душил его, и он ни о чем не мог думать,
кроме мести. "Продам, за треть цены продам, пусть  имущество  описывают!
Продам, даже если деньги не понадобятся, - просто назло!"
   Гневное намерение  сменилось  твердым  и  непоколебимым  решением.  А
поскольку Поланецкий был не из числа тех, кто не держит  слова,  данного
даже самому себе, теперь оставалось  только  найти  охотника  приобрести
закладную, взыскать деньги по которой значило, впрочем, в полном  смысле
обломать зубы о кремень.
   Бричка  меж  тем  из  аллеи  выехала  на  открытую  полевую   дорогу.
Поланецкий, придя понемногу в  себя,  стал  думать  о  Марыне;  мысли  и
впечатления сменялись, как в калейдоскопе: то  он  представлял  себе  ее
лицо и фигуру, то вспоминал их воскресный разговор и как она была  мила,
и неприязненное чувство сменялось жалостью к  ней,  а  жалость  -  опять
злостью,  ожесточением  и  недовольством  собой,  которое  еще   сильней
восстанавливало против нее. И каждое чувство попеременно  овладевая  им,
освещало все своим светом. Вспоминая ее стройную фигуру, глаза и  темные
волосы,  большой,  но  красиво  очерченный  рот,  кроткое  лицо,  он  не
испытывал к ней ничего, кроме симпатии. "Что-то чистое, девичье  есть  в
ней", - подумал он; но вместе с тем губы, стан и плечи выдавали женщину,
и было это особенно привлекательно. Вспомнились  и  ее  приятный  голос,
спокойный взгляд и несомненная доброта. И он стал клясть себя при мысли,
как груб был с ней перед отъездом, каким разговаривал тоном. "Если  отец
ее - старый фигляр, плут и дурак, - говорил он себе, - и она это  знает,
тем горше ее положение. Что  же  из  этого  следует?  А  то,  что  любой
человек, у кого есть хоть капля сострадания,  понял  бы  это  и  пожалел
бедную, измученную девушку, а не накидывался на нее, как это сделал  я".
И он готов был пощечин себе надавать, представляя, как бы их сблизило  и
как она была бы ему признательна, прояви  он  после  ссоры  с  ее  отцом
должную деликатность. Она протянула бы  обе  руки  на  прощанье,  он  бы
поцеловал их, и они расстались бы друзьями. "Черт бы побрал эти  деньги,
- повторял он мысленно, -  а  заодно  и  меня!"  Совершена  непоправимая
ошибка, и сознание этого лишало всякого душевного равновесия, толкая  на
путь, неправильность  которого  была  для  него  очевидна.  И  он  опять
принимался за свой монолог: "И черт  с  ним,  пускай  все  прахом  идет!
Продам закладную, и пусть у них описывают имущество, из  дома  выгоняют,
поступит старик в какую-нибудь должность, а она - в гувернантки  или  за
Гонтовского пойдет..." Нет, что угодно, только не это!  Да  он  шею  ему
свернет! Пусть выходит за кого хочет, но не за этого  болвана,  увальня,
невежу. И на голову  бедняги  Гонтовского  так  и  посыпались  нелестные
эпитеты; вся злость обратилась против него, точно он был всему причиной.
Свирепей людоеда приехал Поланецкий в Чернев на станцию, и попадись  ему
сейчас Гонтовский, он зубами  впился  бы  ему  в  загривок,  совсем  как
Уголино.   К   счастью,   вместо   Гонтовского   он   увидел   несколько
железнодорожных служащих, мужиков да евреев -  и  умное,  страдальческое
лицо советника Ямиша. Тот узнал его и, когда подошел поезд, пригласил  к
себе в отдельное купе, предоставлявшееся ему по знакомству с начальником
станции.
   - Знавал, знавал я вашего батюшку, - сказал он, - знавал еще в лучшие
его времена. Жена моя родом из тех мест.  Помнится,  Звихов,  Вженчонца,
Моцаже и Розвады  принадлежали  ему  в  Люблинском  воеводстве.  Знатное
состояние!  Дедушка  ваш  был  в  тех  краях  одним  из  самых   крупных
землевладельцев. А теперь... земли, наверно, в другие руки перешли?
   - Не теперь, давно уже. Отец еще при  жизни  все  состояние  потерял.
Болел, приходилось в Ницце жить, и  хозяйство  без  присмотра  в  полный
упадок пришло. Не получи мать наследство,  уже  после  его  смерти,  нам
совсем было бы худо.
   -  Зато  вы  преуспеваете.  Имел  я  с  вашей  конторой  дело   через
Абдульского - хмель вам продавал.
   - Через посредство Абдульского?
   - Да, и признаться, остался доволен.  Ценой  меня  не  обидели,  и  я
убедился, что дело у вас ведется честно.
   - Иначе нельзя. Компаньон мой, Бигель, - человек порядочный,  я  тоже
Плавицкому не чета, - отвечал Поланецкий.
   - Почему Плавицкому? - спросил удивленный Ямиш.
   И  Поланецкий,  чье  раздражение  еще  не   улеглось,   рассказал   о
происшедшем.
   - Гм!  В  таком  случае  разрешите  мне  ответить  откровенностью  на
откровенность, хоть он вам и родня, - заметил Ямиш.
   - Какая родня! Его первая жена была  родственницей  и  подругой  моей
матери - только и всего.
   - Я  его  с  детства  знаю.  Человек  он  неплохой,  но  испорченный.
Единственный сын, которого сначала баловали родители, а  потом  -  жены.
Добрые, кроткого нрава, они обе молились  на  него.  Всю  жизнь  он  был
словно солнце, вокруг которого остальные обращались как  планеты,  ну  и
привык считать, что люди ему всем  обязаны,  а  он  им  -  ничем.  Когда
единственным мерилом добра и зла становятся собственные удобства,  очень
легко о всякой морали позабыть. Плавицкий  -  человек  самовлюбленный  и
распущенный; самовлюбленный потому,  что  всегда  высоко  мнил  о  себе,
распущенный оттого, что никогда ни в чем не знал отказа. Постепенно то и
другое  так  глубоко  въелось,   что   стало   второй   натурой.   Позже
обстоятельства изменились к худшему, чтобы противостоять им,  нужен  был
характер, а он всегда был бесхарактерным  и  начал  прибегать  к  разным
уверткам, ну и привык так жить в конце концов. Земля, скажу я вам, нас и
облагораживает, и развращает. Один мой  знакомый,  обанкротившись,  все,
бывало, говаривал: "Это не я  верчусь,  она  мной  вертит".  И  он  прав
отчасти. Все мы рабы собственности, особенно земельной.
   - Знаете, - сказал Поланецкий, - меня, хоть в роду моем все  полагали
свое благополучие в земле, к сельскому хозяйству  не  тянет.  Знаю,  что
земледелие всегда будет существовать, без этого нельзя, но в  теперешнем
виде у него будущности нет. Все вы обречены.
   - Я тоже  на  этот  счет  не  обольщаюсь.  Во  всей  Европе  сельское
хозяйство переживает  упадок,  это  общеизвестно.  Возьмем,  к  примеру,
какого-нибудь помещика, у которого четверо сыновей, каждому, стало быть,
достанется четверть отцовского достояния. Но каждый привык сызмала жить,
как жил отец, - развязку легко предвидеть. Или же из  четверых  те,  кто
поспособнее, изберут себе иное  поприще,  а  на  земле  останется  самый
неспособный, это уж обязательно.  А  бывает  и  так:  один  какой-нибудь
вертопрах возьмет и промотает все, накопленное трудами многих поколений.
И потом: землю возделывать мы еще умеем, а вот хозяйством управлять... А
ведь  хорошим  администратором  быть,  пожалуй,  поважнее,  чем  хорошим
земледельцем. Что следует из этого? А то, что земля останется, мы же, ее
владельцы, будем вынуждены ее покинуть. Но  вот  увидите:  когда-нибудь,
может быть, еще вернемся.
   - Как так?
   - Вот вы сказали, что вас тянет к земле, но это неверно. Она тянет  -
и притягательная сила ее так  велика,  что  в  известном  возрасте  и  с
известными средствами нельзя устоять и  не  приобрести  хотя  бы  клочок
земли. И с вами будет то же самое. И это лишь  естественно.  Потому  что
любое богатство, кроме земли, в конечном счете  -  фикция.  Все  из  нее
исходит, и все существует для нее. Промышленность, торговля и прочее  по
отношению к земле - как казначейский билет, который подлежит  обмену  на
золото, хранящееся в банке. И вы, человек от земли, к ней вернетесь.
   - Только не я.
   - Разве можно знать наперед? Сейчас вы  наживаете  состояние,  ну,  а
наживете, тогда что? В жизни должна быть цель. Поланецкие  испокон  века
имели дело с землей, а вы, один из них, избрали другое занятие. Но  ведь
большинство помещичьих детей поневоле поступает так. Кто-то погибнет,  а
кто-то разбогатеет и вернется, вернется не только с капиталом,  но  и  с
новой энергией и тем запасом знаний и  умением  расчетливо  хозяйничать,
которое дается практической деятельностью. Вернется, уступая влечению  к
земле и, наконец, чувству долга; последнее вам нет нужды объяснять.
   - Хорошая сторона  всего  этого  разве  что  одна:  значит,  мой  так
называемый дядюшка тоже обречен?
   - Сколько ниточка ни тянется, а все равно оборвется,  -  сказал  Ямиш
после минутного раздумья. - По-моему, Кшемень им не удержать, даже  если
распродать Магерувку. Кого мне  жаль,  так  это  Марыню.  Очень  славная
девушка. Вы, вероятно, не знаете, что два года назад старик вознамерился
продать Кшемень и  перебраться  в  город  и  отказался  от  этого  не  в
последнюю очередь благодаря  настояниям  Марыни.  То  ли  из-за  матери,
которая тут покоится, из уважения к ее памяти, то ли чтение на  нее  так
повлияло - в последнее время много говорят и пишут о нашем  долге  перед
землей, обязанности ее держаться, - но она сделала все от нее зависящее,
чтобы не допустить продажи. Бедняжка вообразила: нужно только поусердней
взяться за дело, и все образуется. Отказывает себе во  всем  ради  этого
Кшеменя. И когда ниточка оборвется, а оборвется непременно, для нее  это
будет страшным ударом. Жалко девочку!
   -   Вы   добрый   человек,   пан   советник!   -   с   присущей   ему
непосредственностью воскликнул Поланецкий.
   Старик улыбнулся.
   - Привязался к ней, -  я  ведь  в  некотором  роде  ее  наставник  по
агрономической части. Очень будет ее не хватать.
   Поланецкий помолчал, покусывая ус.
   - Пусть замуж за кого-нибудь из соседей выходит, - сказал он, - вот и
не придется уезжать.
   - Замуж... замуж... Не так-то это просто для бесприданницы. Да и  где
тут у нас женихи? Гонтовский разве что. Он бы женился. Человек,  кстати,
неплохой и вовсе не такой ограниченный, как говорят. Но у нее-то чувства
нет к нему, а не по любви она замуж не пойдет.  К  тому  же  Ялбжиков  -
именьице крохотное. А старик еще в голову себе забрал, будто  Гонтовские
не ровня Плавицким, - тот, кажется, и сам в это уверовал. У нас ведь, вы
знаете, всяк, кому не лень,  барина  из  себя  корчит.  Один  нос  дерет
оттого, что разбогател, другой  -  оттого,  что  разорился:  а  что  ему
остается делать. Люди посмеются, а там, глядишь, и привыкнут.  Но  не  о
том речь. Я знаю одно: кто на Марыне женится, приобретет сокровище.
   У Поланецкого у самого было такое  чувство,  даже  убеждение.  И  он,
примолкнув, снова стал вспоминать  о  Марыне,  воскрешать  в  памяти  ее
образ. И подумал, что будет тосковать по  ней;  но  тотчас  прогнал  эту
мысль, сказав себе, что такие встречи уже  не  раз  бывали  и  неизменно
забывались. Тем не менее, когда поезд подходил к Варшаве,  он  продолжал
думать о ней и, выходя на вокзале из вагона, пробормотал сквозь зубы:
   - Как нелепо получилось! Как нелепо!

ГЛАВА IV

   Первый вечер по возвращении в Варшаву  Поланецкий  провел  у  Бигеля,
своего компаньона и друга еще со школьной скамьи. Чех по  происхождению,
но из давно  осевшей  в  Польше  семьи,  Бигель  еще  до  объединения  с
Поланецким  держал  небольшую  торгово-банковскую   контору,   пользуясь
репутацией осторожного, но  чрезвычайно  добросовестного  и  аккуратного
дельца. По вхождении же в  дело  Поланецкого  -  еще  до  окончательного
возвращения из-за границы - их торговый дом, значительно  расширив  свои
операции, стал совсем солидной фирмой. Компаньоны превосходно  дополняли
друг друга. У Поланецкого, живого и  предприимчивого,  рождались  смелые
замыслы, он был  дельцом  проницательным  и  дальновидным,  а  Бигель  -
превосходным исполнителем. Поланецкий был незаменим,  когда  нужно  было
действовать  решительно,  припереть  кого-нибудь  к  стенке;  когда   же
требовалась осмотрительность, терпеливость, уменье обдумать,  прикинуть,
повернуть так и этак, появлялся на сцене Бигель. Словом, это были натуры
противоположные, но, может быть, поэтому и крепко  дружившие.  В  делах,
правда,  главенство  принадлежало  Поланецкому.  Бигель  верил   в   его
недюжинные способности, а  несколько  идей,  поданных  Поланецким  после
вступления в дело и оказавшихся весьма прибыльными, еще больше эту  веру
укрепили.  Мечтой  обоих  было  сколотить  капитал,  достаточный,  чтобы
построить ситценабивную фабрику; технической стороной этого  предприятия
ведал бы Поланецкий, а административной - Бигель. Но хотя оба  уже  были
люди состоятельные, до этой цели пока  еще  было  далеко.  Нетерпеливый,
имевший широкие связи Поланецкий попытался было после заграницы привлечь
"отечественные" капиталы, но  столкнулся  с  общим  недоверием.  Как  ни
странно, фамилия его, раскрывая перед ним  все  двери,  в  делах  скорее
вредила, чем  помогала.  У  тех,  к  кому  он  обращался,  казалось,  не
укладывалось в голове, как это человек их круга,  из  хорошей  семьи,  с
чисто польской фамилией может  заниматься  гешефтом.  Поначалу  это  его
страшно  бесило,  и  рассудительному  Бигелю   долго   приходилось   ему
втолковывать, что  недоверие  их  оправдано,  это  плод  многолетнего  и
горького опыта. Зная подноготную разных  торгово-промышленных  компаний,
он называл ему множество имен, от государственного казначея Тизенгаузена
и Теллюсов вплоть до директоров всевозможных земельных банков, которые к
земле не имели ровно никакого  отношения.  "Время  еще  не  приспело,  -
говорил Бигель, -  но  оно  придет,  вернее,  уже  наступает.  На  смену
аферистам и дилетантам идут люди сведущие".
   Не лишенный наблюдательности, несмотря на свою горячность, Поланецкий
успел сделать немало любопытных открытий  в  кругах,  куда  имел  доступ
благодаря своим связям. К тому, что он занят  делом,  все  относились  в
общем с одобрением. О нем отзывались даже с преувеличенной похвалой;  но
в  этом  одобрении  слышалась  как   бы   снисходительная   нотка.   Все
подчеркивали, что уважают и считают его  деятельность  полезной,  но  не
могли отнестись к ней как к вещи самой естественной и обыкновенной. "Они
на меня поглядывают свысока", - думал Поланецкий и не ошибался. И пришел
к  заключению,  что,  попроси  он  руки  какой-нибудь  барышни  из   так
называемого  "хорошего"  общества,  его  торговые   дела   и   репутация
"коммерсанта" скорее повредили бы ему, чем помогли, несмотря на всеобщее
уважение. Любую из этих девиц выдали бы за него  куда  охотней,  будь  у
него вместо прибыльного предприятия обремененное долгами имение или живи
он на широкую ногу, проедая проценты с капитала, а то и сам капитал.
   После таких наблюдений Поланецкий охладел к светской жизни и в  конце
концов вовсе  перестал  бывать  в  обществе,  довольствуясь  лишь  домом
Бигеля, Эмилии Хвастовской да своей более тесной холостяцкой  компанией.
Обедал у Francois с Букацким, стариком  Васковским  и  адвокатом  Машко,
ведя с ними нескончаемые беседы и споры по разным поводам. Часто ходил в
театр и другие публичные места, но в общем вел жизнь довольно уединенную
и все  не  женился,  несмотря  на  расположение  к  тому,  подкрепляемое
доводами рассудка, и достаток.
   Поехав почти прямо с вокзала к Бигелям, Поланецкий первым делом излил
злость, накопившуюся против "дядюшки", думая найти в лице  хозяина  дома
благосклонного и сочувственного слушателя; но Бигель не выразил никакого
особого волнения.
   - Знаю я этот тип людей, - сказал он.  -  Да  и,  по  правде  говоря,
откуда ему взять деньги, если у него их нет? Со всеми  этими  закладными
надо  ангельское  терпение  иметь.  Земля  быстро  забирает  денежки,  а
отдавать не торопится.
   - Слушай, Бигель, - отвечал Поланецкий, - с тех  пор,  как  ты  спать
стал после обеда и толстеть, с тобой тоже терпение нужно ангельское.
   - А ты скажи по совести, - продолжал невозмутимо  Бигель,  -  так  уж
тебе необходимы эти деньги? Разве нет  у  тебя  суммы  для  уговоренного
между нами пая?
   - Интересно, а какое это имеет касательство к тебе или Плавицкому? Он
должен, значит, пусть возвращает, и все тут!
   Спор прекратило появление пани Бигель со стайкой  детишек.  Это  была
еще молодая, голубоглазая и темноволосая женщина, очень добрая  и  вечно
занятая детьми, которых было шестеро и которых Поланецкий  очень  любил.
За это она платила ему искренней дружбой, связывавшей  ее  и  с  Эмилией
Хвастовской. Обе женщины знали и любили Марыню Плавицкую, порешив  между
собой женить на ней Поланецкого и настойчиво уговаривая его  съездить  в
Кшемень. И теперь пани Бигель не терпелось узнать о его впечатлениях.
   Но разговаривать не давали дети.  Ясь,  младший  из  умевших  ходить,
обхватив Поланецкого за ногу, тянул его к себе, крича: "Пам! Пам!",  что
на его языке означало: "Пан! Пан!"; девчушки, Эва и Иоася, без церемоний
взобрались ему на колени, а Эдя с Юзей подступили  к  нему  с  серьезным
разговором. Они прочли "Завоевание Мексики" и теперь в  него  играли.  И
Эдя, подняв брови и разводя руками, с жаром объяснял:
   - Хорошо! Кортесом буду я, Юзя - конным конвоиром, но как быть,  если
ни Эвка, ни Иоася не хотят быть  Монтесумой?  Так  ведь  нельзя  играть,
правда? Кто-то же должен Монтесумой быть, иначе у мексиканцев  не  будет
предводителя.
   - А где у вас мексиканцы? - спросил Поланецкий.
   - Вот эти стулья - мексиканцы, а те - испанцы, - отвечал Юзя.
   - Ну, держитесь! Я буду Монтесумой, ну-ка, попробуйте теперь  Мексику
завоевать!
   Поднялась невообразимая возня. Живой  и  непосредственный  Поланецкий
мгновенно  обратился  в  ребенка  и  стал  так  отчаянно  сопротивляться
Кортесу, что тот запротестовал, заявив, и  не  без  основания,  что  это
противоречит истории: раз Монтесума был  побежден,  значит,  пусть  даст
себя победить.  Но  Монтесума  отвечал,  что  это  его  не  касается,  и
продолжал сражаться. Игра затягивалась.
   И пани Бигель спросила мужа, не дожидаясь конца:
   - Ну, как визит в Кшемень?
   - Он там проделал в точности, что и сейчас, -  флегматично  отозвался
Бигель. - Перевернул все вверх дном и уехал.
   - О ней он что-нибудь рассказывал?
   - Про Марыню я не успел расспросить, а с Плавицким расстался  -  хуже
не придумаешь. Хочет продать закладную, а это, само  собой,  приведет  к
полному разрыву.
   - Жалко, - промолвила пани Бигель и за чаем, когда дети пошли  спать,
прямо спросила Поланецкого про Марыню.
   - Красива или нет, не знаю, - отвечал тот. -  Я  не  задумывался  над
этим.
   - Неправда! - возразила пани Бигель.
   - Ну и пускай неправда. Ну и пускай мила,  хороша  собой  и  все  что
хотите. Да, можно влюбиться, да, можно жениться,  но  только  ноги  моей
больше не будет в этом доме. Догадываюсь, зачем вы меня  туда  посылали.
Надо было только предупредить заранее, что за птица ее  отец;  наверняка
она характером в него, а раз так, благодарю покорно.
   - Подумайте, что вы говорите: "Мила, хороша собой, можно влюбиться" -
и "характером в него". Одно с другим не вяжется.
   - Может быть, но что из этого. Не повезло, и баста!
   - А я вам вот что скажу: Марыня произвела на вас сильное  впечатление
- это раз. А два: другой  такой  замечательной  девушки  я  в  жизни  не
встречала, и кто на ней женится, будет только счастлив.
   - Тогда почему же на ней никто не женился до сих пор?
   - Да ведь ей двадцать один всего, она только в свет выезжать  начала.
И, пожалуйста, не думайте, будто нет на ее руку претендентов.
   - Ну вот и пусть выходит за них.
   Но он кривил душой: ему неприятна была мысль, что она может выйти  за
другого. И втайне был признателен пани Бигель за похвалы Марыне.
   - Оставимте это, - сказал он. - Во всяком  случае,  вы  ей  настоящий
друг.
   -  Не  только  ей,  но  и  вам!  Признайтесь-ка  откровенно,   только
совершенно откровенно: понравилась она вам?
   - Понравилась ли? Говоря откровенно, очень!
   - Ну вот видите! - воскликнула пани Бигель, просияв от удовольствия.
   - Что я вижу? Ничего не вижу! Да,  понравилась,  не  отрицаю.  Трудно
представить себе  создание  миле