амечает за собой  недостатков,  которые  сам  высмеивает.  А  ведь  еще
недавно был совсем другой! И никого не  корчил  из  себя.  Но  опасность
миновала - и пыжится опять".
   На  память  ему  пришли  рассуждения  Васковского   о   суетности   и
лицедействе, и он подумал: "Везет, однако же, у нас таким людям!"

ГЛАВА XLIII

   Основская забыла и думать о своих  "римско-флорентийских"  вечерах  и
очень удивилась, когда муж о них напомнил. Какие вечера?  Сейчас  не  до
них! Она поглощена другим - "приручением орла". Не видеть, что Линета  и
Завиловский созданы друг для друга,  может  разве  слепец,  но  тут  уж,
извините, ничем  не  поможешь.  "Мужчины  вообще  многого  не  понимают,
чуткости не хватает! Может быть, Завиловский в этом  смысле  исключение,
но неплохо бы Марыне Поланецкой по-дружески сказать  ему,  чтобы  бороду
отпустил и одевался помодней. Линетка такая утонченная, ее всякая мелочь
задевает,  хотя,  с  другой  стороны,  она  увлечена  им,   даже   прямо
заворожена... Артистическая натура, что ж... неудивительно!"
   Слушая щебетанье  жены,  Основский  таял  от  восторга  и,  пользуясь
моментом, завладел ее ручками и стал до локтей покрывать  их  поцелуями.
Но при этом задал ей  вполне  естественный  вопрос,  тот  самый,  что  и
Поланецкий своей жене:
   - Скажи, почему ты принимаешь это так близко к сердцу?
   - La reine s'amuse!   -  ответила  Анета
кокетливо. - Писать романы дело нехитрое. Есть талант, пусть  маленький,
и ничего больше не надо, а вот устроить в жизни то,  о  чем  пишется,  -
потруднее. Но так увлекательно!.. - И прибавила, помолчав: - А  если  ты
думаешь, у меня какая-то цель, попробуй-ка, отгадай, какая.
   - На ушко тебе скажу, - ответил Оcновский.
   Она с шаловливой гримаской  подставила  ухо,  и  ее  фиалковые  глаза
округлились от любопытства.
   Но Оcновский не затем приблизил губы, чтобы сообщить секрет, а  чтобы
поцеловать.
   - La reine s'amuse! - чмокнув ее в ушко, повторил он.
   И  это  была  правда.  Какую  бы  цель  она  ни  преследовала,  сводя
Завиловского с "Линеткой", ей прежде всего хотелось помочь осуществиться
роману в жизни, и эта роль доброго гения влюбленных несказанно  увлекала
и забавляла ее.
   В этой роли она теперь частенько наведывалась к Марыне  Поланецкой  -
разузнать что-нибудь про "орла" - и  возвращалась  обычно  обнадеженная.
Желая усыпить бдительность Марыни, Завиловский все чаще беседовал с  ней
о панне Линете. Расчет его оказался столь верен,  что,  когда  Основская
прямо спросила однажды Марыню,  не  влюблен  ли  он  в  нее,  та  только
рассмеялась.
   - Придется нам, Анетка, смириться с тем, что он не влюблен ни в меня,
ни в тебя. Яблоко досталось  Линете,  а  нам  с  тобой  остается  только
плакать - или радоваться за нее.
   Линету же, в  свой  черед,  окружала  атмосфера,  внушавшая  мысли  и
чувства, которые льстили ее самолюбию. С утра до вечера ей твердили, что
этот парящий над облаками "орел" готов пасть к ее  ногам,  влюбленный  в
нее без памяти, - может ли остаться к  этому  равнодушной  натура  столь
незаурядная, столь исключительная,  как  она?  Нет,  для  нее  это  было
слишком  лестно,  чтобы  оставить  равнодушной.  Рисуя  Коповского,  она
искренне  восхищалась  его  "дивными  чертами";   нравилось   ей   также
изощряться  в  остроумии  на  его  счет,  тем  паче  что   словечки   ее
подхватывались и повторялись в доказательство ее ума и наблюдательности.
Привлекал он ее и по другим  причинам;  но  и  Завиловский  был  недурен
собой, хотя не носил бороды и одевался не  по  моде.  И  потом,  столько
говорилось о его "заоблачном" парении - и ее возвышенной  душе,  которая
не может этого не оценить... Говорилось не только  Анетой,  а  буквально
всеми. Тетушка,  не  допускавшая  прежде  мысли,  что  кто-то  может  не
влюбиться в нее самое,  а  теперь  перенесшая  столь  же  преувеличенные
ожидания на племянницу, естественно, присоединилась к  Основской,  щедро
расшивая канву реальности узорами своей фантазии. К общему хору примкнул
в конце концов и сам Основский. Любя  жену,  он  готов  был  полюбить  и
Линету, и тетушку, и все, что имеет какое-либо касательство к  "Анетке",
а потому  тоже  принял  затею  близко  к  сердцу.  Завиловский  был  ему
симпатичен, и сведения, собранные о нем, тоже были благоприятны. Из  них
явствовало, во всяком случае,  что  Завиловский  нелюдим,  амбициозен  и
настойчив в осуществлении задуманного, замкнут и  очень  талантлив.  Дам
все это очень к нему расположило, и он тоже подумал: "А  может,  правда,
неплохо бы?.." Поведение  Завиловского  в  известной  мере  подтверждало
серьезность его намерений - с некоторых пор он стал частым гостем  в  их
общем салоне и подолгу  разговаривал  с  Линетой.  И  если  первое  было
следствием любезных приглашений Основской, то второе -  выражением  лишь
доброй  воли.  От  внимания  Анеты  не  ускользнуло,  что  он  все  чаще
поглядывает на золотистые волосы и тяжелые веки "Линетки",  провожая  ее
взглядом, когда она прохаживается. А он  -  отчасти  из  дипломатических
соображений,  отчасти  из  любопытства   -   и   впрямь   стал   к   ней
присматриваться.
   Когда же вышла его книжка,  дело  приняло  совсем  серьезный  оборот.
Стихи его и раньше обращали на себя внимание, о них говорили, но то, что
они  печатались  порознь  и  с  большими  перерывами,  ослабляло   общее
впечатление. Теперь же,  собранные  вместе,  они  явились  для  читающей
публики поистине откровением. Были в  них  искренность,  блеск  и  сила.
Язык, чеканный и весомый, как металл, был в то же время гибок и послушно
передавал тончайшие нюансы. Слава его росла. И шепот одобрения  сменился
бурными  изъявлениями  восторга.   Достоинства   книги,   как   водится,
преувеличили, и в молодом поэте приветствовали преемника  громких  имен,
наследника  былого  величия.  Фамилия  его,  просочась  из  редакционных
кабинетов,  стала  достоянием  гласности.  О  нем  повсюду   заговорили,
заинтересовавшись и его особой, ища знакомства с ним; любопытство только
подогревалось почти полной неизвестностью. Богатый  старик  Завиловский,
отец панны Елены, говаривавший, что не знает бедствий страшнее подагры и
обедневшей родни, теперь повторял при каждом удобном случае: "Mais  oui,
mais oui - c'est mon cousin!"  Такое признание имело большой вес для многих, в  особенности  для
тетушки  Бронич.  Основская,  а  с  ней  и  Линета  примирились  даже  с
"безвкусной" булавкой в его галстуке; все  теперь  в  Завиловском  могло
сойти за оригинальность. Только имя - Игнаций  -  заставляло  их  втайне
страдать. Они предпочли бы другое, более поэтичное, как и пристало такой
знаменитости; но, когда Основский, учившийся  в  свое  время  в  Меце  и
вынесший оттуда кое-какие познания в  латыни,  объяснил,  что  "Игнаций"
означает "Огненный", они смирились: коли так, дело другое.
   В доме Поланецких и Бигелей, а также в  конторе  от  души  радовались
успеху книги. Среди  служащих  не  было  завистников.  И  старик  кассир
Валковский,  и  торговый  агент  Абдульский,  и  бухгалтер  Позняковский
гордились коллегой, словно отсвет его славы ложился на всю фирму.  "Знай
наших!" - приговаривал Валковский. Бигель два дня размышлял, пристало ли
такой  знаменитости  занимать  после  всего  этого  скромную   должность
письмоводителя в торговом доме "Бигель и Поланецкий", спросил даже о том
самого Завиловского.
   - Как же так, дорогой пан Бигель! - получил он ответ. -  Из-за  того,
что обо мне посудачили немножко, вы хотите меня  лишить  куска  хлеба  и
приятного общества? У меня же нет издателя, и, если б не служба  у  вас,
мне бы не на что было и книжку выпустить.
   Против такого довода нечего было возразить, и Завиловский  остался  в
конторе. Только еще чаще стал бывать в гостях у Бигелей и Поланецких.  У
Основских же после выхода сборника в свет  не  появлялся  целую  неделю,
будто в чем провинился. Но, вняв уговорам пани Бигель и Марыни, выбрался
как-то вечером к ним, чего и ему самому в глубине души хотелось.
   Но дамы как раз собирались в  театр.  Обе,  конечно,  тут  же  решили
остаться, но  Завиловский  стал  их  отговаривать.  В  конце  концов,  к
удовольствию обеих дам, выход был найден: Завиловский поедет с ними.  На
том и согласились. "А Юзек, коли захочет, может в кресла  взять  билет".
Юзек так и сделал. Во время спектакля Завиловский с Линетой по настоянию
Основской, которая заявила, что они с тетушкой будут их "опекать",  сели
в первом ряду. "Сидите себе там и беседуйте, а заглянет кто ненароком, я
сумею его заговорить, чтобы не мешал". Когда публика узнала, кто в ложе,
взоры стали часто обращаться на них. Панна Кастелли купалась в лучах его
славы; в этих взглядах, казалось, читался  вопрос:  кто  та  златокудрая
красавица с полуопущенными  очами,  с  которой  разговаривает  поэт?  И,
украдкой поглядывая на него, она говорила себе: если бы  не  выступающий
вперед подбородок, он был бы совсем недурен, но недочет легко  исправим,
достаточно  бороду   отпустить,   зато   профиль   красивый.   Основская
добросовестно выполняла свое обещание и, когда явился Коповский, не дала
ему слова сказать. С панной Кастелли удалось ему только поздороваться, а
у Завиловского спросить:
   - Так вы  стихи  пишете?  -  А  дальнейшее  после  этого  гениального
открытия излилось уже в виде монолога: - Я, может, и полюбил  бы  стихи,
но странная  вещь:  начинаю  читать,  а  на  уме  что-нибудь  совершенно
постороннее.
   Оборотясь,  Линета  смерила  его  долгим  взглядом,  неизвестно,  что
выражавшим: язвительную женскую насмешку  над  глупостью  или  внезапное
восхищение при виде головы,  которая  выглядела  на  красном  фоне  ложи
мастерским произведением искусства.
   Основская после спектакля не отпустила Завиловского, и  он  поехал  к
ним пить чай.
   - Нехорошо с вашей стороны, - стала  тетушка  осыпать  его  упреками,
едва они переступили порог. - Если случится  что-нибудь  с  Линетой,  вы
будете виноваты. Девочка не ест,  не  пьет,  а  только  стихи  ваши  все
читает...
   - Да, да! - подхватила Основская. - Я тоже хочу на нее  пожаловаться:
завладела вашей книгой и никому не дает, а когда я сержусь, знаете,  что
говорит? "Это моя книжка, моя!"
   За неимением книги панна Кастелли прижала к груди руку, словно что-то
защищая, и тихо, мечтательно сказала:
   - Да, моя!
   Завиловский посмотрел на нее, и у него сладко дрогнуло сердце.
   Возвращаясь от них поздно вечером и проходя мимо дома Поланецких,  он
увидел у них в окнах свет. После  спектакля  и  разговоров  у  Основских
голова у него  шла  кругом.  Но  вид  этих  окон  подействовал  на  него
успокоительно. Его охватило блаженное чувство, какое испытываешь,  думая
о чем-то бесконечно дорогом и  хорошем.  И  с  прежней  силой  поднялось
чистое, благоговейное умиление, которое возникало у  него  при  мысли  о
Марыне. Восторженная нежность  овладела  им,  когда  вожделение  спит  и
бодрствует лишь душа; он шел и вполголоса декламировал "Лилию"  -  самое
восторженное стихотворение, когда-либо им написанное.
   Свет у Поланецких горел в тот вечер долго, ибо  свершилось  то,  чего
Марыня ждала с нетерпением и  полагала  теперь,  что  взыскана  милостью
божьей.
   После чая она, как обычно, записывала  расходы  и  вдруг,  побледнев,
отложила карандаш. Но лицо у нее было просветленное.
   - Стах!.. - окликнула она мужа изменившимся голосом.
   Его поразил ее тон.
   - Что с тобой? Ты побледнела, - спросил он, подходя.
   - Подойди поближе, мне надо тебе что-то сказать.
   Она обвила руками его шею и зашептала на ухо.
   - Только не волнуйся, тебе это вредно... - выслушав, поцеловал он  ее
в лоб.
   Но и у самого в голосе послышалось  волнение...  Некоторое  время  он
молча ходил по комнате, поглядывая на жену, и снова поцеловал ее в лоб.
   - Обычно первым хотят иметь сына, - сказал он, - а  я,  так  и  знай,
дочку хочу. Мы Литкой назовем ее.
   Долго не могли они уснуть в ту ночь;  вот  почему  видел  Завиловский
свет у них в окнах.

ГЛАВА XLIV

   Неделю  спустя,   когда   предположение   подтвердилось,   Поланецкий
поделился новостью с Бигелями. Пани Бигель в  тот  же  день  побежала  к
Марыне, которая заплакала от радости в объятиях доброй женщины.
   - Может, Стах теперь больше будет меня любить? - сказала она.
   - Что значит "больше"? - спросила пани Бигель.
   - Я хотела сказать, еще больше, - поправилась Марыня. - Видишь, какая
я ненасытная.
   - Он будет иметь дело со мной, если посмеет любить тебя недостаточно.
   Слезы уже высохли на миловидном личике Марыни, и она улыбнулась.
   - Дал бы только бог девочку! - промолвила она,  молитвенно  складывая
руки. - Стах дочку хочет.
   - А ты?
   - Я? Только Стаху не говори... Мне мальчика хотелось бы...  Но  пусть
будет, как хочет он. - И, задумавшись, она спросила: - Но  ведь  это  от
нас не зависит, правда?
   - Нет, - засмеялась пани Бигель. - Не изобрели еще такого средства.
   Бигель, который делился приятной новостью с каждым встречным,  принес
ее и в контору.
   -  Кажется,  господа,  у  нас  появится  скоро  новый  компаньон,   -
многозначительно сообщил он служащим в присутствии Поланецкого.
   Те посмотрели на него с недоумением.
   - Чем мы обязаны будем пану Поланецкому - и его супруге,  -  прибавил
он.
   Все кинулись поздравлять Поланецкого, за исключением  Завиловского  -
тот, склонясь над конторкой, делал вид, будто  сосредоточенно  проверяет
столбцы цифр, но, спохватясь через  минуту,  как  бы  его  поведение  не
показалось странным, обернулся к Поланецкому.
   - Поздравляю, поздравляю... - пожимая  ему  руку,  пробормотал  он  с
вымученной улыбкой.
   У него словно внезапно открылись глаза на свое положение,  бесконечно
глупое и смешное, и  вся  жизнь  показалась  невероятно  пошлым  фарсом.
Мучительней всего было сознавать себя смешным: как же было не предвидеть
такой естественной и простой  вещи,  очевидной  даже  для  какого-нибудь
Коповского.  А  он,  человек  интеллигентный,  пишущий  стихи,   которые
встречают  восторженный  прием,  отдающий  себе  ясный  отчет  во   всем
происходящем вокруг,  -  он  заблуждался  настолько,  что  это  известие
поразило его, как гром средь ясного неба. До чего же  унизительно-глупо!
Познакомился с Марыней, когда она  уже  стала  Поланецкой,  и  почему-то
вообразил, что так всегда было и будет,  без  всяких  перемен.  Приметив
как-то лиловатую бледность ее лица, назвал ее лилией про себя и  написал
о ней лилейно-нежные стихи. И вот безжалостный рассудок, всегда  готовый
найти в беде комическую сторону, нашептывает: "Ничего себе лилия!.." Это
подавляло и посрамляло. Он стихи писал, а Поланецкий не писал... В  этом
сопоставлении  чудилась  и  горькая  ирония,  и  шутовская  издевка.  Но
Завиловский до дна хотел испить эту горькую чашу, умышленно стараясь  не
пролить ни капли. Да выдай он себя, признайся Марыне, оттолкни она его с
презрением и спусти его Поланецкий с лестницы -  в  этом  еще  можно  бы
усмотреть нечто драматическое... А так... какая пошлая развязка! Ему,  с
его впечатлительностью, намного  превосходящей  обыкновенную,  положение
его показалось  просто  невыносимым,  а  часы,  которые  еще  предстояло
просидеть в конторе, сущей мукой.  Чувство  его  к  Марыне,  хотя  и  не
глубокое, целиком завладело воображением, и  удар,  который  безжалостно
нанесла ему действительность, оказался не просто  болезнен  и  груб,  но
ошеломляюще унизителен.
   Ему уже приходила на ум  отчаянная  мысль:  схватить  шляпу,  уйти  и
никогда больше не возвращаться. К счастью, рабочее время  окончилось,  и
все стали расходиться.
   Проходя по коридору и увидев в зеркале возле вешалки свою  долговязую
фигуру и лицо  с  выступающим  подбородком,  Завиловский  подумал:  "Шут
гороховый!" И в тот день не пошел обедать  с  бухгалтером  Позняковским,
как  обычно.  Настроение  было  -  хоть  беги  от  самого  себя.  Натура
артистическая, склонная к преувеличению, он, затворившись дома, принялся
сверх всякой меры  раздувать  свое  несчастье  и  комичность  положения.
Несколько дней спустя Завиловский успокоился, но на  душе  стало  пусто,
как в покинутом жилище. У Поланецких он не был две недели и,  увидев  по
истечении этого времени Марыню на даче у Бигелей, поразился  происшедшей
в ней перемене.
   Она показалась ему почти некрасивой. И хотя  в  фигуре  еще  не  было
заметно никаких  изменений,  он  был  отчасти  прав,  несмотря  на  свою
предвзятость. Губы у нее припужи, цвет лица сделался нездоровый, на  лбу
выступили пятна. Но она была  спокойна,  хотя  слегка  печальна,  словно
пережив разочарование. Заметив, как она подурнела, Завиловский, человек,
в  сущности,  добрый,  растрогался.  Прежде  он  думал,  что  будет   ее
презирать. Теперь это показалось ему глупостью.
   Впрочем, изменилась она лишь внешне, оставшись все такой же доброй  и
приветливой.  Теперь,  когда  можно  было  не  опасаться   восторженного
поклонения  с  его  стороны,  она  отнеслась  к  нему  даже  с   большей
сердечностью и участием. С интересом расспрашивала о Линете и,  заметив,
что он тоже говорит о ней охотно, улыбнулась своей прежней,  исполненной
невыразимой прелести улыбкой и воскликнула почти весело:
   - Вот и чудесно! Но только их удивляет, куда это вы опять  запропали?
Да, и  знаете,  что  они  мне  сказали,  Анета  и  тетушка  Бронич?  Они
сказали... - Но, помолчав, прибавила: - Нет, не могу  при  свидетелях...
Давайте пройдемся по саду...
   Она встала, но, неосторожно ступив, споткнулась и чуть не упала.
   - Осторожней! - раздраженно крикнул Поланецкий.
   - Но, право, я же нечаянно, Стах!.. - пробормотала она,  взглянув  на
него робко и испуганно.
   - Сами ее понапрасну  не  пугайте,  -  со  свойственной  ей  прямотой
заметила пани Бигель.
   И было  настолько  очевидно,  что  Поланецкий  беспокоится  в  первую
очередь не о ней, а о будущем ребенке, что это понял даже Завиловский.
   Для самой Марыни это не было новостью.  Но  она  мучилась  молча,  не
говоря никому ни слова,  и  внутренне  это  состояние  еще  усугублялось
раздражительностью,  страхом,   мрачными   мыслями   -   следствием   ее
теперешнего положения.
   Поланецкий был бы крайне удивлен, скажи ему  кто-нибудь,  что  он  не
любит; а главное, не ценит должным образом свою жену.  По-своему  он  ее
любил, считая вместе с тем, что нет сейчас ничего важнее для них  обоих,
чем заботиться о будущем ребенке. Но из-за резкого,  вспыльчивого  нрава
доходил порой в своей заботливости до крайностей, легко себе их  прощая.
О том же, что делается в душе его жены, даже  не  задумывался,  полагая,
что рожать ему детей -  главная  ее  обязанность  среди  прочих  и  лишь
естественно, если она ее исполняет. Был он  ей  за  это  признателен  и,
беспокоясь о будущем ребенке, воображал, что тем самым заботится о  ней,
причем как ни один из мужей. И вздумай он  даже  получше  разобраться  в
своем отношении к жене, и тут не нашел бы, в чем себя упрекнуть: да, она
утратила для него долю былой привлекательности, но это  в  ее  положении
вещь опять-таки естественная. С каждым днем становилась она  некрасивей,
и его эстетическое чувство от этого подчас страдало, но, скрывая это  от
нее и жалея ее, он, по  его  мнению,  проявлял  деликатность,  на  какую
способен далеко не всякий мужчина.
   Ей же казалось, что самая заветная ее надежда не  оправдалась  и  она
отошла и все дальше будет отходить для него на задний план. И  в  первое
время, несмотря на всю любовь к мужу, на нежность  к  будущему  ребенку,
бесценным сокровищем копившуюся  в  душе,  испытывала  только  горечь  и
возмущение. Но это длилось недолго. Марыня старалась подавить в себе эти
чувства и подавила, убедив себя, что  никто  не  виноват:  так  устроена
жизнь, это в порядке вещей и порядок этот - проявление воли божьей.  Она
даже стала упрекать себя в эгоизме: какое у нее право думать о  себе,  а
не о