Стахе и ожидаемом ребенке? И какие могут быть к мужу претензии? Что
удивительного, если он, так  любящий  детей,  переносит  эту  любовь  на
собственного ребенка и ни о чем другом  не  может  думать.  И  разве  не
грешно требовать каких-то прав, своего счастья ей, которая перед ним так
провинилась? Кто она такая и какое у нее право на особую благосклонность
судьбы? И она готова была бить себя кулаком в грудь. Возмущение  прошло,
лишь в глубине души затаилась обида: отчего так странно устроена  жизнь,
что  старые  привязанности  вытесняются  новыми,   вместо   того   чтобы
усиливаться... И  если  это  чувство  поднималось  и  глаза  наполнялись
слезами или губы начинали дрожать,  Марыня  сразу  брала  себя  в  руки.
"Успокойся сейчас же? - выговаривала она себе. - Так было, так  будет  и
должно быть, потому что такова жизнь и воля божья, и надо смириться".  И
она смирялась.
   Мало-помалу она обрела душевный покой, не  сознавая,  что  платит  за
него ценой самоотречения, ценой печали. Но то была печаль небезысходная.
Конечно, ей как молодой женщине неприятно было читать в глазах мужа  или
знакомых: "Ах, как подурнела!" Но так  как  "потом",  по  уверению  пани
Бигель, красота сторицей вернется, она мысленно всем им  отвечала:  "Вот
погодите", - и это служило ей утешением.
   Нечто подобное мелькнуло у нее в голове и  при  последней  встрече  с
Завиловским. Впечатление, произведенное в этот раз на него,  и  огорчило
ее, и обрадовало; хотя  женское  ее  самолюбие  было  уязвлено,  но  она
почувствовала себя в безопасности  и  могла  с  ним  свободно  обо  всем
разговаривать. А поговорить с ним было нужно, и серьезно, так как  Анета
сообщила ей  на  днях,  что  "Лианка"  влюбилась  в  него  по  уши  и  у
Завиловского есть все основания надеяться.
   Марыню немного смущала их настойчивость: они будто торопились  ковать
железо, пока горячо. Непонятно было, чем это вызвано, даже  принимая  во
внимание  нетерпеливый  нрав  Анеты.  Сама  она,  равно  как  Бигель   с
Поланецким, тоже очень хорошо относилась к Завиловскому, который стал их
общим любимцем. К тому же была ему в душе признательна  за  то,  что  он
лучше сумел  ее  оценить.  И  была  бы  рада  ему  помочь,  считая,  что
Завиловскому выпал счастливый жребий, но заодно  и  сомневаясь:  а  что,
если ему будет плохо? Пугала ее и ответственность, собственная  роль  во
всем этом. И теперь она прежде  всего  собиралась  узнать,  что  сам  он
думает по этому поводу, а потом уже дать ему понять, как  обстоит  дело,
посоветовав под конец взвесить все хорошенько.
   - Недоумевают, куда вы запропали, - повторила она, выходя в сад.
   - А что вам сказала пани Основская? - спросил Завиловский.
   - Могу передать вам только одно, хотя не знаю,  имею  ли  я  право...
Анета сказала... Нет! Сперва мне надо знать, почему вы там не  были  так
давно?
   - Неприятности были, и неважно чувствовал себя. Из дома  не  выходил.
Просто был не в состоянии! Но вы не договорили...
   - Да, я хотела узнать, не сердитесь ли вы на них? Линете,  во  всяком
случае, так кажется, по словам Основской, которая несколько  раз  видела
ее из-за этого в слезах.
   Завиловский покраснел. Искреннее волнение  отразилось  на  его  юном,
выразительном лице.
   - О господи! - воскликнул он. - Как можно сердиться на такую девушку,
как Линета?! Разве способна она обидеть кого-нибудь?
   - Я только передаю слова Анеты, хотя с ее эксцентричностью... нельзя,
конечно, поручиться, что все обстоит именно так. Лгать она  не  лжет,  я
уверена, но впечатлительные натуры, знаете, им все видится,  как  сквозь
увеличительное стекло. Поэтому вы сами должны убедиться, что там и  как.
Линета - милая, добрая, вообще незаурядная  девушка,  по-моему,  но  вам
самому нужно убедиться. Ваша наблюдательность вам поможет.
   - В доброте ее и незаурядности я не  сомневаюсь.  Помните,  я  сказал
как-то: они напоминают иностранок, но это не совсем так. Пани  Основская
- пожалуй, но к панне Линете это не относится.
   - Смотрите сами, - сказала Марыня. - Поймите меня,  я  не  уговариваю
вас... Я и так немножко побаиваюсь Стаха - он  их  недолюбливает...  Но,
откровенно говоря,  при  словах  ее  о  слезах  Линетки  у  меня  сердце
сжалось... Бедняжка!..
   - А я и сказать вам не могу, до чего взволновался при одной мысли  об
этом, - отозвался Завиловский.
   Тут подошел Поланецкий, и разговор прервался.
   - Ну что, все сватаешь? Женщины неисправимы! Знаешь,  Марыня,  что  я
тебе скажу? Сделай одолжение, не вмешивайся ты не в свое дело.
   Марыня  стала  оправдываться,  но  он,   не   слушая,   обратился   к
Завиловскому:
   - Конечно, это дело не  мое,  только  доверия  дамы  эти  у  меня  не
вызывают.
   Завиловский вернулся домой в мечтательном настроении. Все струны  его
души ожили, затронутые воображением, и сон отлетел  далеко.  Не  зажигая
лампы, чтобы  ничто  не  мешало  наслаждаться  этой  волшебной  музыкой,
опустился он в кресло и при свете луны предался  своим  размышлениям,  а
вернее, мечтам. Он не был влюблен, но при мысли о Линете волна  нежности
к ней подымалась в нем, и фантазия  разыгрывалась,  как  у  влюбленного.
Она, как наяву, вставала перед ним: эти черные очи, золотистая  головка,
надломленным цветком клонящаяся ему на грудь... Вот он дотрагивается  до
ее висков, ощущая пальцами шелковистость волос,  и  глядит,  отстранясь:
осушила ли ласка ее слезы, - и вот уже глаза сияют,  как  омытое  дождем
небо, когда выглянет солнце... И, пробуждая страсть, фантазия продолжала
свой смелый полет. Вот он признается в любви,  заключая  ее  в  объятия,
чувствует, как учащенно бьется  ее  сердце,  вот  кладет  голову  ей  на
колени, сквозь шелк ощущая лицом исходящее от нее тепло. И он  поежился,
охваченный ничуть не воображаемой дрожью. До сих пор была она  для  него
лишь картинкой, теперь впервые стала  живой  женщиной,  овладев  все  мл
мыслями. Размечтавшись, он потерял даже представление, где он  и  что  с
ним.
   К действительности вернуло его хриплое пение, донесшееся с улицы.  Он
зажег свет и попытался в себе разобраться. И его охватило  беспокойство:
ясно было, что он влюбится без памяти, если не перестанет бывать у них.
   "Надо на что-то решиться", - сказал он себе.
   В ту ночь Завиловский пытался написать  стихотворение  под  названием
"Паутинка", а на другой день захотелось увидеть ее - он уже тосковал  по
ней.
   Но пойти прямо к пани Бронич не решился и дождался, пока  не  настало
время чаепития, чтобы застать  их  всех  вместе  в  гостиной.  Основская
встретила его очень радушно, с веселым  смехом,  а  он,  поздоровавшись,
взглянул на Линету, и сердце у него заколотилось: на лице ее  отразилась
неподдельная радость.
   - Знаете, что я  подумала,  когда  вы  исчезли?  -  с  обычной  своей
непосредственностью сказала Анета. - Наша "Тростинка" обожает  мужчин  с
бородой, вот я и решила, что вы хотите себе бороду отрастить.
   - Нет, нет! Будьте  таким,  каким  я  вас  впервые  увидела,  -  живо
отозвалась "Тростинка".
   - Прятались  от  нас,  пан  Игнаций,  прятались,  не  отпирайтесь!  -
полуобняв Завиловского,  сказал  Основский  с  фамильярностью  светского
человека, умеющего сразу установить приятельские отношения. - Но я нашел
способ, как его привадить. Пусть Линетка примется за его портрет,  тогда
ему придется бывать у нас ежедневно.
   - Какой ты у нас умник, Юзек! - захлопала Основская в ладоши.
   Юзек просиял от удовольствия, что удостоился жениной похвалы.
   - А что? Неплохо придумано! Правда, Анеточка?
   - Я уже думала об  этом,  -  ответила  своим  грудным  голосом  панна
Кастелли, - но боялась показаться навязчивой.
   - Я к вашим услугам, - сказал Завиловский.
   - Тогда в четыре часа, после Коповского,  -  сейчас  темнеет  поздно.
Впрочем, скоро я кончу возиться с этим несносным Коповским.
   - Знаете, что она про него сказала? - начала было тетушка Бронич.
   Но панна Кастелли не позволила ей докончить. Помешало и  появление  в
гостиной Плавицкого, который расстроил общий разговор. Плавицкий был без
ума от Анеты, с которой познакомился у Марыни, и не скрывал этого, а она
беззастенчиво с ним кокетничала на потеху себе и остальным.
   - Садитесь, папочка, вот сюда, со мной рядышком,  нам  будет  с  вами
хорошо, правда ведь?
   - Как в раю, как в раю! - восклицал  Плавицкий,  похлопывая  себя  по
коленям и от удовольствия высовывая кончик языка.
   Завиловский подсел к панне Кастелли.
   - Я счастлив, что смогу у вас бывать каждый день... - сказал он. - Но
это отнимет у вас много времени.
   - Ну и что из этого! - отозвалась она, глядя ему в глаза.  -  На  вас
тратить время не жалко, не то что на других. Я не настаивала, оттого что
боюсь вас.
   Теперь он в свой черед взглянул ей в глаза и сказал с ударением:
   - Не надо меня бояться.
   Линета потупилась, и наступило неловкое молчание.
   - Почему вы не приходили так долго? -  минуту  спустя  спросила  она,
понизив голос.
   "Потому что боялся", - чуть не сорвалось  у  него  с  языка;  но  это
значило зайти слишком далеко, и он ответил:
   - Писал.
   - Стихи?
   - Да, стихотворение  "Паутинка".  Завтра  принесу.  Помните,  в  день
нашего знакомства вы сказали, что хотели бы стать паутинкой? С тех пор у
меня все время перед глазами паутинка, летящая по воздуху.
   - Она летит... но не сама, - отвечала  панна  Кастелли.  -  Самой  ей
высоко не подняться, если только...
   - Если - что? Почему вы не договариваете?
   - Если не увлекут крылья какой-нибудь огромной птицы...
   И она быстро встала, поспешив на помощь Основскому,  который  пытался
открыть окно.
   У Завиловского потемнело в глазах. Ему казалось, он слышит, как кровь
стучит у него в висках.
   Из забытья его вывел медоточивый голосок тетушки Бронич:
   - Старый пан Завиловский говорил, что вы родственник ему, но бывать у
него не хотите, а он посетить вас не может из-за подагры.  Почему  вы  у
него не бываете? Такой любезный,  благовоспитанный  человек!  Навестите,
доставьте ему удовольствие. Зайдете к нему?
   - Хорошо, зайду, - отвечал Завиловский, который был на все согласен в
ту минуту.
   -  Вот  какой  вы  добрый,  уступчивый!  И  с  кузиной  своей  Еленой
познакомитесь. Смотрите  только,  не  влюбитесь  -  тоже  барышня  очень
томная.
   - Это мне не грозит, - засмеялся Завиловский.
   -  Говорят,  она  в  Плошовского  была  влюблена,  в  того,   который
застрелился, и теперь вечный траур по нем носит в сердце. Когда вы к ним
пойдете?
   - Завтра, послезавтра... Когда вам будет угодно.
   - Они, видите ли, уезжают скоро. Лето ведь не за горами.  А  вы  куда
летом собираетесь?
   - Не знаю. А вы?
   - Мы еще не решили, - услышав вопрос Завиловского, поспешила ответить
панна Кастелли, которая тем временем вернулась  и  сидела  неподалеку  с
Основским.
   - Мы собирались в Шевенинген,  -  продолжала  пани  Бронич,  -  но  с
Линеткой это не так просто... Вокруг нее, - понизила она голос, - всегда
столько поклонников увивается, вы не поверите; так и льнут. Да и при чем
тут верить, не верить, достаточно на нее взглянуть. Муж-покойник  как  в
воду глядел, когда ей еще только двенадцать  было.  "Вот  посмотришь,  -
говорил, - сколько с ней будет  хлопот,  когда  подрастет".  Так  оно  и
вышло, хлопот хватает. Муж вообще  много  чего  предвидел...  Я  вам  не
говорила, он был последним Рю... Ах да, говорила! Своих детей у  нас  не
было - первенец наш умер,  а  муж  был  старше  меня  на  сорок  лет,  в
последние годы относился ко мне... как отец.
   "Какое это ко мне имеет отношение?" - подумал Завиловский.
   - Его огорчало, что у нас сына нет, - продолжала пани  Бронич.  -  То
есть был, но я выкинула... - В голосе ее послышались  слезы.  -  Мы  его
положили в спирт и долго хранили так... Ах, грустно вспоминать! Муж  так
печалился, что пресечется род Рю... Но довольно об этом! В конце  концов
он  полюбил  Линетку,  как  родную  дочь,  -  она  ведь  ближайшая  наша
родственница, все, что после  нас  останется,  к  ней  перейдет.  Может,
поэтому  у  нее  столько  кавалеров...   Хотя   при   ее   красоте   это
неудивительно. Но если б вы знали, какое это мученье и для  нее,  и  для
меня! В Ницце два года назад один португалец,  граф  Жоао  Колимасао  из
рода Алькантаров,  так  совсем  голову  из-за  нее  потерял,  просто  до
смешного. А в прошлом  году  в  Остенде  грек  один...  Сын  банкира  из
Марселя, миллионер... Забыла его  фамилию.  Линетка,  как  фамилия  того
грека, ну, миллионера, помнишь...
   - Тетя! - промолвила Линета с видимым неудовольствием.
   Но "тетя" уже не могла остановиться, как паровоз на полном ходу.
   -  А,  вспомнила!  -  сказала   она.   -   Канафаропулос,   секретарь
французского посольства в Брюсселе.
   Линета встала и пошла к Анете,  которая  разговаривала  за  обеденным
столом с Плавицким.
   - Рассерчала девочка... - провожая ее взглядом, пробормотала тетушка.
- Не любит, когда о ее победах говорят, а я не могу удержаться!  Меня-то
можно  понять,  правда  ведь?  Посмотрите,  стройная,   высокая   какая!
Вытянулась  девочка!  Недаром  ее  Анетка  то  Лианкой,  то   Тростинкой
называет, и впрямь на тростиночку похожа! Что удивительного, если все на
нее оборачиваются. Я еще  вам  не  рассказывала  об  Уфинском.  Это  наш
близкий друг. Покойный муж очень его любил. Не слышали о пане  Уфинском?
Тот самый, который так искусно силуэты из бумаги вырезает. Его знают  во
всем мире. Затрудняюсь даже сказать,  при  каких  только  дворах  он  не
вырезывал силуэтов, последний раз -  принца  Уэльского.  Был  еще  венгр
один...
   Основский, сидевший рядом и забавлявшийся от нечего делать брелоком в
виде карандашика, не выдержал.
   - Еще парочку таких,  и  настоящий  бал-маскарад  получится,  дорогая
тетушка!
   - Вот именно, вот именно! - подхватила  та.  -  Я  их  только  потому
упоминаю, что Линетка отвергла  всех  до  одного.  Она  у  нас  страшная
патриотка! Вы и понятия не имеете, какая патриотка!
   - И слава богу, - откликнулся Завиловский.
   И встал, чтобы откланяться. Прощаясь с Линетой, он задержал ее руку в
своей, и она ответила ему долгим пожатием.
   - До завтра! - сказал он, глядя ей в глаза.
   - До завтра... после пана Коповского. Про стихи не забудете?..
   - Не забуду... ни за что не забуду, - ответил он взволнованно.
   От Основских вышли они вместе  с  Плавицким,  и  когда  оказались  на
улице, старик ударил его легонько по плечу и, приостановясь, сказал:
   - Известно ли вам, молодой человек, что я скоро буду дедушкой?
   - Известно, - отвечал Завиловский.
   - Да, да! - повторил Плавицкий,  блаженно  улыбаясь.  -  А  все-таки,
доложу я вам: нет  на  свете  ничего  соблазнительней  молодой  замужней
женщины!.. М-м-м... - И, восторженно поцеловав сложенные щепотью пальцы,
он похлопал его по плечу и удалился. Издали еще раз донесся  его  слегка
дребезжащий голос: "Нет ничего соблазнительней..."
   Остальное заглушил уличный шум.

ГЛАВА XLV

   С тех пор Завиловский стал  каждый  день  бывать  у  тетушки  Бронич.
Иногда он заставал там Коповского. Портрет "Антиноя" в  последнее  время
подвигался туго. Он не удовлетворял Линету,  которая  говорила,  что  не
может никак схватить выражение,  оно  не  такое,  как  надо,  -  словом,
придется еще потрудиться. С Завиловским же сразу пошло быстрее.
   - У Коповского такое лицо, что достаточно одного неверного штриха, не
там положенной тени - и все пропало, - сказала она как-то. -  А  у  пана
Завиловского главное - сам характер передать.
   Оба остались довольны. Коповский заявил даже, что не его, мол,  вина,
если таким его господь бог сотворил.  Тетушка  Бронич  передавала  потом
слова Линеты по этому поводу: "Господь бог  сотворил,  сын  божий  грехи
искупил, да  дух  святой  не  просветил".  Этот  приговор  над  беднягой
Коповским обошел всю Варшаву.
   Завиловский относился к нему  с  симпатией.  Поняв  после  нескольких
встреч, что Коповский безнадежно глуп, он и не помышлял ревновать его  к
Линете.  Глазу  же  он   являл   приятное   зрелище.   Дамы   тоже   ему
симпатизировали, хотя часто позволяли себе над  ним  подшучивать,  точно
играя, перебрасываясь им, как  мячиком,  друг  с  дружкой.  Несмотря  на
глупость, Коповский не был ни мрачен,  ни  подозрителен.  Нрав  он  имел
покладистый, а улыбался так  просто  обворожительно,  о  чем,  вероятно,
знал, так как предпочитал улыбаться, а не хмуриться. Манеры у него  были
безукоризненные, держать себя в обществе он  умел,  одевался  всегда  по
последней моде, в каковом отношении  вполне  мог  служить  образцом  для
Завиловского.
   Часто ставил  он  вопросы  несуразные,  донельзя  потешавшие  молодых
женщин. Однажды, когда тетушка  Бронич  распространялась  о  поэтическом
вдохновении, поинтересовался у Завиловского: "А что  для  этого  нужно?"
Тот даже растерялся, затрудняясь ответить.
   - Вы когда-нибудь писали стихи? - спросила его в другой раз Анета.  -
Попробуйте придумать рифму!
   Коповский попросил отсрочки до завтра. Но назавтра или забыл о  своем
обещании, или не мог подыскать, а дамы оказались столь тактичны, что  не
напомнили. Созерцать его было им приятней, чем огорчать.
   Весна между тем  подходила  к  концу,  приближался  сезон  скачек.  И
Основский предложил Завиловскому на все время скачек место в их экипаже.
Завиловский сидел напротив Линеты и от души  ею  восхищался.  В  светлом
платье и светлой шляпке, с улыбающимися  черными  глазами  и  спокойным,
зарумянившимся на воздухе лицом,  она  казалась  самой  весной,  ангелом
небесным. Дома он сердцем, мыслями и воображением продолжал оставаться с
ней. Привыкнуть к жизни, какую  они  вели,  он  не  мог,  чувствуя  себя
неловко  в   обществе   молодых   людей,   обступавших   экипаж,   чтобы
полюбезничать; но за  все  вознаграждало  присутствие  Линеты.  Упоенный
погожими солнечными днями, дуновением вольного теплого ветра,  близостью
молодой девушки, к которой он успел привязаться. Завиловский ощутил себя
молодым и сильным. В лице его и в самом деле  стало  проглядывать  нечто
орлиное. А порой казалось ему,  будто  он  неумолимый  колокол,  который
звенит и звенит, возвещая о радости жизни, любви и  счастья,  сзывая  на
великое празднество жизнелюбия. Он много и легко писал, и в  стихах  его
чудились словно бодрящий запах свежевспаханной  земли,  буйство  молодой
листвы, шум птичьих крыльев над  пашней,  необозримый  простор  полей  и
лугов. Он обрел уверенность в себе, перестав  стыдиться  своего  ремесла
перед посторонними, ибо знал: в нем есть, таится нечто,  достойное  быть
возложенным к стопам любимой.
   Поланецкий, который, несмотря на весь свой практицизм, был  страстным
любителем  лошадей  и  завсегдатаем  скачек,   все   это   время   видел
Завиловского в обществе Основских и Линеты.  Видел,  с  каким  обожанием
смотрит он на девушку,  и  стал  как-то  в  конторе  поддразнивать  его,
говоря, что он влюблен.
   - Не я, а глаза мои! - отвечал  Завиловский.  -  Но  Основские  скоро
уедут, пани Бронич тоже, и все рассеется, как сон.
   Но он говорил неправду, сам не веря, что это сон, который  рассеется.
Напротив, он чувствовал: для него началась новая жизнь,  которую  отъезд
Линеты может вдребезги разбить.
   - А куда собираются пани Бронич с племянницей? - спросил Поланецкий.
   - Остаток июня и июль проведут у  Основских,  а  потом  как  будто  в
Шевенинген поедут, но окончательно еще не решено.
   - Имение Основских, Пшитулов, в трех  милях  от  Варшавы,  -  заметил
Поланецкий.
   Завиловский уже несколько дней с замиранием сердца ждал, пригласят ли
его на дачу, а когда пригласили, притом весьма любезно, поблагодарил, но
стал отказываться, ссылаясь на  дела  и  недостаток  времени.  Линета  в
сторонке прислушивалась к разговору, удивленно подняв золотистые  брови,
и перед уходом Завиловского подступила к нему:
   - Отчего вы не хотите приехать в Пшитулов?
   - Оттого, чт