со Стефой Ратковской!
   В обществе Копосика  панна  Кастелли  отдыхала,  тут  не  нужно  было
никаких усилий. Один вид его приводил в  хорошее  настроение,  возбуждая
улыбку и желание шутить. Поланецкий, тот  еще  мог  приревновать  как-то
Коповского к Марыне; но  Завиловскому,  который  витал  исключительно  в
духовной сфере и все мерил этой мерой, в голову бы не пришло, что  такая
"одухотворенная" и  "умная"  девушка,  как  Линета,  может  смотреть  на
Коповского иначе, чем на объект веселых шуток, которые она беспрерывно с
ним проделывала. Ведь даже пани Бронич при всей своей  ограниченности  и
мысли  не  допускала,  что  Линета  могла  бы  выйти   когда-нибудь   за
Коповского! Сцена  между  ним  и  Анетой,  свидетелем  которой  оказался
Завиловский, Ничему его не научила -  свою  Лианочку  считал  он  полной
противоположностью Основской. Недаром же  Лианочка  его  полюбила,  его,
кто, в свой черед, прямой  антипод  Копосика.  Уже  одно  это  исключало
всякие сомнения. Лианочка дурачилась с Копосиком,  писала  его  портрет,
слушала его  глупейшие,  по  мнению  Завиловского,  разглагольствования,
подшучивая над ним, задорно  на  него  поглядывая,  но  она  ведь  сущий
ребенок, ей поиграть еще хочется,  пошалить.  Зато  никто  лучше  ее  не
понимает, как он бесконечно глуп, и никто не поминает этого  так  часто.
Сколько раз она высмеивала его тупость перед Завиловским...
   Но не все смотрели на эти отношения как на невинную забаву, и  прежде
всего  Анета,  которая  не  раз  говорила  мужу,  что   Линетка   просто
кокетничает с Коповским. Юзеку тоже иногда казалось, что она права, и он
вознамерился  под   каким-нибудь   благовидным   предлогом   выпроводить
Коповского из Пшитулова,  но  Анета  не  соглашалась.  "А  если  у  него
серьезные намерения в отношении Стефы? С нашей стороны нехорошо было  бы
препятствовать  счастью  бедной  девушки".  Копосик   был,   по   мнению
Основского, вовсе недостоин этой славной девушки, но  она  действительно
была бесприданницей, и потом, Анете очень хотелось их поженить, - он  не
смел ей перечить.
   Поведение Линеты, однако, удивляло, даже возмущало Основского.  "Ведь
у нее жених есть, и какой! А она с этим дураком кокетничает,  для  этого
самой надо безмозглой куклой быть". Но поначалу он гнал от себя подобные
мысли. И, думая, будто Анета преувеличивает,  стал  следить  за  молодой
девушкой; а поскольку был человеком неглупым,  когда  дело  не  касалось
жены, приметил за Линетой такое, что, принимая во внимание его дружескую
приязнь к Завиловскому, настораживало. Не обнаружилось,  правда,  ничего
грозившего изменить положение вещей, но  возникал  вопрос:  что  ждет  в
будущем  Игнася,  если  Линета  его  не  ценит  и  так  мало  развита  в
нравственном отношении - не только находит удовольствие в обществе этого
безмозглого красавчика, но еще его завлекает, голову ему кружит? "Анетка
судит о других по себе,  -  рассуждал  Основский,  -  вот  и  ошибается,
приписывая Линете возвышенные чувства; нет,  она  -  кукла,  марионетка;
если бы не благотворное  влияние  Анеты  и  Игнася,  душа  ее  спала  бы
непробудным сном". Так этот несчастный, страдающий любовным дальтонизмом
человек, приближаясь, с одной стороны, к истине, с другой - удалялся  от
нее. Присматриваясь все внимательней к  Линете,  он  без  особого  труда
убедился, что, хотя эта "идеальная" натура  как  будто  и  не  принимает
Коповского всерьез - дурачится, дразнит его, даже выставляет на смех, но
одновременно питает к нему и  неодолимую  слабость,  род  влечения  всех
светских вертушек к смазливым франтам. А Коповский,  и  без  того  дурак
феноменальный, на свежем воздухе будто еще  больше  поглупел,  зато  его
нежная кожа покрылась золотистым загаром, отчего и зубы  стали  казаться
еще белей, и глаза ярче, а растительность на  лице,  выгорев,  приобрела
лоснистую шелковистость. Он был само изящество  -  благодаря  не  только
молодости и красоте, но и своему тонкому белью, галстукам, изысканным  и
вместе простым костюмам. Озаренный солнцем, в белой  английской  фланели
для лаун-тенниса, казался он олицетворением утренней  свежести  и  неги.
Мягкая ткань красиво облегала его гибкую, стройную фигуру; где  же  было
костлявому,  голенастому  Завиловскому  с  его  массивной   вагнеровской
челюстью тягаться с этим дамским любимчиком, напоминавшим одновременно и
греческих  богов,  и  картинки  из  модных   журналов,   и   итальянские
глиптотеки, и франтов за табльдотами в Биаррице или Остенде! Нужно  было
чудачкой быть, как эта тихоня Стефа, чтобы утверждать (наверно,  назло),
что он  ходячий  манекен.  Линета  посмеялась,  правда,  когда  Свирский
однажды пошутил, что, если спросишь Коповского о чем-нибудь невзначай, у
него такой взгляд, словно он дурак в  шестнадцатом  поколении  равно  по
мужской и женской линии. Вид у него и в самом деле бывал бестолковый,  и
он не сразу понимал, чего от него хотят. Но зато какая жизнерадостность,
приветливость и при всей несообразительности - какая воспитанность, а за
его бесподобную красоту и элегантность все прощалось.
   Завиловский ошибался, полагая,  что  слабость  к  роскошеству  питает
только тетушка Бронич, а невеста его ведать  не  ведает  о  просьбах,  с
которыми та к  нему  обращается.  Линета  знала  обо  всем.  Простясь  с
надеждой, что ее "Игнась" сможет когда-нибудь сравняться с идеалом,  она
хотела, чтобы он, по  крайней  мере,  к  нему  приблизился.  Влечение  к
внешнему  лоску  и  шику  было  у  нее  врожденное,  и  тетушка,   прося
Завиловского купить то или другое, выполняла лишь пожелания  Линеты.  Та
действительно с одного взгляда отличала шелк от фильдекоса и тянулась  к
шелку всей душой. Сам Коповский был для нее  словно  шелк  среди  других
тканей. И не внушай ей Анета всякие возвышенные чувства и  не  удерживай
сама  молодого  человека,  Линета,  несомненно,  вышла   бы   замуж   за
Коповского. Основский, пришедший в конце концов к  заключению,  что  так
было бы лучше и  для  нее,  и  для  Завиловского,  но  не  знавший  всей
подоплеки, только удивился, почему этого не случилось.
   Как-то он поделился своими мыслями с женой, но та рассердилась.
   - Не случилось, потому что было невозможно. А ты думаешь, все  должно
следовать твоей  логике?  Я  первая  заметила,  что  она  кокетничает  с
Коповским. Но кто же знал, что она способна на такое? Слыханное ли  дело
- невеста, а кокетничает с другим. Она это  со  скуки,  назло  Стефе,  а
может, в Завиловском хочет ревность возбудить. Кто ее там  знает!  Легко
тебе теперь говорить и на меня свалить: я этот брак устроила. А  ты  где
раньше был? Вспомни лучше,  как  сам  Линетой  восхищался,  какая,  мол,
возвышенная натура, вот именно она бы и составила счастье Игнася. Ничего
себе возвышенная натура! Сейчас кокетничает с Коповским, а будь она  его
невестой, кокетничала  бы  с  Завиловским!  Горбатого  могила  исправит!
По-твоему, она больше для Коповского подходит; ну, так надо было  думать
заранее, а не теперь, когда она уже  невеста  Завиловского.  Но  ты  это
нарочно, чтобы мне досадить: какую я сделала глупость, помогая Игнацию.
   И разговор принял совсем другой оборот: Линета и  Завиловский  отошли
на задний план, а  на  передний  выступили  жестокость  и  деспотичность
Юзека. В результате Основскому же пришлось оправдываться.
   - Анеточка, как ты можешь даже  допустить,  что  я  хотел  попрекнуть
тебя? - развел он руками. - Я же знаю, ты из самых лучших побуждений. Но
я люблю Игнася, и меня тревожит его будущее. Я от всей души желал бы ему
точно такую женушку, как ты. Да пусть  у  меня  язык  отсохнет,  если  я
птичку мою дорогую обидел чем-нибудь ненароком.  Я  просто  так  пришел,
поговорить, посоветоваться, ты ведь у меня умница, всегда найдешь  выход
из положения.
   И он стал целовать ей руки, плечи, лицо, нежно,  с  упоением,  а  она
уклонялась, отворачивалась.
   - Ах, Юзек, какой ты потный!
   Он потный был почти всегда, потому что по целым дням играл в  теннис,
ездил верхом, занимался греблей, таскался по полям и лесам - все в угоду
ей, чтобы похудеть.
   - Скажи только: ты не сердишься? - спросил он, отпуская ее руку  и  с
нежностью заглядывая ей в глаза.
   - Ну, не сержусь!.. Только  какой  я  могу  дать  совет?  Ну,  пускай
поскорей уезжают в Шевенинген, а Коповский здесь со Стефой останется.
   - Вот и выход! Да, пусть в начале августа уезжают. А тебе не кажется,
что Стефа как-то не очень... что Копосик не по сердцу ей?
   - Она скрытная. И вообще ты плохо женщин знаешь.
   - Да, наверно, ты, как всегда, права. Но, по-моему, она недолюбливает
Линету. Может, поэтому и на Коповского сердится?
   - А что? - встрепенулась Анета. - Ты что-нибудь заметил между  ним  и
Линетой?
   - Копосик он и есть Копосик. Знает, что зубы у него красивые,  вот  и
улыбается ей. Но если бы я заметил  между  ними  что-нибудь  такое,  его
давно бы уже здесь не было. Может, и Линета  кокетничает  с  ним  просто
так... sans le savoir...   Хорошего  тут,  конечно,
мало, но не думаю, чтобы серьезное что-нибудь.
   - Нужно бы выведать все-таки у Коповского, как он к Стефе  относится.
Знаешь что? Съезжу-ка я  с  ним  сегодня  верхом  к  лесной  сторожке  и
поговорю дорогой. А вы в другую сторону поезжайте.
   - Ладно, детка. Вот как славно у тебя головка работает!
   И он пошел было к двери, но в раздумье остановился на пороге.
   - Странно как, однако, и непонятно... Игнась на лету все  схватывает,
а ее боготворит - и ровно ничего не видит.
   После полудня Коповский с Анетой верхами ехали по тенистой  дороге  к
лесной сторожке. Провожая глазами всадницу, Завиловский  залюбовался  ее
стройной фигурой, похожей издали,  в  облегающей  амазонке,  на  изящный
кувшинчик.
   "До чего же стройна и хороша! - подумал он. - Какая,  однако,  ирония
судьбы: Основский, человек такой добрый и достойный, а вот обманут".
   Да, была в этом ирония судьбы. Но не только в этом.

ГЛАВА LIV

   После верховой  прогулки  Анеты  с  Коповским  в  лесную  сторожку  в
настроении обитателей Пшитулова произошла перемена. Завиловский, правда,
по-прежнему не сводил восторженных глаз с невесты, но в ее  обращении  с
ним и остальными проскальзывало  плохо  скрытое  раздражение.  Коповский
держался скованно, на Линету поглядывал украдкой, подходя к ней с  явной
поспешностью и только в отсутствие Анеты, зато много времени проводил  в
обществе Стефании,  хотя  с  видом  самым  рассеянным.  Анета  была  еще
деятельнее обычного и принимала, к  удовольствию  Юзека,  столь  горячее
участие во всем происходящем в Пшитулове, что еще  дважды  беседовала  с
Коповским наедине. Линета не поглядывала больше на Коповского с  прежним
полушутливым, полунасмешливым  выражением,  а  грустные  глаза  Стефании
задерживались  на  Завиловском  с  сочувствием;  словом,  происшедшая  в
Пшитулове перемена выражалась не только в настроениях, но и во взорах.
   Но лишь привычному, наметанному  взгляду  удалось  бы  подметить  эти
перемены в праздной,  бесцельной  жизни,  в  которой  тончайшие  оттенки
чувств, настроений и мыслей приобретают видимость важных событий, а чаще
их предвещают. Внешне жизнь в Пшитулове оставалась  тем,  чем  была,  то
есть  отдыхом  на  лоне  природы,  веселым,  нескончаемым  пикником,   в
программу которого входили любовь, восхищение красотой, более или  менее
приятные беседы и развлечения. Усилия ума  направлялись  только  на  то,
чтобы измыслить новые забавы и заполнить ими день, но и эту  обязанность
по большей части брал на себя Основский как хозяин дома.
   Но однажды Завиловскому и Основскому вручили по конверту  с  траурной
каймой, которые, точно удар грома,  смутили  эту  безмятежно-размеренную
жизнь. Принесли их, когда вся компания сидела за послеобеденным кофе,  и
дамы с беспокойством обратили взоры на мужчин, которые вскрыли  конверты
и читали вложенные в них карточки.
   - Завиловский умер! - в один голос вскричали они.
   Известие произвело на всех сильное впечатление. Пани Бронич как особа
старого-закала, не запамятовавшая те времена, когда при одном  появлении
нарочного в деревне чувствительные барышни падали в обморок,  обмерла  и
лишилась дара речи. Стефания, которая жила некоторое время у Завиловских
и была к ним непритворно привязана, побледнела; панна Кастелли  схватила
тетушку за руку и, шепча: "Voyons chere, tu n'es  pas  raisonnable  , - старалась привести ее в чувство.
Анета, словно желая собственными глазами  удостовериться  в  подлинности
известия, взяла у мужа карточку и прочла вслух: "Светлой памяти Эустахий
Завиловский опочил двадцать пятого июня и прочая, и прочая... Дочь  его,
с глубоким прискорбием извещая о кончине, приглашает родных и близких на
погребение, имеющее  быть  в  епархиальном  костеле  в  Ясмене  двадцать
восьмого числа сего месяца..."
   Наступило минутное молчание; первым его нарушил Завиловский.
   - Я мало его знал и был против него предубежден, - сказал  он,  -  но
убедился, какой это на редкость порядочный человек, и теперь  мне  очень
его жаль.
   - Он тоже тебя полюбил, - заметил Основский. - Могу это подтвердить.
   Тетушка Бронич, которая успела уже немного прийти в  себя,  сообщила,
что подтверждения эти вполне обнаружатся лишь  теперь,  и  пан  Эустахий
окажется, быть может, еще добрей, чем можно было  полагать.  "Он  всегда
Лианочку любил, а значит, не мог быть дурным  человеком".  Ей,  то  есть
пани Бронич,  он  покойного  Теодора  напоминал,  вот  почему  она  была
привязана к нему. Правда, он резковат бывал, не то  что  Теодор,  всегда
ласковый; но оба великодушные, господь бог обоим за это воздаст.
   Затем,  обратясь  к   Лианочке   и   напомнив   о   ее   прирожденной
впечатлительности,  стала  умолять  не  волноваться,  не  то  опять  под
ложечкой заболит. Завиловский, охваченный чувством, что у них с  Линетой
первое общее горе, взял ее руки и стал целовать. Один Коповский  нарушил
подавленное настроение.
   - Интересно, а как панна Елена отцовскими  трубками  распорядится?  -
высказал он свое глубокомысленное суждение о бренности всего сущего.
   У старика, не признававшего ни сигар, ни папирос, была славившаяся на
весь город  коллекция  курительных  трубок,  и  он  в  свое  время  даже
устраивал у себя своеобразные сидения трубокуров. Но беспокойный  вопрос
Коповского об участи трубок так и повис в воздухе: Завиловскому как  раз
принесли еще письмо - от Поланецкого,  который  тоже  извещал  о  смерти
старика и о дне похорон, - а Основский отвлекся, уславливаясь с женой  о
поездке в Ясмень.
   Было решено не медля возвращаться в город, чтобы дамы  успели  купить
кое-какие принадлежности траурного туалета, а назавтра, в день  похорон,
всем отправиться в Ясмень. Так и сделали. Завиловский отвез вещи к  себе
на квартиру, приготовил на утро черный костюм и  пошел  к  Поланецким  в
надежде застать их тоже в городе. Но от  слуги  узнал,  что  был  только
барин и вчера же уехал в Ясмень и что господа вот уже недели две и живут
там, поблизости, где у них дом, не то снятый, не то купленный.
   Тогда Завиловский вернулся на дачу, чтобы провести вечер с  невестой.
Входя, он с удивлением услышал доносившиеся из дома звуки вальса Штрауса
и спросил у Стефании, кто это играет.
   - Лианочка с Коповским, - отвечала она.
   - Как, и Коповский здесь?
   - Да, уже с четверть часа.
   - А Основские?
   - Еще не возвращались. Анета ездит по магазинам.
   Завиловский впервые ощутил недовольство своей невестой.  Он  понимал:
покойник - чужой ей человек, тем не менее играть сейчас вальс  в  четыре
руки совсем неуместно.  Многоопытная  тетушка  Бронич  тотчас  обо  всем
догадалась по его лицу.
   - Лианочка так расстроена, так утомлена, -  упредила  она  его,  -  а
музыка лучше всего ее успокаивает. И я побоялась  приступа:  у  нее  уже
заболело под ложечкой, вот и предложила им сыграть что-нибудь.
   Игра прекратилась, и неприятное впечатление рассеялось.  Все  в  этом
доме было  полно  для  него  недавних,  милых  сердцу  воспоминаний.  И,
прохаживаясь теперь в сумерках под руку с Линетой по комнатам, он  то  и
дело останавливался и припоминал какой-нибудь случай.
   - А помнишь, - сказал он в мастерской,  -  как  ты  во  время  сеанса
трогала меня за виски, чтобы  повернуть  мне  голову,  и  я  первый  раз
поцеловал тебе руку? А ты мне сказала: "Поговорите с тетей", - и у  меня
даже дыхание  перехватило,  только  что  сознание  не  потерял.  Ты  моя
единственная, самая, самая дорогая...
   - Ты тогда очень побледнел, - отозвалась она.
   - Еще бы! У меня чуть сердце не  разорвалось.  Ведь  я  был  уже  без
памяти влюблен.
   Панна Кастелли устремила глаза вверх.
   - Как странно!
   - Что, Лианочка?
   - Да  так,  начинается  вроде  бы  незаметно,  с  пустяков,  а  потом
втягиваешься, как в игру, и вдруг - замок защелкнулся.
   - Да, замок защелкнулся! - повторил Завиловский, прижимая ее  руку  к
груди. - И я никому не отдам мою ненаглядную.
   Они перешли в гостиную, и Завиловский, не выпуская ее руки, указал на
застекленную дверь.
   - Наш балкон и наши акации.
   Сумерки  сгущались.  Комната  погрузилась  в  полумрак,   только   на
позолоченных рамах картин бликами отсвечивал закат, точно  чьи-то  глаза
подглядывали за молодой парой.
   - Ты меня любишь? - спросил вдруг Завиловский.
   - Ты же знаешь.
   - Скажи: да!
   - Да!
   Он еще сильней прижал ее  руку  к  груди  и  голосом,  дрогнувшим  от
избытка чувств, признался:
   - Ты и не представляешь,  как  я  счастлив!  Просто  не  можешь  себе
представить! И не знаешь, как я  тебя  люблю.  Я  жизнь  за  тебя  готов
отдать. Один волосок твой дороже мне всех сокровищ мира! Ты  моя  жизнь,
моя вселенная, ты для меня все! Я жить без тебя бы не мог!
   - Давай посидим, - прошептала Линета. - Я очень устала.
   Они  присели  в  темноте,  касаясь  друг  друга  плечами.   Наступило
молчание.
   - Что с тобой? Ты весь дрожишь, - сказала шепотом Линета.
   И то ли ей передались его чувства, то ли взволнованная воспоминаниями
или его близостью, только она сама задышала прерывисто и, закрыв  глаза,
подставила губы для поцелуя.
   И в ту же минуту раздались звуки вальса, игранного ею  только  что  с
Коповским: тот, видимо скучая в обществе Стефании и пани  Бронич,  опять
сел за фортепиано.
   А Завиловский, воротясь в  свою  холостяцкую  квартиру,  почувствовал
себя так неприютно и одиноко, словно во  временном  пристанище,  которое
навсегда забудется, и подумал: золотая "Лианочка"  так  крепко  обвилась
вокруг его сердца, что он жить без нее не может.
   Состоявшиеся на другой день похороны Завиловского были  немноголюдны.
Имения близ Варшавы принадлежали по большей части  людям  состоятельным,
которые поуезжали на лето за границу, да и в городе по той же причине не
оказалось почти никого из знакомых. В  костел  набилось  лишь  множество
крестьян, глазевших на гроб с некоторого рода удивлением: такой знатный,
богатый пан - всего-то у него было вдоволь: и земли, и  денег,  и  добра
всякого, - а тоже вот зароют в могилу, как последнего  бедняка.  Иные  с
завистью поглядывали на дочь покойного - наследницу всего этого добра. И
не  только  крестьяне,  но  и  люди  просвещенные  -  такова  уж  натура
человеческая - не могли, даже во время заупокойной службы, не думать  об
этих миллионах, которые остались панне Елене в утешение, и на что она их
употребит.  Иные   в   молодом   Завиловском   как   последнем   мужском
представителе  рода  видели  наследника  значительной  доли   состояния,
задаваясь втайне вопросом, не  перестанет  ли  этот  удачливый  поэт,  а
завтра,  может,  миллионер,  писать  стихи.  И  думали  с   необъяснимым
злорадством: наверно, перестанет.
   Но главное внимание приковывала к себе дочь покойного.  Все  дивились
смирению, с каким переносит она утрату,  тем  более  тяжкую,  что  после
смерти отца у нее не осталось никого на свете, не считая молодого поэ