольки столько мер зерна, сколько подрядился, не заболеют ли  мои
кони сапом, а овцы - ящуром? Совсем выжить под старость из ума и мямлить
через каждые два слова: "сударь мой" и "как бишь его"?  Voyons!  Pas  si
bete!   Мне,  свободному  человеку,  стать
glebae  adscriptus?      Чтобы   меня
"благодетелем"  величали  и  "соседушкой",  свойским  парнем   прослыть,
сарматом, ляхом?
   И, разгоряченный вином, стал вполголоса цитировать  Сляза  из  "Лиллы
Венеды":

   Тому б я плюнул в очи, кто посмел
   Назвать меня вдруг ляхом. Неужели
   На лбу моем начертано семь смертных
   Грехов, а также пьянство и обжорство,
   И грубость, и влечение к гербам.

   - Вот и говори с ним! - сказал Поланецкий. - Тем более что отчасти он
прав!
   Марыня же, приумолкшая с той минуты, как  Букацкий  стал  перечислять
сельские заботы, вдруг стряхнула с себя задумчивость.
   - Когда папа бывал  нездоров,  -  сказала  она,  -  а  в  Кшемене  он
чувствовал себя гораздо хуже теперешнего, я помогала ему по хозяйству  и
понемногу привыкла к этому.  И  хотя,  видит  бог,  хлопот  всегда  было
довольно, мне хозяйственные дела доставляли такое  удовольствие,  что  и
сказать не  могу.  Сперва  я  не  понимала,  почему,  но  пан  Ямиш  мне
растолковал. Сельским трудом, говорил он, жизнь держится, любой другой -
только производный от него или вообще лишний... Позже  мне  яснее  стало
многое, о чем он  не  поминал.  Выйдешь  весной  в  поле,  глянешь,  как
зеленеет все, и на душе радость. И я теперь знаю почему. Потому что люди
не могут без лжи, а в земле - правда. Ее не обманешь, и она  тоже  может
дать или не дать, но не обмануть... Приверженность к земле - это  как  к
истине, и кто ее любит, того и она научит любить... Роса  не  только  на
хлеба, на траву ложится, она и в душу  проникает,  сердце  оттаивает,  и
человек становится лучше, - ведь правда и любовь к богу приближают.  Вот
почему я так любила Кшемень.
   Невольный испуг, не наговорила ли она лишнего и не рассердился ли  ее
"Стах", волнение, вызванное воспоминаниями, - все это вдруг отразилось в
ее глазах, осветило лицо, юное, как утренняя заря.
   Букацкий  не  отводил  от  нее  взгляда,  будто   созерцал   какой-то
неведомый,  только  обнаруженный  шедевр  венецианской   школы;   затем,
полуприкрыв глаза, спрятал  свое  маленькое  личико  за  огромным  узлом
замысловато повязанного галстука.
   - Delicieuse!..  -  прошептал  он  и,  высвободив
опять подбородок, прибавил: - Вы правы, совершенно правы...
   - Тогда,  значит,  вы  не  правы,  -  логично  возразила  Марыня,  не
поддаваясь комплименту.
   - Это совсем другое. Вы правы потому, что это  вам  идет,  женщины  в
таких случаях всегда правы.
   - Стась! - обратилась она к мужу за поддержкой.
   Столько очарования было в ней в эту  минуту,  что  и  он  ответил  ей
восхищенным взглядом; лицо его лучилось улыбкой, ноздри  раздувались  от
волнения.
   - Ах, детка! - произнес он, ладонью прикрыв  ее  руку,  и,  наклонясь
шепотом прибавил: - Будь мы одни,  расцеловал  бы  эти  милые  глазки  и
губки.
   И в этом таился немалый самообман: недостаточно видеть  лишь  внешнюю
привлекательность, любоваться зардевшимся лицом, глазами,  губами,  надо
было разглядеть ее душу, а он не разглядел, о чем свидетельствовало  его
снисходительное:  "Ах,  детка!"  Марыня  была  для  него  очаровательной
женщиной-ребенком, и большего он в ней не видел.
   Между тем подали кофе.
   - Так значит Машко ударился в лирику! Да еще после свадьбы, -  сказал
Поланецкий, чтобы покончить с этим разговором.
   - Что после свадьбы, в том нет ничего странного, - ответил  Букацкий,
залпом выпив горячий кофе, - а вот  что  Машко...  Немножко  лирического
настроения как раз после свадьбы... Впрочем, прошу прощения! Я чуть было
не сказал банальность... Простите великодушно, не буду больше!.. Обещаю.
Вовремя язык себе обжег, но я пью такой горячий, потому что мне сказали:
от головной боли помогает, а голова так болит, так болит...
   Он приложил руку к затылку и, закрыв  глаза,  посидел  так  некоторое
время.
   - Вот, мелю языком,  а  голова-то  болит.  Пойти  бы  мне  домой,  да
художник один сюда  придет,  Свирский;  мы  вместе  едем  во  Флоренцию.
Замечательный  акварелист,  без  преувеличения  замечательный...  Такого
мастерства никто еще в акварели не достигал. Да вот и он!
   Свирский оказался легок на помине. Выросши вдруг в  дверях,  он  стал
искать глазами Букацкого. И, приметив, направился к их столику.
   Это был плотный, коренастый человек с могучей шеей и широкой  грудью,
смуглый и черноволосый,  как  итальянец.  Лицо  у  него  было  ничем  не
примечательное, но глаза умные, проницательные  и  добрые.  На  ходу  он
слегка раскачивался из стороны в сторону.
   Букацкий в таких выражениях представил его Марыне:
   - Разрешите вам представить пана  Свирского,  гениального  художника,
который не только талантлив, но и возымел несчастную мысль  не  зарывать
свой талант в землю, как многие другие, хотя мог бы  это  сделать  с  не
меньшим  успехом...  Но  он  предпочитает  наводнять  мир  акварелями  и
упиваться славой.
   - Хотелось бы, чтобы это была правда, - улыбнулся Свирский, показывая
два ряда мелких, но крепких и белых, как слоновая кость, зубов.
   - Сейчас объясню, почему он  не  погубил  свой  талант,  -  продолжал
Букацкий.  -  Причина  до  того  тривиальна,  что  порядочный   художник
постеснялся бы признаться: из  любви  к  Погнембину,  это  где-то  возле
Познани, да? А любит он свой Погнембин, потому что родился  там.  Родись
он на Гваделупе, любил бы Гваделупу, что вдохновляло бы  его  точно  так
же. Вот что меня в нем возмущает, - по-вашему, я неправ?
   Марыня подняла на Свирского свои лазоревые очи.
   - Пан Букацкий совсем не такой плохой,  каким  старается  показаться.
Вас ведь лучше и нельзя было отрекомендовать.
   - Умру в безвестности, - прошептал Букацкий.
   А Свирский меж тем пожирал Марыню глазами - смотреть так на  женщину,
не оскорбляя ее, может позволить себе только художник.  Во  взгляде  его
читалось восторженное недоумение.
   - Такое лицо - в  Венеции...  Просто  невероятно!  -  пробормотал  он
наконец.
   - Что ты сказал? - спросил Букацкий.
   - У пани, говорю я, чисто польское лицо. Вот тут, например, - очертил
он большим пальцем свой нос, губы  и  подбородок.  -  И  какая  тонкость
линий!
   - Ага! - оживился Поланецкий. - Мне тоже всегда так казалось.
   - Пари держу, что тебе  это  никогда  и  в  голову  не  приходило,  -
возразил Букацкий.
   Но Поланецкий польщен был и горд впечатлением, какое Марыня произвела
на известного художника.
   - Если бы вам доставило удовольствие написать портрет моей жены,  мне
доставило бы еще большее удовольствие иметь его, - сказал он.
   - Извольте, буду рад, - ответил  Свирский  просто,  -  но  я  сегодня
уезжаю в Рим. У меня начат портрет пани Основской.
   - Мы тоже будем там не дальше чем через десять дней.
   - Что ж, решено!
   Марыня стала благодарить, покраснев до  корней  волос.  Но  Букацкий,
попрощавшись, увлек художника за собой.
   - У нас еще есть время, - сказал он,  выходя.  -  Пошли  к  Флориани,
выпьем по рюмке коньяка.
   Пить Букацкий не любил и не умел, но с тех пор, как  пристрастился  к
морфию, пил много и через силу, но безостановочно, так как слышал, будто
одно другим обезвреживается.
   - Приятная пара эти Поланецкие! - заметил Свирский.
   - Недавно поженились.
   - Он, видно, души в ней не чает. Когда я похвалил ее,  у  него  глаза
заблестели, приосанился даже от гордости.
   - Она его во сто раз больше любит.
   - А ты почем знаешь?
   Букацкий не ответил, вздернул только свой острый носик.
   - В любви и супружестве отталкивает меня то, - заговорил  он,  словно
рассуждая сам с собой, - что один всегда верховодит, а  другой  жертвует
собой. Вот Поланецкий, человек он хороший, ну и что? Она ему и душевными
качествами, и умом не уступит, но любит сильнее, и жизнь сложится у  них
примерно так: он будет, как солнце, благосклонно  светить  и  дарить  ее
своим теплом, а они станет его принадлежностью, малой планетой,  которая
обращается вокруг него. Это уже сейчас обозначилось... Она уже  вошла  в
сферу его притяжения. Есть в нем какая-то такая самоуверенность, которая
меня бесит. Он к ней в придачу получит все прочее, она - только его, без
всякой придачи. Он позволит себя любить, почитая любовь к ней за  особую
свою милость, добродетель и достоинство; для нее же его любить - счастье
и вместе долг... Скажите, какое благостно-лучезарное божество!..  Так  и
подмывает воротиться и выложить им все,  -  хоть  немножко  омрачить  их
безмятежное счастье!
   Они дошли до кафе, сели на улице за столик; им тотчас подали  коньяк.
Свирский молчал, раздумывая о Поланецких.
   - А если ей, невзирая ни на что, будет с  ним  хорошо?  -  сказал  он
наконец.
   - Мало ли, ей и в очках будет хорошо: она близорука.
   - Побойся бога! С таким лицом - и очки?!
   - Видишь, тебя возмущает одно, а меня - другое.
   - У тебя в голове, точно мельница кофейная: мелет и  мелет,  пока  не
перемелет все в мельчайший  порошок.  Чего  ты,  собственно,  хочешь  от
любви?
   - Я? От любви? Равным счетом ничего. Черт бы ее совсем побрал! У меня
от нее колотье под лопаткой начинается. Но был бы я совсем другим и ждал
от нее чего-нибудь и меня бы спросили, какой она должна быть  и  чего  я
хочу...
   - Ну? Начал, так кончай!
   - Я бы хотел, чтобы  чувственность  и  уважение  уравновешивали  друг
друга. - И прибавил, выпив рюмку  коньяка:  -  Ну  вот,  сказал  что-то,
кажется, не такое уж глупое, если и не очень  умное...  А  впрочем,  все
равно!..
   - Нет, это не глупо.
   - Ей-богу, мне все равно!

ГЛАВА XXXII

   После недельного пребывания во Флоренции Поланецкий получил от Бигеля
первое  деловое  письмо,  и  вести  были  настолько  благоприятные,  что
превзошли самые смелые ожидания.  Запрещение  вывоза  хлеба  за  границу
из-за голода  было  обнародовано.  Контора  их  успела  к  тому  времени
закупить и вывезти огромное количество хлеба, а так как цены за границей
сразу подскочили, они оказались в  барыше.  Тщательно  продуманная  и  с
размахом проведенная, операция  оказалась  настолько  выгодной,  что  из
людей  состоятельных  они  сделались  чуть  ли  не  богачами.   Впрочем,
Поланецкий, с самого начала уверенный  в  успехе,  и  не  питал  никаких
опасений, но все же удача была не только кстати в финансовом  отношении,
но   и   льстила   самолюбию.   Успех   всегда    опьяняет,    прибавляя
самоуверенности. И Поланецкий не  удержался,  чтобы  не  дать  понять  в
разговоре с  женой,  какой  он  незаурядный  человек,  на  целую  голову
превосходящий остальных, вроде самого высокого дерева в лесу, как  умеет
всегда добиться своего, - словом, редкая птица среди неумеек и  недотеп,
которых в обществе полным-полно. И трудно  было  найти  слушателя  более
благодарного, все принимающего на веру, нежели Марыня.
   - Ты  женщина,  зачем  мне  тебе  излагать  все  сначала  и  во  всех
подробностях,  -  говорил  он  не  без  некоторого  покровительственного
оттенка. - Как женщина ты лучше поймешь, если я так скажу: вчера  я  еще
не мог купить тот медальон с черной  жемчужиной,  который  мы  видели  у
Годони, а сегодня могу - и куплю тебе.
   Марыня стала его благодарить, прося не делать этого, но он обнял  ее,
заверяя, что не отступит, - это  дело  решенное  и  "Марыся"  может  уже
считать  себя  обладательницей   большой   черной   жемчужины,   которая
восхитительно будет выглядеть на ее белой шейке. И начал ее в эту  шейку
целовать,  а  нацеловавшись,  стал  за   неимением   другого   слушателя
рассуждать, улыбаясь жене и своим мыслям:
   - Я уж не говорю  о  тех,  кто  ровно  ничего  не  делает;  Букацкий,
например, куда он годен... Не буду  говорить  и  о  разных  ослах  вроде
Коповского - что ума у него ни на грош, всем  известно;  но  взять  даже
таких, которые что-то делают и далеко  не  дураки.  Бигель,  к  примеру:
сумел  бы  он  воспользоваться  удобным  случаем?  Да   нет,   стал   бы
раздумывать, тянуть, сегодня он решился,  завтра  отступил  -  и  упущен
момент. Здесь что важно? Голову надо,  во-первых,  иметь  на  плечах,  а
во-вторых, сесть спокойненько и все рассчитать. И  если  уж  делать,  то
делать! При этом не заносясь и ничего из себя не воображая. Машко  вроде
бы и неглуп, а смотри, что натворил!.. Я по его стопам  не  ходил  и  не
пойду.
   И, расхаживая по комнате, встряхивал  в  подтверждение  своей  густой
черной шевелюрой, а  Марыня,  которая  во  всем  ему  целиком  доверяла,
теперь, после одержанной победы, ловила каждое его слово как откровение.
   - Знаешь, что я думаю? - сказал он, остановясь наконец перед  ней.  -
Трезвость  взгляда  -  вот  признак  ума.  Можно  быть   интеллигентным,
восприимчивым, как губка впитывать знания, но не уметь при  этом  здраво
судить о вещах. Пример - Букацкий. Не сочти меня хвастуном, но обладай я
такими же познаниями об искусстве, то и судил бы о нем основательней. Он
же начитался, нахватался всего, а собственного мнения не  имеет.  Уверяю
тебя, я бы из этих беспорядочных сведений сумел вывести что-нибудь свое.
   - Еще бы, нисколько не сомневаюсь? - ответила Марыня.
   Быть может, Поланецкий в чем-то был и прав. Человек  совсем  неглупый
и,  пожалуй,  более  сосредоточенного  и  основательного   ума,   нежели
Букацкий, он не обладал, однако, его живостью и разносторонностью, - что
не приходило ему в голову. Не  помышлял  он  и  о  том,  что  заносчивые
суждения, какие позволил он себе высказать наедине с  Марыней,  у  людей
посторонних и более скептичных встретили бы критику и насмешку. Но с ней
он уже не стеснялся. Если позволительно капельку  щегольнуть,  то  перед
кем же, как не перед женой?  Сам  ведь  говорил:  "Женюсь  -  и  дело  с
концом"; теперь-то она его.
   Вообще никогда он еще не был  так  счастлив  и  доволен  жизнью,  как
теперь. Будущее обеспечено благодаря удаче в делах. Жена у него молодая,
привлекательная и умница, для которой слово его свято; да и  как  иначе,
если губы ее весь день горели от поцелуев, а честное, доброе сердце было
исполнено благодарности за его любовь. Чего было еще  желать,  чего  ему
недоставало? К тому же был он доволен и собой, полагая, что  везением  в
жизни, сулящей благополучие и покой, в значительной мере обязан  себе  и
своему уму. Он видел: другим плохо, а ему хорошо,  и  считал  это  своей
заслугой.  Он  всегда  думал,  что  для   душевного   равновесия   нужно
разобраться в самом себе, своем отношении к людям  и  богу.  Первые  два
условия он полагал выполненными. У  него  были  жена,  работа,  надежное
будущее; он взял на себя и сделал все, что мог наметить и выполнить. Что
касается отношения к людям, он позволял иногда  себе  покритиковать  их,
даже побранить, но чувствовал, что в глубине души любит их, не  в  силах
не любить, даже если б захотел, и готов, коли надо, в  огонь  и  в  воду
ради них; стало быть, и тут все обстояло благополучно. Оставалась  вера.
Если и к ней отношение прояснится, определится, он мог бы на склоне  лет
сказать себе, что исполнил свое назначение на  земле;  знал,  ради  чего
жил, к чему  стремился  и  почему  должен  умереть.  Не  будучи  ученым,
Поланецкий был, однако, настолько сведущ в науках, чтобыпонимать: искать
разрешения  всех  сомнений  и  вопросов  в  так   называемой   философии
бесполезно, скорее дать его могут здравый  взгляд  на  вещи  и  особенно
чувство, тоже, конечно,  простое,  здоровое,  предохраняющее  от  разных
экстравагантностей. И представлял себя в воображении - а он не  был  его
лишен, - честным, порядочным, степенным  человеком,  примерным  мужем  и
отцом семейства, который трудится, молится богу, водит детей в костел по
воскресеньям  и  вообще  ведет  в  нравственном  отношении   чрезвычайно
здоровую жизнь. Идеальная эта картина так улыбалась ему, а  чего  только
не сделаешь ради своих идеалов! Будь побольше полезных членов  общества,
думалось ему, оно само было бы жизнеспособней и  здоровей,  чем  сейчас,
когда низшие слои неразвиты, а высшие состоят из недоумков,  дилетантов,
декадентов и тому подобных сомнительных личностей с  мозгами  набекрень.
Как-то вскоре после знакомства с Марыней Поланецкий  пообещался  себе  и
Бигелю, что едва разберется в  себе  и  своем  отношении  к  людям,  как
всерьез приступит к выяснению последнего, третьего  вопроса.  Время  это
теперь наступило или наступало. Он понимал,  что  для  этого  необходима
самоуглубленность,   а   свадебное   путешествие,   новые   ощущения   и
впечатления,  жизнь  в  гостиницах  и  бе