етний
сезон",  поселясь  на  вилле  Основских.  Покойный  Бронич   продал   ее
Основскому, оставив флигель за  женой.  Рассказывая  о  муже,  вдова  не
забывала  напомнить,  что  он  потомок  князей  Острожских,  а   значит,
последний из Рюриковичей. В городе ее прозвали "пани  Сахар-Медовичева";
прозвищем она  была  обязана  слащавому  голоску,  каким  разговаривала,
стремясь снискать чье-нибудь благорасположение. Любила она и приврать, и
сочиняемые ею  небылицы  становились  притчей  во  языцех.  Линета  была
дочерью ее сестры, которая, к  ужасу  семьи  и  света,  вышла  замуж  за
итальянца, учителя музыки, и умерла родами, оставив дочку. Через  год  и
отец утонул в Лидо, и пани Бронич взяла племянницу на воспитание.
   Панна Кастелли была писанная красавица: черные  очи,  золотые  кудри,
тонкий профиль и личико необыкновенной, фарфоровой белизны. Лишь тяжелые
веки  придавали  ей  сонное  выражение,  но  оно  могло   сойти   и   за
самоуглубленность.  Естественно  было  предположить,   что   она   живет
напряженной  внутренней  жизнью  и  потому  недостаточно  внимательна  к
окружающему. А кто сам об этом не догадывался, мог быть уверен, что  ему
поспешит на помощь пани Бронич. Основская, переживавшая период увлечения
своей кузиной, говорила, что очи ее - как бездонные  озера;  неизвестно,
правда, что таилось в их глубине, но это-то как раз и привлекало.
   В Варшаву Основские приехали развлечься, но недаром Анета побывала  в
Риме. "Искусство, - твердила она Поланецкой. -  Кроме  искусства,  ничто
больше меня не интересует". И не скрывала намерения  устраивать  у  себя
"афинские  вечера",  а  втайне  мечтала  стать  Беатриче   какого-нибудь
новоявленного Данте,  Лаурой  новоиспеченного  Петрарки  или,  на  худой
конец, Витторией Колонной для второго Микеланджело.
   - На даче у нас прелестный сад, - говорила она, - мы будем собираться
там теплыми вечерами и беседовать, совсем как в Риме или во Флоренции...
Представьте себе, - тут она подымала руки вровень с плечами  и  начинала
ими легонько взмахивать, - сумерки,  догорающая  заря,  новолуние,  свет
ламп, тени деревьев, а мы вот так сидим и негромко  рассуждаем  о  самом
сокровенном:  о  жизни,  любви,  искусстве.  Ведь  гораздо  лучше,   чем
сплетничать! Тебе, Юзек, наверно, скучно будет, но сделай это ради меня,
не сердись, увидишь, как славно получится.
   - Анеточка, да разве может быть скучно, когда тебе весело? -  отвечал
Основский.
   -  Надо  поторопиться,  пока  Линета  здесь;  она  ведь  прирожденная
артистка. - И, обращаясь к ней? - А что там в этой  милой  головке?  Что
она нам скажет о таких вот... римских вечерах?
   Линета  улыбалась  вместо  ответа,  а  "последняя   из   Рюриковичей"
сладким-пресладким голоском сказала как-то Поланецким:
   - Знаете, когда она была маленькая, сам Виктор Гюго ее благословил!
   - Так вы знакомы были с Виктором Гюго? - спросила Марыня.
   - Мы? Что вы! Боже упаси от таких знакомств. Но однажды проезжаем  мы
по Пасси, мимо его дома, а он на балконе, и то ли по наитию,  то  ли  по
внушению свыше, но увидел Линету, поднял вот так руку и перекрестил ее.
   - Тетя? - сказала Линета.
   - Деточка, но ведь это правда, а правду  чего  же  скрывать!  "Гляди,
гляди, руку простер! - вскричала я тут же.  И  консул,  пан  Кардин,  на
переднем сиденье, тоже видел, что он поднял  руку  и  тебя  перекрестил!
Наоборот, я часто рассказываю об этом. Может  за  то  крестное  знамение
господь ему прегрешения простил, их у него не мало было. Такой заблудший
ум, а увидел Линету - и перекрестил!
   Правдой в ее рассказе было лишь то, что, проезжая по Пасси, они  и  в
самом деле видели на балконе Виктора Гюго. Но что до благословения, злые
языки в Варшаве уверяли, будто руку он поднял, прикрывая зевок.
   - Устроим себе  здесь  маленькое  подобие  Италии,  -  развивала  тем
временем свою тему Основская, - не выйдет, укатим в настоящую зимой. Мне
давно хотелось иметь в Риме открытый  дом.  А  пока  что  у  Юзека  есть
несколько отличных копий картин и статуй. Сделал специально для меня,  и
очень мило с  его  стороны,  в  искусстве  он  ведь  плохо  разбирается.
Прелестные есть вещицы, у Юзека хватило благоразумия  не  полагаться  на
свой вкус, а посоветоваться со Свирским. Жалко, что  его  здесь  нет.  И
Букацкий умер, как нарочно; его нам тоже будет  не  хватать.  Очень  мил
бывал иногда. Такой живой, гибкий ум,  змейкой  перевивал  разговор.  Вы
знаете, - обратилась она к Поланецкой, - Свирский  вами  просто  пленен.
После вашего отъезда только о вас и толковал и начал  писать  мадонну  с
вашим лицом. Вы станете его Форнариной!  У  художников  вы  явный  успех
имеете, придется  нам  с  Линетой  покрепче  взяться  за  руки  на  моих
флорентийских вечерах, не то вы совсем оттесните нас!
   Пани Бронич окинула Марыню критическим взглядом.
   - Ах, пан Свирский? - протянула она. - Помнишь Линеточка?..  Уж  коли
речь о лицах, которые производят впечатление на художников, расскажу вам
про один случай в Ницце...
   - Тетя!.. - перебила Линета.
   - Но это же правда, милочка, а правду скрывать нечего... Год назад...
Нет, два уже... как время-то бежит...
   Основская, однако, не раз, видимо, слышала о происшедшем в Ницце.
   - У вас есть знакомства в артистическом  мире?  -  обратилась  она  к
Поланецкой.
   - У мужа, наверно, есть, - сказала Марыня, - у меня  нет.  Правда,  я
знакома с Завиловским.
   Эта новость вызвала живейший энтузиазм у Основской.  Она  всю  жизнь,
оказывается, мечтала с ним познакомиться,  Юзек  может  подтвердить.  На
днях они с Линетой читали стихотворение "Ex imo" ,
и  Линета  -  она,  как  никто,  умеет  иногда  одним  словом   передать
впечатление... так вот она сказала... Что-то такое оригинальное...
   - Что эти стихи словно отлиты из меди, - подсказала пани Бронич.
   - Да из меди! И сам Завиловский представился мне бронзовым изваянием.
Каков он из себя?
   - Низенький, - сказал Поланецкий, - толстый, лет около пятидесяти,  и
на голове ни волоска.
   На   лицах   Основской   и   Линеты   изобразилось   такое   глубокое
разочарование, что Марыня не выдержала и рассмеялась.
   - Не верьте ему, - сказала она, - он  злой,  любит  нарочно  смущать.
Завиловский молодой, дичится немного людей и немного похож на Вагнера.
   - Другими словами, подбородок вот такой, как у полишинеля, -  показал
Поланецкий.
   Но  Основская  его  замечание  пропустила   мимо   ушей,   принявшись
упрашивать Марыню познакомить ее как можно скорей  с  Завиловским,  "как
можно скорей, ведь лето уже не за горами!"
   - А мы постараемся, чтобы ему было у нас хорошо, чтобы он не дичился,
впрочем,  не  беда,  если  и  дичится  немного,  он   должен   дичиться,
нахохливаться, когда к нему приближаются... как орел в неволе! С Линетой
они найдут общий язык, она тоже замкнутая, загадочная, как сфинкс.
   -   По-моему,   всякая   душевная   высота...   -   отважилась   было
"Сахар-Медовичева".
   Но Поланецкие принялись  прощаться.  В  прихожей  столкнулись  они  с
Коповским - лакей обмахивал  щеткой  ему  башмаки,  а  он  тем  временем
причесывался, ну прямо не человек, а монумент.
   - И это им тоже пригодится  для  "флорентийских"  вечеров,  -  сказал
Поланецкий на улице. - Тоже сфинкс порядочный.
   - Если бы в нише установить? - подхватила Марыня.  -  Какие,  однако,
красавицы обе!
   - Удивительное дело, - отозвался Поланецкий, - вот, Основская  хороша
собой, а мне, пожалуй, жена Машко  больше  нравится.  Панна  Кастелли  и
правда красавица, но слишком уж высока. Ты заметила: разговор все  время
вокруг нее вращался, а она - ни гугу.
   - Она слывет девушкой очень интеллигентной, - ответила Марыня, -  но,
наверно, робеет, как Завиловский. Надо подумать, как их познакомить.
   Случай, однако, помешал этому. На  другой  день,  поскользнувшись  на
лестнице, Марыня сильно ушибла  колено  и  несколько  дней  пролежала  в
постели. Узнав об этом по возвращении из конторы, Поланецкий  сперва  не
на шутку испугался,  но,  успокоенный  врачом,  сделал  довольно  резкий
выговор жене.
   - Ты должна помнить, что не только себе можешь повредить!
   Ушиб болел, но больно было и от его слов, которые  показались  Марыне
слишком холодными: ведь он должен был бы побеспокоиться прежде  всего  о
ее здоровье, тем более что предположения его были еще неосновательны. Но
это не помешало ему проявить много заботливости о ней, он даже в контору
не пошел ни на другой, ни на третий  день,  чтобы  ухаживать  за  женой.
Утром он читал ей вслух, а после второго  завтрака  работал  в  соседней
комнате при открытой двери, чтобы слышать, если  она  позовет.  Тронутая
его вниманием, Марыня принялась  его  благодарить.  Он  поцеловал  ее  в
ответ.
   -  Детка,  я  просто  исполняю  свой  долг.  Ведь  даже   посторонние
справляются о тебе каждый день.
   И в самом  деле  знакомые  ежедневно  осведомлялись  о  ее  здоровье.
Завиловский встречал его в конторе вопросом: "Как  себя  чувствует  пани
Поланецкая?" Днем ее навещала пани  Бигель,  а  сам  Бигель  являлся  по
вечерам и, не входя к ней, садился в  соседней  комнате  за  фортепиано,
чтобы развлечь больную музыкой.  Супруги  Машко  и  пани  Бронич  дважды
оставляли свои визитные карточки. Основская чуть не насильно  прорвалась
как-то к ней, оставив мужа  в  карете,  и  проболтала  битых  два  часа,
перескакивая, по своему обыкновению, с пятого  на  десятое:  о  Риме,  о
своих  предполагаемых  вечерах,  о  Свирском  и  о  муже,  о  Линете   и
Завиловском,  мысль  о  котором  не  давала  ей  покоя.  Под  конец  она
предложила перейти на "ты" и попросила помочь осуществить один  замысел.
"Собственно не замысел даже, а заговор", - словом, одна идея, не  идущая
из головы; так и сверлит, так и сверлит, никакими силами не отделаешься.
   - Все о Завиловском думаю, Юзек даже приревновал меня к нему, но  он,
бедняжка, в этих вещах ничего не смыслит. Они с Линетой созданы друг для
друга, я убеждена, - не Юзек, а Завиловский. Он - поэт,  и  она  -  сама
поэзия! Не смейся, Марыня, и не думай, я не сошла с ума.  Ты  не  знаешь
Линету. Ей нужен человек незаурядный. За Коповского она ни за что  замуж
не пойдет, хотя он красив как бог. Такого лица, как у него, я никогда  в
жизни не видела... Разве что в Италии на картине какой-нибудь, и то нет.
А знаешь, Линета про него говорит: "C'est un imbecile"  . Может так оно и  есть,  но  она  сама  на  него  заглядывается.
Представь, как было бы чудесно, если б они, познакомясь,  полюбили  друг
дружку и поженились - я имею в виду не Коповского, а  Завиловского.  Вот
была бы пара! Ведь Линете с ее  запросами  нелегко  мужа  найти!  И  кто
достоин ее? Представляю, какая была бы любовь, какая любовь! То-то мы бы
радовались, то-то радовались, на них глядя! Жизнь так скучна,  что  ради
одного этого стоило бы потрудиться. Впрочем, не думаю, что  это  так  уж
трудно, тетушка тоже отчаялась подходящего  мужа  ей  приискать.  Боюсь,
совсем тебя замучила, но ведь так приятно поболтать, притом еще о деле.
   После   ее   ухода   Марыня   действительно   почувствовала    легкое
головокружение. Тем не менее со смехом стала рассказывать мужу  какие  у
Анеты алчные виды на Завиловского.
   - Сердце у нее доброе, это мне нравится, но до чего экзальтированная,
- сказала она в заключение. - Чего ей только в голову не взбредет.
   - Не экзальтированная, а взбалмошная, - возразил  Поланецкий.  -  Это
большая разница. Экзальтированность почти всегда предполагает доброту, а
взбалмошность прекрасно  уживается  с  черствостью.  Голова  горячая,  а
вместо сердца ледышка.
   - Ты ее недолюбливаешь, вот и говоришь, - сказала Марыня.
   Поланецкий и впрямь недолюбливал Основскую, но на сей раз не стал  ни
спорить, ни соглашаться, а, посмотрев на жену,  поразился:  как  хороша!
Волосы в беспорядке рассыпались по  подушке,  и  личико,  точно  цветок,
выглядывало из этой темной  волны.  Глаза  казались  иссиня-голубыми,  и
полоска мелких белых зубов меж полуоткрытыми губами.
   - Какая ты красивая сегодня, - понизил голос Поланецкий и,  наклонясь
к ней, с изменившимся лицом стал жадно целовать ее в глаза и губы.
   Его поцелуи, неловкие прикосновения причинили ей  боль.  Кроме  того,
задели его слова: выходило  будто  он  раньше  не  замечал  ее  красоты.
Неприятны были его невнимательность, исказившееся лицо, и она  отвернула
голову.
   - Стась, мне больно! Я ведь нездорова.
   -  Прости,  я  забыл,  -  с  плохо  скрываемым  раздражением  сказал,
выпрямляясь, Поланецкий...
   И, удалясь в другую комнату, принялся изучать присланный  утром  план
дома с садом.

ГЛАВА XL

   Марыня скоро поправилась, и уже через неделю  они  смогли  поехать  к
Бигелям, которые тем временем перебирались на дачу. Несмотря  на  раннюю
весну, погода установилась теплая, и в городе стало душно. Завиловский -
он уже освоился - тоже приехал, прихватив с  собой  огромного  бумажного
змея, которого они собирались  запускать  с  Поланецким  и  ребятишками.
Бигели его полюбили; несмотря на свои причуды, он  был  прост  и  весел,
часто даже ребячлив. Пани Бигель  утверждала,  что  у  него  незаурядное
лицо. Отчасти так оно и было:  шрам  над  глазом  и  выступающий  вперед
подбородок сообщали  ему  энергическое  выражение,  которому  совсем  не
соответствовала  верхняя  часть  лица  с  мягкими,  почти   женственными
чертами. Поначалу пани Бигель сочла его оригиналом, но здравые суждения,
которые он высказывал обо всем и о себе самом, опровергали  это  мнение.
Странности его объяснялись  лишь  застенчивостью;  кроме  того,  был  он
человек увлекающийся и не чуждый тщеславия.
   За обедом  заговорили  об  Основских,  об  афино-римско-флорентийских
вечерах, о Линете и большом интересе, проявляемом дамами к его особе.
   - Хорошо, что сказали, - отозвался он, - теперь ни за что  к  ним  не
пойду.
   - Вы сначала у нас с ними познакомитесь, - сказала Марыня.
   - Да я из передней убегу, - умоляюще сложил он руки.
   - Это почему же? - спросил Поланецкий. -  Стыдиться,  что  вы  пишите
стихи, - все равно как своих убеждений стыдиться.
   - Правильно, - поддержала хозяйка дома. -  Чего  же  стыдиться?  Надо
смело смотреть людям в глаза и говорить: "Пишу, и все тут!"
   - Пишу, и все  тут,  -  решительным  тоном  повторил  Завиловский  и,
вскинув голову, засмеялся.
   - Познакомитесь с ними у нас, потом оставите у них визитную карточку,
и отправимся к ним как-нибудь вечером все вместе, - продолжала Марыня.
   - Под крыло  голову  не  спрячешь,  -  крыльев  нет,  но  уж  скроюсь
как-нибудь? - сказал Завиловский.
   - А если я вас очень попрошу?
   - Тогда не буду скрываться, - ответил Завиловский, помедлив и  слегка
покраснев.
   Он поднял глаза на Марыню.  После  болезни  она  побледнела,  немного
осунулась и  выглядела,  как  шестнадцатилетняя  девушка.  Плененный  ее
красотой, Завиловский не мог ей ни в чем отказать.
   - Вот сейчас вас уговаривать приходится,  потому  что  вы  не  видели
Линету, - сказала Марыня вечером, перед тем  как  ехать  в  город,  -  а
увидите ее, непременно влюбитесь.
   - Я?! Влюблюсь в панну Линету? - вскричал он, прижимая руку к груди.
   Но ответил с таким пылом, что снова смутился; на сей  раз  смутилась,
однако, и Марыня.
   Тем  временем  Поланецкий  кончил  с  Бигелем  разговор  о  невыгодах
капиталовложения в земельную собственность, и они  отправились  обратно.
Марыне вспомнилось, как они с отцом, пани Эмилией, Литкой  и  Поланецким
возвращались от Бигелей в такую же лунную ночь. И как влюблен был в  нее
тогда "пан Станислав", и какой был несчастный, как  холодно  она  с  ним
держалась, - и сердце ее преисполнилось  жалости  к  "пану  Станиславу",
который столько выстрадал из-за  нее.  Захотелось  прижаться  к  нему  и
прощения попросить за причиненную боль, - так она и сделала бы, не  будь
с ними Завиловского.
   Но теперь тот самый "пан Станислав", спокойный и  уверенный  в  себе,
сидел подле нее и  курил  сигару.  Теперь  ведь  она  принадлежала  ему:
женился на ней - и баста!
   - Стах, о чем ты думаешь? - спросила она.
   - О делах, которые мы обсуждали с Бигелем.
   И, скинув пепел с сигары,  он  глубоко  затянулся,  так  что  красный
огонек осветил его усы и низ лица.
   А Завиловский, глядя на Марыню, со всей пылкой искренностью молодости
думал: будь она его женой, он не курил бы сейчас сигару и не размышлял о
делах, которые можно обсуждать с  Бигелем,  а  стоял  бы  перед  ней  на
коленях и молился на нее.
   Обаяние ночи и красота боготворимой женщины повергли его в  настоящий
экстаз. И сначала тихо, как бы  про  себя,  потом  все  громче  стал  он
декламировать свое стихотворение  "Снег  в  горах".  Глубокая  тоска  по
чему-то чистому и недоступному звучала в нем. И он даже не заметил,  как
они очутились в городе и по обеим сторонам улицы замелькали фонари.
   - Значит, послезавтра  на  five  o'clock  ,  -
сказала Марыня возле дома.
   - Да, - ответил он, целуя руку.
   Под впечатлением ночной поездки, а может быть, и стихов Марыня пришла
в  мечтательное  настроение.  И,  прочитав  молитву,  -  у   них   после
возвращения из Рима вошло в обычай молиться вместе  перед  сном,  -  она
ощутила прилив нежности, словно освобожденной вдруг от других,  наносных
впечатлений. Подойдя к мужу, обвила его шею руками и прошептала:
   - Стах, нам ведь очень хорошо с тобой, да?
   - Я не жалуюсь,  -  не  без  небрежного  самодовольства  ответил  он,
привлекая ее к себе.
   Он не почувствовал  в  ее  вопросе  невысказанной  грусти,  сомнения,
чего-то такого, что она  гнала  от  себя,  -  и  просьбы  успокоить  ее,
утешить.
   На другой день Завиловский передал  в  конторе  Поланецкому  газетную
вырезку со стихотворением "Снег  в  горах".  Поланецкий  прочел  его  за
обедом, но под аккомпанемент ножей и вилок оно звучало не так  поэтично,
как при лунном свете в ночной тишине.
   - Он говорит, скоро выйдет книга его стихов, но еще перед  тем  хочет
собрать и принести тебе все напечатанное в разных местах.
   - Не надо, пусть лучше сохранит это для Линеты, - ответила Марыня.
   - Ах, да! Завтра они встречаются. А вы непременно хотите  устроить  в
его жизни этот переворот?
   - Да, хотим, - отвечала  Марыня  решительно.  -  Анета  меня  сначала
удивила, но потом я подумала: почему бы и нет?
   Знакомство на другой день состоялось. Основские с тетушкой  Бронич  и
панной Кастелли приехали ровно в пять; Завиловский пришел раньше,  чтобы
не входить в гостиную, когда все общество будет в сборе. Но  его  и  без
того бил страх, усугубляя обычную неловкость, - он не  знал,  куда  ноги
девать. Но в этой неловкости было свое обаяние, которое Основская тотчас
оценила. Начался первый акт человеческой комедии.  Дамы,  будучи  хорошо
воспитаны, прикидывались, будто не смотрят на Завиловского, хотя  только
тем и занимались; Завиловский, со  своей  стороны,  делал  вид,  что  не
замечает устремленных на него взоров,  хотя  ни  о  чем  другом  не  мог
думать, кроме того, что на него глядят и оценивают. Все это страшно  его
стесняло, и он из самолюбия держался с напускной развязностью, не  желая
производить неблагоприятного впечатления. Но дамы заранее были настроены
так, что он не мог произвести  на  них  впечатление  неблагоприятное,  и
окажись  он  даже  глупцом  и  пошляком,  они  сочли   бы   это   знаком
оригинальности  и  свойством  поэтической  натуры.  Одна  только  Линета
сохраняла свою обычную невозмутимость, хотя и удивлялась немного, почему
на сей раз он - солнце, она же - всего лишь луна,  а  не  наоборот.  При
первом же взгляде  на  Завиловского  она  подумала:  "Какое  может  быть
сравнение с этим глупцом Коповским", -  но  лицо  красавца  тотчас,  как
живое, всплыло у нее пред глазами, отчего веки ее еще больше отяжелели и
она еще больше стала походить на сфинкса... из  фарфора.  Однако  же  ее
задевало, что Завиловский не обращает  почти  никаког