Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Наука. Техника. Медицина
   История
      Сенкевич Генрик. Семья Поланецких -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  -
тношении одинаково требовательны. Но по началу за истинное чувство часто принимаем лишь подобие его, а потом... - А потом? - поддразнил Поланецкий. - Потом... натуры благородные довольствуются тем, что для вас, мужчин, звук пустой, а для нас часто - единственная опора в жизни. - Что же это за магический талисман? - Смирение. Поланецкий рассмеялся. - Покойный Букацкий говаривал, что смирение для женщин - род шляпки, которая им к лицу. Шляпка смиренности, вуалька интересной томности - что, разве так уж плохо? - Нет, неплохо. Да, если хотите, это всего-навсего наряд, но в нем легче в рай попасть. - В таком случае моя Марыня попадет прямо в ад, потому что в такие одежды, надеюсь, никогда рядиться не станет. Кстати, вы ее сейчас увидите, она обещалась зайти к вам к концу наших конторских занятий. Опаздывает, как всегда, копуха она у меня, но должна вот-вот быть. - Отец, наверно, задержал. Оставайтесь, пообедайте с нами, попросту, без всяких церемоний, хорошо? - Ладно, останемся. - Мы сегодня обедаем не одни, еще гости будут. Пойду распоряжусь, чтобы для вас поставили приборы. И она вышла. - А кто у вас обедает? - спросил Поланецкий. - Завиловский, наш новый письмоводитель. - Какой Завиловский? - Тот самый, известный поэт. - С Парнаса за конторку? Как же так? - Не помню уж, кто сказал, что наше общество держит своих гениев на голодной диете. Он талантлив, говорят, но стихами на жизнь не заработаешь. Цисковский ушел от нас в страховое общество, ты знаешь, ну, и на вакантное место явился Завиловский. Я колебался сначала, но он сказал, что для него ото кусок хлеба и возможность писать. И потом, откровенность его понравилась: сразу признался, что может переписываться на трех языках, но ни одним не владеет порядочно, а о деловой корреспонденции вообще понятия не имеет. - Ну, это-то не беда, - сказал Поланецкий, - за неделю научится. Вопрос в том, надолго ли его хватит, не будет ли эта корреспонденция залеживаться... С поэтами хлопот не оберешься! - Ну что ж, тогда дадим ему расчет. Но, видишь ли, раз уж сам пришел наниматься... Лучше взять такого вот Завиловского, чем неизвестно кого. Заступит на место через три дня. А пока я выплатил ему жалованье за месяц вперед. - Он что, нуждается? - Кажется, да. Я знаю старика Завиловского, ну того, богача, у которого дочка. Так вот, я спросил, не родственник ли он ему, он стал отнекиваться, но покраснел, так что я думаю, да. У нас ведь все навыворот: одни не хотят знать бедных родственников, другие - богатых. А все эта чертова амбиция и разные там причуды. Впрочем, тебе он наверняка понравится. Жене моей он понравился. - Кто понравился твоей жене? - спросила, входя в комнату, пани Бигель. - Завиловский. - Я читала его стихотворение "На пороге", по-моему, очень хорошее. И потом, у него такой вид, будто он держит что-то в тайне. - Бедность свою держит, вернее, она его. - Нет, у него вид человека глубоко разочарованного. - Ты видал такую фантазерку? Она уже успела мне сообщить, что он, наверно, много страдал в жизни, а я возразил: разве от золотухи в детстве или от глистов, и она, конечно, обиделась. Для нее это слишком прозаично. - Но Марыня моя отличается... - посмотрел на часы Поланецкий и начал выражать нетерпение. - Вот копуха! Но в ту же минуту "копуха" явилась. С пани Бигель встреча вышла не шумная, так как они уже виделись на вокзале. Поланецкий объявил жене, что они остаются обедать, и она с радостью согласилась. Тут гурьбой вбежали дети и стали здороваться. Пришел вскоре и Завиловский; Бигель представил его Поланецкому. Это был еще молодой человек, лет двадцати семи или восьми, и Поланецкий, глядя на него, отметил про себя, что он вовсе не производит впечатления человека, много страдавшего в жизни. Просто, видимо, неловко себя чувствовал в обществе, наполовину ему незнакомом. У него было нервное лицо с сильно выдающимся, как у Вагнера, подбородком, живые черные глаза и высокий, очень нежный лоб, на котором жилы выступали в виде буквы "V". - Я слышал, вы через три дня начинаете с нами сотрудничать? - обратился к нему Поланецкий. - Да, сударь. То есть я собираюсь служить в вашей конторе. - Ну, вот еще, "сударь"! У нас не принято так друг друга величать, - рассмеялся Поланецкий. - Разве что жене моей польстит и возвысит ее в собственных глазах. - И спросил Марыню? - Слушай, хотелось бы тебе, чтобы тебя "сударыней" величали? Забавно, правда? Завиловский сконфузился, но, услышав Марынин ответ, засмеялся вместе с остальными. - Нет, не хотелось бы. "Сударыня" мне вот в таком чепце представляется, - развела она руками, - а я чепчиков терпеть не могу. Среди этого добродушного веселья Завиловский почувствовал себя было свободнее, но опять смутился, когда Марыня с ним заговорила. - А я давно знаю вас по вашим стихам. Только новых не читала, мы ведь недавно вернулись. Есть у вас что-нибудь новое? - Нет, - ответил он. - Стихи для меня, как виолончель для пана Бигеля. Пишу в свободное время и для собственного удовольствия. - Позвольте вам не поверить, - усомнилась пани Поланецкая. И была права, потому что дело обстояло совсем не так. Ответ был неискренним; но уклончивость Завиловского вызывалась желанием, чтобы в нем видели прежде всего письмоводителя, конторского служащего, а не поэта. И обращался он к Бигелю с Поланецким почтительно вовсе не из искательности, а давая понять, что не считает службу в конторе зазорной для себя, относится к ней серьезно, как к любой другой, и намерен так же относиться впредь. Но было тут еще кое-что. Несмотря на молодость, Завиловский успел приметить, как смешны те, кто, написав несколько стишков, принимают романтические позы и жаждут поклонения. И, боясь тоже показаться смешным, из болезненного самолюбия впал в другую крайность: чуть ли не стыдился своих стихов. Особенно в последнее время, из-за крайней нужды, стеснительность эта стала почти маниакальной, и малейший намек на стихи приводил его в тайную ярость. Вместе с тем он понимал, что непоследователен, ибо в таком случае надо бы не писать их и не публиковать, но отказаться от этого не мог. Слава его еще не увенчала, но отблеск ее уже коснулся чела, осеняя его то ярче, то слабее, в зависимости от появления стихов. С каждым новым сиял он все заметней, и для Завиловского, столь же честолюбивого, сколь и талантливого, сияние славы, в сущности, было дороже всего на свете. Ему хотелось, чтобы только о нем и говорили, и если, казалось, забывали, он испытывал тайные муки. Но чтобы отворили заглазно. Он страдал словно болезненным раздвоением самолюбия: жаждал славы и вместе с тем, из гордости и дикой застенчивости, ее чурался, - боясь, как бы не сказали: недостоин. Вообще в нем было много противоречивого: развитое воображение и тонкость чувств ему человеку молодому и впечатлительному, мешали подчас найти себя. Служители муз часто держатся из-за этого неестественно. За обедом заговорили, само собой, об Италии и о людях, с которыми Поланецкие там встречались. Поланецкий рассказал о Букацком, о его последних минутах и последней воле, согласно которой должен был получить значительные деньги. Но еще значительней была сумма, оставленная на благотворительные цели, - как ею распорядиться, предстояло решить с Бигелем. Букацкого все любили и жалели, а пани Бигель даже расчувствовалась, когда Марыня упомянула, что перед смертью он исповедался и умер, как подобает христианину. Но жалость была такого свойства, что не помешала собравшимся с аппетитом отобедать, и если Букацкий всерьез мечтал о нирване, мечта его теперь сбылась, - забыли его столь же быстро, сколь и безболезненно, даже люди близкие и к нему расположенные. Неделя, месяц, год - и имя его кануло в Лету. Ничьей особенно глубокой любви он не завоевал, сам никого не любил, - такое дитя, Литка, и та оставила по себе след глубже в памяти и сердцах. Завиловский, его не знавший, заинтересовался было рассказом Поланецкого, но, выслушав до конца, задумался и сказал: "Эпигонская жизнь". Букацкого, имевшего обыкновение обращать все в шутку, огорчила бы такая эпитафия. Марыня, желая придать разговору более веселое направление, принялась рассказывать о прогулках по Риму и его окрестностям, которые они совершали то вдвоем, то с Основскими или Свирским. Бигель с Основским были однокашниками и встречались изредка. - Он раб двух маний, - сказал Бигель, - одна - любовь к жене, другая - ненависть к своей тучности. Он склонен к полноте, а вообще - чудесный малый. - Но он совсем не толстый, - заметила Марыня. - Два года назад был настоящий толстяк, но стал кататься на велосипеде, заниматься фехтованием, лечиться диэтой по Беттингу, летом ездить в Карлсбад, зимой то в Италию, то в Египет, и похудел. Но я не точно выразился, полноты не переносит его жена! А он худеет в угоду ей. И ночи напролет ногами дрыгает на балах все для той же цели. - Sclavus saltans , - сказал Поланецкий. - Свирский нам о нем рассказывал. - Я понимаю, можно любить жену, - сказал Бигель, - беречь ее, что называется, как зеницу ока. Все это так. Но я слышал, что он стихи жене посвящает, по книге с закрытыми глазами гадает, любит она его или не любит. А выйдет, что нет, - впадает в черную меланхолию. Влюблен, короче говоря, как мальчишка. Каждый взгляд ловит, каждому ее слову придает особое значение; не только ей ручки-ножки целует, но даже перчатки украдкой, думая, что никто не видит... Черт знает что! И так уже много лет. - Как трогательно? - воскликнула Марыня. - А тебе хочется, чтобы и я был таким? - спросил Поланецкий. - Нет, - подумав, ответила Марыня, - тогда ты был бы не тем, кто ты есть. - Ответ, достойный Макиавелли? - воскликнул Бигель. - Его стоит записать: тут тебе и похвала, и чуточка критики, и констатация, что так, как есть, хорошо, но бывает и получше. Ну, что тут скажешь! - Я бы счел это похвалой, - отозвался Поланецкий и обернулся к хозяйке дома? - А вы бы истолковали как покорность? - Нет, это любовь, покорность судьбе наступит позже; она как подкладка, которую подшивают в холода, - ответила, смеясь, пани Бигель. Завиловский смотрел на Марыню с любопытством. Она казалась ему красивой и симпатичной, а ответ ее заставил задуматься. Сказать так могла только женщина очень любящая и беспредельно преданная. И он с невольной завистью взглянул на Поланецкого, а поскольку был бесконечно одинок, припомнил слова песенки: "У соседа хата была, у соседа жинка мила..." До тех пор он не принимал участия в разговоре, отделываясь односложными ответами, но тут решил, что молчать дольше неудобно. Однако мешали робость и зубная боль, утихшая, но временами напоминавшая о себе. Это окончательно лишало его смелости. Наконец, собравшись с духом, он спросил: - А что пани Основская? - У пани Основской есть муж, который любит за двоих, чего ей беспокоиться, - ответил Поланецкий. - Так, по крайней мере, считает Свирский. Что еще о ней сказать? Глаза как у китаянки, кличут Анетой, в переднем зубе пломба, которую видно, когда она смеется, поэтому она предпочитает улыбаться. Вообще как попка в клетке: вертит головкой и верещит: "Сахару! Сахару!" - У твоего Свирского злой язык? - возразила Марыня. - Это очаровательная женщина, живая, остроумная. А любит ли она своего мужа, этого пан Свирский знать не может, в это она его не посвящала. И вообще это все досужие домыслы. А Поланецкий подумал: во-первых, не домыслы; а во-вторых, жена его столь же добродетельна, сколь и наивна. - Интересно, а если бы и она его любила, как он ее? - сказал Завиловский. - Это была бы редкостная форма эгоизма: эгоизм вдвоем, - откликнулся Поланецкий. - Они были бы так заняты собой, что ничего и никого вокруг бы не видели. - Свет, излучая тепло, от этого не меркнет, - улыбнулся Завиловский. - В вашем сравнении больше поэзии, чем физики, - заметил Поланецкий. Но обеим женщинам ответ Завиловского пришелся по душе, и они горячо его поддержали. Бигель к ним присоединился, и Поланецкий остался в меньшинстве. Затем речь зашла о Машко и его жене. Машко, по словам Бигеля, взялся вести запутанное дело о признании недействительным завещания Плошовской, которое опротестовали ее дальние родственники, притязающие на миллионное наследство. Плавицкий писал об этом дочери в Италию, но Марыня считала, что все эти миллионы - такой же мираж, как надежды на кшеменьский мергель, и когда обмолвилась было мужу, он тоже махнул только рукой. Но выходило, что игра стоит того, коли Машко взялся, значит, полагал Бигель, не все формальности соблюдены, а уж выиграй он, сразу на ноги встанет, так как выговорил себе крупный гонорар. Поланецкого очень заинтересовало это известие. - Машко, точно кошка, всегда на ноги падает, - заметил он. - Молите бога, чтобы и на этот раз шею себе не свернул, для вас с отцом, пани Марыня, это очень важно, - сказал Бигель. - Один Плошов с фольварками в семьсот тысяч оценен, а кроме того, солидный наличный капитал. - Приятный был бы сюрприз, - отозвался Поланецкий. Но Марыня огорчилась, узнав, что среди опротестовавших завещание оказался и ее отец. Ведь Стах - тоже человек состоятельный и, если захочет, сам наживет миллионы, она слепо верила в это; у отца пенсион, кроме того, она уступила ему ренту за Магерувку, так что нужда никому не грозила. Конечно, для Марыни было большим соблазном откупить Кшемень и возить туда на лето своего Стаха, но не такой ценой. - А мне очень неприятно, - возразила она с горячностью. - Покойная прекрасно распорядилась. И нехорошо нарушать волю умерших, отнимать деньги, назначенные для бедняков и школ. Племянник ее покончил с собой, и она, может быть, думала хоть душу его спасти, заступиться перед всевышним! Нет, так не годится!.. Нельзя только о своей выгоде печься!.. Она даже раскраснелась. - Ишь ты, какая решительная? - промолвил Поланецкий. - Ну, Стах, скажи, разве я неправа, скажи, ведь я права? - повторяла она, как капризный ребенок, надув пухлые губки. - Ты обязан сказать. - Ты права, без сомненья, но Машко может и выиграть процесс. - В таком случае, я желаю ему неудачи, - ответила она. - Ишь ты, решительная какая? - повторил он. "И какая добрая притом, какая благородная!" - подумал Завиловский, и в его воображении поэта доброта и благородство тотчас приняли облик этой стройной, темноволосой и голубоглазой женщины с чуть широковатым ртом. Бигель с Поланецким удалились после обеда посоветоваться за сигарами и кофе, как лучше распорядиться деньгами Букацкого. Некурящий Завиловский остался с дамами в гостиной. Марыня, как жена совладельца фирмы, почла своей обязанностью ободрить их будущего служащего. - Мы с пани Бигель хотим жить одной большой, дружной семьей, поэтому считайте нас своими друзьями, - сказала она, подходя к молодому человеку. - С превеликим удовольствием, с вашего позволения, - отвечал тот. - Я уже и так почел своим долгом засвидетельствовать вам свое почтение... - Я только на свадьбе повидалась со всеми служащими, а потом мы сразу уехали, но теперь познакомимся поближе. Муж высказал желание, чтобы мы собирались раз в неделю поочередно у нас и у Бигелей. Мысль хорошая, но у меня одно условие. - Какое? - спросила пани Бигель. - На этих встречах - никаких разговоров о делах! Будем слушать музыку - пан Бигель, надеюсь, об этом позаботится, - читать стихи, такие, как "На пороге". - Только в мое отсутствие, - сказал Завиловский с принужденной улыбкой. - Отчего же? - спросила, взглянув на него, Марыня со свойственной ей прямотой. - В обществе людей, искренне к вам расположенных? Мы, еще не будучи знакомы, не раз говорили, думали о вас, а теперь и сам бог велел. Завиловский был совершенно обезоружен и подумал, что судьба свела его с людьми необыкновенными. Во всяком случае, пани Поланецкая представлялась ему именно такой. Боявшийся как огня насмешек над своими стихами, длинной шеей, острыми локтями, он утратил свою обычную скованность, перестав ее дичиться. Он чувствовал: она никогда не говорит ничего просто так, из светской любезности, - ее слова подсказывались добротой и отзывчивостью. К тому же его захватила, как Свирского в Венеции, ее внешность. И, по привычке облекать впечатления в словесную форму, он мысленно стал искать определений ее красоты, понимая, что они должны быть изысканны и вместе просты, выразительны и скромны, как сама ее красота, изящная и безыскусная. В нем заговорил поэт, нашедший тему. Марыня между тем, движимая самыми лучшими побуждениями, стала расспрашивать его о семье, но появление в гостиной Бигеля и Поланецкого избавило его, к счастью, от неприятной, видимо, для него необходимости отвечать. Отец его, известный в свое время картежник и кутила, вот уже несколько лет как лишился рассудка и находился в больнице для умалишенных. Конец этому щекотливому объяснению положила музыка. Бигель, посоветовавшись с Поланецким и подтвердив, что проект получается отличный, только надобно хорошенько его обдумать, взялся за виолончель. - Удивительное дело, - помолчав, сказал он, - когда играешь, кажется, что ни о чем не думаешь, но это не так! Какие-то клеточки в мозгу продолжают работать, и, как ни странно, именно тогда и приходят самые лучшие мысли. Он установил виолончель между колен и, закрыв глаза, заиграл "Весеннюю песню". Завиловский ушел в тот вечер от Бигеля, очарованный и доброжелательной простотой как хозяев, так и гостей, и "Весенней песней", но особенно Поланецкой. Она же была далека от мысли, что благодаря ей поэзию, быть может, озарит новая искра вдохновения. ГЛАВА XXXVIII Через неделю поте приезда Поланецким нанесли визит супруги Машко. Она в сером платье с отделкой из перьев марабу выглядела чрезвычайно эффектно. Воспаление глаз, которым она прежде страдала, прошло. Лицо ее сохраняло свое обычное безучастно-сонливое выражение, но теперь это придавало ей какую-то особую поэтичность. Старше Марыни почти на пять лет, Краславская до замужества выглядела зрелой не по возрасту, а сейчас будто помолодела. Ее высокая, очень стройная фигура в облегающем сером платье казалась девически юной. Не любивший ее Поланецкий, как ни странно, находил ее в то же время привлекательной и при встрече каждый раз говорил себе: "Все-таки в ней что-то есть!" Даже ее детски монотонный голосок обладал для него своим очарованием. И он должен был признать, что она очень хороша и, в отличие от Марыни, заметно изменилась к лучшему. Сам Машко тоже расцвел, как подсолнух. Он весь исходил самоуверенной важностью, впрочем, с оттенком снисходительного благоволения. Вид у него был такой, будто его владений за день не объехать, - словом, он пыжился больше, чем когда-либо. Лишь любовь его к жене была непритворной - в каждом взгляде на нее читалось настоящее обожание. Да и правда, трудно было найти женщину, столь отвечавшую его понятиям о хорошем тоне, благовоспитанности и светскости. Ее невозмутимо

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору