потребность  облегчить
душу.
   - Я отказал ему в деньгах, - ответил он, -  и,  признаться,  мне  это
неприятно. Кое-какие шансы выкарабкаться у него есть, но малейший пустяк
успеет еще до тех пор его погубить. Друзьями мы с ним никогда не были, я
его даже недолюбливаю: он меня бесит, раздражает, но судьба,  все  время
сводит нас вместе, и  потом,  он  однажды  оказал  мне  большую  услугу.
Правда, в долгу я у него не  остался,  но  он  в  безвыходном  положении
сейчас.
   Марыне отрадно было это слышать;  ведь  будь  ее  Стах  действительно
увлечен Терезой, подумалось ей, он не отказал бы  в  займе  ее  мужу,  а
сожаления его - новый знак сердечной доброты. Она сама их жалела, но, не
принеся почти ничего в приданое,  не  осмеливалась  Стаха  о  чем-нибудь
просить.
   - А ты уверен, что деньги пропадут?
   - Может, пропадут, а может, нет, - отвечал  Поланецкий,  прибавив  не
без самодовольства: - Отказывать я умею, Бигель - тот мягкосердечней.
   - Не говори так! Ты же такой  добрый!  И  то,  что  ты  огорчен,  это
подтверждает.
   - Конечно,  неприятно  думать,  что  из-за  нескольких  тысяч  рублей
человек, пусть  даже  посторонний,  бьется  как  рыба  об  лед.  Я  себе
представляю, что там у него. Завтра - срок платежа, он поспрошал всех, у
кого можно бы занять, но осторожно, чтобы не напугать кредиторов, а меня
оставил на последний, крайний случай. Значит, завтра он денег не вернет.
Предположим, через несколько дней все-таки раздобудет, но репутация  его
как аккуратного плательщика будет поколеблена, а  в  его  положении  это
может оказаться роковым.
   - А ты действительно не можешь ему дать  взаймы?  -  глядя  на  мужа,
робко спросила Марыня.
   - Говоря по  правде,  могу.  У  меня  и  чековая  книжка  с  собой  -
прихватил, если вдруг подходящая дача подвернется, так задаток дать. - И
засмеялся:  -  О,  да  ты  своему  бывшему  поклоннику  сочувствуешь   и
покровительствуешь! Это наводит на кое-какие размышления.
   Марыня тоже рассмеялась, обрадованная, что муж повеселел.
   - Нет, - покачала она своей хорошенькой головкой, - это не сочувствие
поклоннику,  а  самый  низкий  эгоизм:  мне  твое   спокойствие   дороже
нескольких тысяч рублей.
   - Ты у меня добрая женушка, - погладил  ее  по  голове  Поланецкий  и
спросил: - Ну, раз, два, три! Давать или не давать?
   Вместо ответа она только прижмурила глаза, как избалованная  девочка:
дескать,  давать.  И  обоим  вдруг  стало  весело.  Поланецкий,  однако,
притворился недовольным.
   - Вот что значит - быть  у  жены  под  башмаком,  -  заворчал  он.  -
Изволь-ка тащись ночью к Машко и упрашивай принять деньги, и все потому,
что этой капризнице захотелось!
   А она была счастлива оттого, что он назвал ее "капризницей". И все ее
тревоги и печали рассеялись как по волшебству.
   - А разве непременно сейчас надо? - спросила она.
   - Да. Завтра в восемь Машко уезжает и целый день  будет  мыкаться  по
городу в поисках денег.
   - Тогда вели хотя бы дрожки Бигеля заложить.
   - Нет, пешком пройдусь. Ночь лунная, да и близко совсем.
   Он простился и ушел, прихватив чековую книжку.
   "Однако Марыня - настоящий клад! - думал он дорогой. - Просто золото.
Такая доброта обезоруживает: и захочешь обмануть, духу  не  хватит.  Дал
мне бог жену, второй такой в целом свете не сыскать".
   И остро ощутил в эту минуту, как искренне ее любит. И  понял  заодно,
что не в той любви счастье, которая есть лишь взаимное влечение полов, -
дурно  направленная,  она  может,  наоборот,  несчастье  принести;  а  в
глубокой и вместе узаконенной супружеской  любви,  превосходящей  всякое
мыслимое блаженство. "Выше этого нет ничего, - рассуждал Поланецкий  сам
с собой, - и подумать только: ведь оно вот, под рукой, каждому доступно,
только надо честные и добрые намерения иметь, а люди топчут это  лежащее
прямо на поверхности сокровище, жертвуя покоем ради  метаний,  честью  -
для бесчестья!"
   Размышляя таким образом, дошел он до дачи Краславской, - окна ее, как
огромные фонари,  светились  на  темном  фоне  леса.  Открыв  калитку  и
оказавшись на освещенном луной дворе,  приблизился  он  к  крыльцу  и  в
ближайшем от сеней окне на низеньком диванчике в форме восьмерки,  перед
которым на столе горела лампа, увидел  Машко  с  женой.  Обняв  жену  за
талию, Машко держал ее руку, то поднося к губам, то пожимая,  словно  за
что-то благодаря. Но вдруг стиснул в объятиях и, привлекши к себе,  стал
страстно целовать в губы, а она, с безвольно упавшими руками, не отвечая
на его ласки, но и не противясь, бесстрастно принимала их, словно кукла,
а не живое существо. Затем остались видны только  затылок  Машко  и  его
растопыренные бакенбарды, которые шевелились при поцелуях, - Поланецкому
даже кровь бросилась в голову. И как  в  тот  раз,  когда  отыскивал  он
завязку от мантильи Основской, вспыхнуло у  него  желание  -  тем  более
жгучее, что уже прежде испытанное.  Это  необъяснимое  для  него  самого
чувственное влечение, с которым он давно боролся, овладело  им  с  силой
непреодолимой. Во мгновенье ока проснулся в нем первобытный инстинкт,  и
он, как дикарь, впал в бешенство при виде желанной  женщины  в  объятиях
другого, готовый вступить в единоборство  со  счастливым  соперником.  И
вместе  со  страстью  ослепила  его  ревность,  мерзкая  и  недостойная;
ревность самого низменного свойства, ибо вызванная  плотским  влечением,
но столь необузданная, что он, незадолго перед тем смотревший  подлинное
счастье в супружеской верности и любви, не колеблясь, попрал  бы  и  эту
любовь, и это счастье, лишь бы  устранить  Машко  и  самому  обнять  это
стройное  тело,  зацеловать  это  кукольное  личико,  невыразительное  и
некрасивое по сравнению с лицом его жены.
   Подсмотренное не только потрясло  его,  оно  было  невыносимо,  и  он
подскочив к двери, с силой потянул за  звонок:  мысль,  что  звук  этот,
нарушив тишину, прервет  супружеские  ласки,  доставила  ему  неистовую,
мстительную радость. Когда  слуга  открыл,  он  велел  доложить,  а  сам
постарался успокоиться и сообразить, что сказать Машко.
   Через минуту с удивленным видом вышел Машко.
   - Прости за поздний визит, - сказал Поланецкий, - но мне  влетело  от
жены за отказ тебе, и, зная, что завтра ты рано уезжаешь,  я  решил  вот
уладить это сегодня.
   На лице Машко изобразилась тайная радость. Он  сразу  сообразил,  что
столь поздний визит связан с их  недавним  разговором,  но  на  желаемый
исход не смел еще надеяться.
   - Прошу, - сказал он. - Жена еще не спит.
   И провел его в ту самую комнату, которую Поланецкий только что  видел
через  окно.  Тереза,  сидя  на  том  же  диванчике,  держала  в   руках
разрезательный нож и  книгу,  которую,  очевидно,  взяла  со  стола.  Ее
неподвижное лицо казалось спокойным, но раскрасневшиеся щеки  и  влажные
губы словно хранили след недавних  поцелуев,  а  взгляд  был  затуманен.
Кровь снова вскипела у Поланецкого в жилах, и, несмотря на все  старания
быть спокойным, он с такой силой сжал  протянутую  ему  руку,  что  губы
Терезы дрогнули как от боли.
   Дрожь пробежала по его  телу,  едва  он  дотронулся  до  ее  руки.  В
Терезиной манере подавать руку  была  томная  вялость,  и  ему  невольно
подумалось, что, прояви он смелость и решительность, то мог бы  овладеть
ею, не встретив особого сопротивления.
   - Представь, - начал между тем Машко, - я тоже получил нагоняй. Ты  -
за то, что отказался помочь, а я за то, что обратился за помощью. Жена у
тебя хорошая, но и моя не хуже. Твоя вступилась за меня, моя - за  тебя.
Я ей признался, что терплю временные денежные затруднения,  а  она  меня
отругала, зачем от нее скрываю. В юридических тонкостях она, конечно, не
разбирается, но смысл ее слов сводился  к  тому,  что  ты  вполне  прав,
поскольку кредитор должен иметь какое-то обеспечение, и она  готова  его
предоставить в виде своей ренты и вообще всего имущества...  Я  как  раз
благодарил ее, когда ты пришел. - Он положил руку на плечо  Поланецкому.
- Дорогой, твоя жена - замечательная женщина,  согласен;  я  только  что
имел возможность в этом  убедиться.  Но  согласись,  что  и  моя  ей  не
уступит. Неприятности свои я от нее скрываю, но что  тут  удивительного?
Радостью всегда готов с нею поделиться, а огорчать - зачем же, тем более
если это временные трудности. Знай ты ее,  как  я,  тоже  нашел  бы  это
естественным.
   Поланецкий  был  о  ней  невысокого  мнения,  несмотря  на   всю   ее
обольстительность, и не считал способной на жертвы.
   "Или она в самом деле женщина достойная и я ошибаюсь, - подумал он, -
или Машко настолько ее запутал, что она всерьез  считает  его  положение
прочным, а затруднения - временными". Вслух же сказал, обращаясь к ней:
   - Я человек деловой, но за кого вы  все-таки  меня  принимаете,  если
думаете, что я могу потребовать в обеспечение ваше имущество? Отказал  я
единственно из лени -  и  мне  очень  стыдно;  отказал,  потому  что  не
хотелось ехать в Варшаву за деньгами. Лето располагает к лени и эгоизму.
Но в общем-то все это сущий пустяк,  и  кто,  как  ваш  муж,  занимается
делами, ежедневно сталкивается с такими осложнениями. Иной раз занимаешь
только потому, что свои деньги в нужный срок не можешь получить.
   - Именно это и произошло, - сказал Машко, довольный,  что  Поланецкий
таким образом представил дело его жене.
   - Я в этих вещах ничего не смыслю, этим  всегда  мама  занималась,  -
вставила Тереза. - Но я вам очень благодарна.
   - Да зачем вообще мне ваше поручительство? - засмеялся Поланецкий.  -
Ну, предположим, вы обанкротились, - это чистое  допущение,  потому  что
ничего подобного вам не грозит, - неужели вы думаете, я судиться буду  с
вами и лишу вас средств к существованию?
   - Нет, не думаю, - отвечала она.
   Поланецкий поднес ее руку к губам, но поцелуй этот был  настолько  не
похож  на  простой  акт  вежливости  и  сопровождался   взглядом   столь
страстным, что никакие слова не  могли  бы  красноречивей  выразить  его
чувства.
   Она и  вида  не  показала,  будто  о  чем-нибудь  догадывается,  хотя
прекрасно поняла, что этот поцелуй - акт вежливости только для  мужа,  а
для  нее  -  пылкое  признание;  поняла,  что  нравится   и   привлекает
Поланецкого, но прежде всего - что одержала  победу  над  Марыней,  чьей
красоте завидовала еще до замужества, и  это  чрезвычайно  польстило  ее
самолюбию.
   Впрочем,  пани  Машко  давно  уже  заметила,  что  Поланецкий  к  ней
неравнодушен,  но,  не   отличаясь   преувеличенной   стыдливостью   или
щепетильностью, не видела в этом чего-либо предосудительного и  обидного
для себя. Напротив, это будило  ее  любопытство,  щекоча  нервы  и  теша
тщеславие. Правда, она чуяла инстинктивно, что человек он  необузданный,
ни перед чем не остановится, и при мысли об этом поеживалась, но  покуда
ничего такого не происходило, находила в этих опасениях  прелесть.  И  в
своей обычной протяжной манере, будто цедя слова, сказала:
   - Мама всегда говорила, что на вас во всем можно положиться.
   Прежде манера эта забавляла Поланецкого, теперь же все в ней казалось
привлекательным.
   - И вы тоже можете положиться, - отозвался он, не сводя с нее глаз.
   - Ну, пока вы тут будете разными заверениями обмениваться, -  перебил
Машко шутливо, - пойду к себе, все нужное для нашего дела приготовлю.
   Они остались вдвоем. Она была явно смущена  и,  пытаясь  скрыть  это,
стала поправлять на лампе абажур.
   - Я был бы счастлив  удостоиться  вашего  расположения,  -  торопливо
начал Поланецкий, подходя к ней. - Я вам очень предан, очень!.. И  хотел
бы, чтобы мы с вами были друзьями... Можно рассчитывать на вашу дружбу?
   - Да.
   - Спасибо.
   И, желая завладеть ее рукой - для чего и говорил все это, -  протянул
ей свою. Тереза, не решаясь уклониться, подала руку, а он, схватив, стал
осыпать ее  жадными  поцелуями,  не  удовольствовавшись  одним.  Страсть
застлала ему глаза. Еще миг, и он, забывшись совсем, обнял бы  и  прижал
ее к себе, но в соседней комнате раздался скрип сапог.  Первой  услыхала
его Тереза.
   - Муж, - предупредила она поспешно.
   В ту же минуту Машко отворил дверь.
   - Прошу. Вели подать  чай,  -  обратился  он  к  жене,  -  мы  сейчас
вернемся.
   Дело и правда  не  затянулось:  Поланецкому  нужно  было  всего  лишь
заполнить чек, что он и сделал. Но Машко, усадив его, предложил  сигару:
ему, видно, хотелось поговорить.
   - Вот, опять неприятности валятся, - сказал  он.  -  Выпутаться-то  я
выпутаюсь. И не в таких бывал передрягах, но, как говорится, пока солнце
выглянет, роса очи  выест,  словом,  кредит  надо  получить  или  другой
какой-нибудь доход найти до окончания суда, - это и там бы помогло.
   Поланецкий, еще в  возбуждении,  нервно  покусывал  кончик  сигары  и
вначале слушал невнимательно. Его занимала внезапно пришедшая в голову и
не делавшая ему чести  мысль:  обанкроться  Машко,  жена  его  стала  бы
доступнее.
   - А ты подумал, что предпринять, если проиграешь дело? -  спросил  он
напрямик.
   - Не проиграю, - ответил Машко.
   - В жизни все бывает, ты знаешь это получше других.
   - Я и думать об этом не желаю.
   - Но тем не менее подумать  следует,  -  заметил  Поланецкий  не  без
злорадства, которого, впрочем, Машко не уловил. - Что ты в таком  случае
намерен делать?
   - В таком случае придется уехать из  Варшавы,  -  упершись  руками  в
колени и мрачно уставясь в пол, сказал Машко.
   Наступила пауза. Лицо молодого адвоката все больше мрачнело.
   -  Когда-то,  в  лучшие  мои  времена,  -  сказал  он  задумчиво,   -
познакомился  я  в  Париже  с  бароном  Гиршем.  Несколько  раз  с   ним
встречались, как-то даже вместе участвовали в суде чести.  И  теперь,  в
минуты отчаяния, вспоминаю вот о нем, - для вида он отошел от  дел,  но,
по сути-то, у него их тьма, особенно на  Востоке.  Я  знаю  таких,  кто,
работая на него, целое состояние нажил, там для каждого необъятное  поле
деятельности.
   - Ты надеешься пристроиться у него?
   - Да. Но есть и другой выход: пуля в лоб...
   Поланецкий всерьез к его угрозе не отнесся. Но из краткого  разговора
с ним выяснил  для  себя  две  вещи:  первое  -  несмотря  на  кажущееся
спокойствие, Машко подумывает о возможной катастрофе; второе -  на  этот
случай у него приготовлен план, пусть и фантастический.
   - За двумя зайцами я никогда не гонялся, это меня и спасало в  жизни,
- отогнав  невеселые  мысли,  сказал  Машко.  -  Занят  я  исключительно
процессом. Этот мерзавец делает все, чтобы уронить меня в общем  мнении,
но мне на общественное мнение наплевать, мне важно, что  судьи  обо  мне
думают. Сорвусь я сейчас, это может неблагоприятно  отразиться  на  ходе
дела. Понимаешь? Процесс тогда могут воспринять  как  отчаянную  попытку
утопающего спастись любой ценой. А это  не  в  моих  интересах.  Поэтому
нужно делать вид, что я крепко стою на ногах. И как это ни печально,  но
я даже не могу сейчас позволить себе сократить  домашние  расходы,  жить
поскромнее. Неприятностей у меня выше головы, - кому же это лучше знать,
как не тебе, коли я у тебя одолжаюсь. А не дальше как вчера торговал вот
Выбуж, большое имение под Равой, - все для  того,  чтобы  кредиторам  да
недругам пыль в глаза пустить. Скажи,  ты  старика  Завиловского  хорошо
знаешь?
   - Недавно познакомился через Игнация Завиловского.
   - Ты ему нравишься, он очень  уважает  выходцев  из  шляхты,  которые
своим трудом наживают состояние. Я знаю, он сам свои дела ведет, но ведь
старится и подагра у него. Я там посоветовал ему  кое-что,  и,  если  он
будет спрашивать, замолви за меня словечко. В карман ему руку  запускать
я, как ты понимаешь, не  собираюсь,  хотя  имел  бы  небольшой  доход  в
качестве его ходатая, но для меня  важнее,  чтобы  разнеслось:  Машко  -
поверенный этого миллионщика. А  это  правда,  что  он  будто  бы  хочет
передать свои познанские имения Игнацию Завиловскому?
   - Так утверждает пани Бронич.
   - Значит, вранье; а впрочем,  чего  в  жизни  не  бывает.  Во  всяком
случае, молодой Завиловский какое-нибудь приданое за женой возьмет, а  в
делах, как все поэты, наверно, ничего не смыслит. Я бы мог  ему  быть  в
будущем полезен.
   - Я должен от его лица отклонить твое предложение: делами его обещали
заняться мы с Бигелем.
   - Я не в делах его заинтересован, - поморщился  Машко,  -  а  в  том,
чтобы  иметь  право  сказать:  я  -  поверенный  Завиловского.  А   пока
разберутся, какого Завиловского, кредит мой будет восстановлен.
   - Ты знаешь, не в  моих  привычках  вмешиваться  в  чужие  дела,  но,
откровенно говоря, для меня жить, рассчитывая только на кредит, было  бы
невыносимо.
   - Спроси-ка у миллионеров, как они состояние нажили.
   - А ты у банкиров спроси, отчего они поразорялись.
   - Что со мной будет, покажет будущее.
   - Да, конечно, - сказал Поланецкий, вставая.
   Машко еще раз поблагодарил за одолжение, и они перешли в комнату, где
ждала их за чаем Тереза.
   - Как? Уже кончили? - спросила она.
   Поланецкого при виде ее снова бросило в жар.  И,  вспомнив,  как  она
перед тем прошептала, точно его сообщница:  "Муж!",  -  он,  не  обращая
внимания на Машко, ответил:
   - С вашим мужем - да. Но с вами - еще нет.
   При всей своей невозмутимости Тереза смешалась - дерзость Поланецкого
ее испугала.
   - Это как понять? - спросил Машко.
   - А так, - сказал  Поланецкий,  -  жена  твоя  заподозрила,  будто  я
намерен потребовать ее имущество в обеспечение, и этого я ей не прощу.
   В  серых  невыразительных  глазах  Терезы  отразилось  изумление.  Ей
понравилась смелость Поланецкого, присутствие духа,  с  каким  он  сумел
найтись и выйти из  положения.  Он  показался  ей  в  эту  минуту  очень
красивым мужчиной, гораздо красивее мужа.
   - Извините меня, - сказала она.
   - Нет, это вам так не пройдет. Вы еще не знаете, какой я злопамятный.
   - Вот уж не поверю, - отвечала она кокетливо, как женщина,  сознающая
свою красоту и власть над ним.
   Он сел подле нее и, взяв слегка дрожащей рукой чашку, стал помешивать
ложечкой чай. Им овладевало  все  большее  беспокойство.  До  замужества
называл он ее рыбой, а  сейчас  чувствовал  тепло  ее  тела  под  тонким
платьем, и будто искры сыпались на него.
   И опять вспомнилось: "Муж!" - и кровь  горячей  волной  прихлынула  к
сердцу.  Так  могла  сказать  лишь  женщина,  которая  готова  на   все!
Внутренний голос нашептывал: "Надо только удобного случая дождаться!"  И
при этой мысли к необузданной его  страсти  присоединилась  необузданная
радость. И он совсем перестал владеть собой. Стал было искать под столом
ногой ее ногу,  но  это  ему  самому  показалось  слишком  уж  грубым  и
вульгарным. "Если вопрос только в том, чтобы дождаться случая, -  сказал
он себе, - надо вооружиться терпением". И его охватывала сладкая  дрожь,
залог будущих пылких наслаждений.
   А между тем ему приходилось поддерживать совершенно не  вязавшийся  с
его настроением разговор,  стоивший  ему  немалых  усилий,  отвечать  на
вопросы Машко по поводу планов Завиловского и тому подобное. Наконец  он
начал прощаться.
   - Забыл вот трость, а по дороге собаки набросились,  -  обратился  он
перед уходом к Машко, - будь добр, одолжи свою.
   Насчет собак он придумал: это был предлог хотя бы на минутку остаться
с Терезой наедине. И когда Машко вышел, он быстро подошел к ней.
   - Видите, что со мной происходит? - спросил он  каким-то  сдавленным,
не своим голосом.
   Она видела, как он возбужден, видела его горящие глаза, раздувающиеся
ноздри, и ей вдруг стало страшно, а у него все звучало в ушах: "Муж!", и
одна мысль овладела им: будь что будет! И он, кто за  минуту  перед  тем
внушал себе, что надо запастись терпением и подождать, во мгновение  ока
все поставил на карту, прошептав:
   - Я люблю вас!
   Она стояла, потупясь,  пораженная,  остолбенелая;  от  этих  слов  до
измены мужу оставался только шаг,