им.  Если  б   он   даже   не   стрелялся,   при   его
экзальтированности трудно поручиться, что это не сломило бы его.  А  тут
как-никак голова  прострелена!  Такое  даром  не  проходит.  Как  дальше
пойдет, еще  неизвестно.  И  сейчас  вот  он,  например,  в  сознании  и
объясняется вполне осмысленно, но нет-нет да и запнется, простейших слов
не может вспомнить. Раньше с ним  этого  не  бывало.  Странно,  названия
предметов  помнит  хорошо,  а  коснется  речь  какого-нибудь   действия,
останавливается, силится найти слово, но не всегда находит.
   - А что доктор?
   - Бог даст, все образуется, так и доктор считает. Но вот вчера,  едва
я пришел, Игнаций ко мне: "А пани..." - и замолчал.  Вспомнил,  наверно,
про Марыню, захотел спросить, но не сумел. С каждым днем он говорит  все
свободней,  это  верно,  но  сколько  еще  времени  пройдет,   пока   он
окончательно поправится... а какие-то последствия могут  остаться  и  на
всю жизнь.
   - Марыня знает уже?
   - Пока уверенности не было, что он выживет,  я  скрывал  от  нее,  но
потом решил сказать. Конечно, в самой осторожной форме. Держать дольше в
тайне становилось трудно.  Слишком  уж  большие  толки  это  вызвало,  я
боялся, как бы она не узнала со стороны. Я сказал, что  ранение  легкое,
жизнь его вне опасности, но навещать доктора не разрешают. Но она и  так
ужасно расстроилась.
   - Когда вы сюда ее забираете?
   - Пускай в деревне поживет, пока погода хорошая.
   Разговор  был  прерван  появлением  слуги,  передавшего   Поланецкому
записку от Машко.
   "Нужно бы повидаться по твоему делу, - писал он. - Буду дожидаться  у
тебя до пяти часов".
   - Интересно, чего ему надо от меня, - сказал Поланецкий.
   - Кому?
   - Да вот Машко. Хочет повидаться.
   - Все дела небось, - сказал Бигель. - У него всегда их  выше  головы.
Удивляюсь, как у него сил и ума хватает на все на это. А знаешь, старуха
Краславская приехала, совсем слепая. В полном смысле ослепла,  не  видит
ровно ничего. Мы были у них перед возвращением в город. Куда ни глянешь,
всюду горе, просто сердце разрывается.
   - Но человек познается в беде, - сказала пани Бигель. -  Помните,  мы
считали пани Машко холодной, суховатой, а как она заботится о матери! Вы
и не представляете. Прислугу даже  и  не  подпускает,  сама  ее  повсюду
провожает, ухаживает, читает ей. Для меня это приятная  неожиданность  с
ее стороны, даже со стороны обеих,  потому  что  и  мать  оставила  свою
прежнюю фанаберию. Приятно видеть их взаимную нежность. Стало быть, есть
в Терезе что-то такое, что мы проглядели.
   - И обе страшно возмущаются поступком Линеты, -  прибавил  Бигель.  -
Краславская нам сказала: "Сделай такое Тереза, я бы  от  нее  отреклась,
несмотря на мою слепоту и беспомощность". Но Тереза, какая она ни  есть,
никогда бы так не поступила, она совсем другого склада женщина.
   Поланецкий, допив свой черный кофе, начал прощаться. С некоторых  пор
всякое упоминание о Терезе сделалось для него невыносимо; ему  казалось,
будто  перед  ним  наново  разыгрывается   отрывок   из   той   странной
человеческой комедии, в которой сам он сыграл свою малоприглядную  роль.
Ему не приходило в голову, что  люди  -  существа  сложные,  даже  самые
испорченные не лишены каких-то добрых качеств, и Тереза, вопреки  всему,
может быть любящей дочерью. Он вообще предпочитал  о  ней  не  думать  и
сейчас сосредоточился на одном: чего Машко от него нужно? Машко  сообщал
в записке, что хочет увидеться не по  своему  собственному,  а  по  его,
Поланецкого, делу, но это вылетело у  него  из  головы,  и  зашевелилось
беспокойство: опять будет просить взаймы.
   "И я не смогу теперь ему отказать", - подумал он.
   Жизнь подобна часовому механизму,  пришло  ему  на  ум.  Один  винтик
неисправен - и все разлаживается. Какая, кажется, связь между  тем,  что
было у них с  Терезой,  и  его  финансовыми,  коммерческими  интересами,
торговыми сделками? И однако, у него как коммерсанта - по крайней  мере,
в отношении Машко - вот уже чувствительно  сократилась  прежняя  свобода
действий.
   Но опасения его были напрасны: Машко явился не за деньгами.
   - Искал тебя и в конторе, и здесь, - сказал Машко, - потом догадался,
что ты, наверно, у Бигелей, и послал записку.  Хочу  по  одному  делу  с
тобой поговорить, касающемуся тебя.
   - Чем могу служить? - спросил Поланецкий.
   - Прежде всего прошу: пускай это останется между нами.
   - Изволь. Так что же? Слушаю тебя.
   Машко с минуту молча смотрел на Поланецкого, словно желая подготовить
его  к  важному  известию,  и  наконец  совершенно   спокойно   сообщил,
отчеканивая каждое слово:
   - А что, что я погиб безвозвратно.
   - Дело в суде проиграл?
   - Нет. Дело  будет  слушаться  через  две  недели,  но  я  знаю,  что
проиграю.
   - Почему ты так уверен в этом?
   - Помнишь, я как-то говорил, что дела  по  опротестованию  завещаний,
как правило, выигрывают, потому  что  истец  как  лицо  заинтересованное
обычно действует энергичней, чем ответчик, которому  исход  безразличен.
Повод для придирок всегда найдется, и даже если какое-то  обстоятельство
или утверждение согласно с духом  закона,  оно  в  большей  или  меньшей
степени  может  не   соответствовать   его   букве,   а   судьи   должны
придерживаться именно буквы.
   - Да. Говорил.
   - И дело, за которое я взялся, в этом смысле не исключение. Это  была
не авантюра, как могло показаться. Я задался целью  доказать  формальную
недействительность завещания, и, может, мне это удалось бы, если  бы  не
то,  что  мой  противник  с  не  меньшим   рвением   старался   доказать
противоположное. Не стану  утомлять  тебя  подробностями,  скажу  только
одно: я столкнулся не  просто  с  адвокатом  противной  стороны,  причем
подкованным на все четыре ноги, а еще и личным врагом, который не только
выиграть дело  стремится,  но  заодно  меня  погубить.  Когда-то  я  его
оскорбил, и вот он мстит.
   - Не понимаю, почему  тебе  вообще  не  иметь  дела  только  с  самим
прокурором?
   - Потому что там есть записи в пользу частных лиц, и они  для  защиты
своих интересов обратились к этому Селедке. Впрочем, не о том речь. Дело
проиграно, потому что в сложившихся обстоятельствах  ничего  у  меня  не
выйдет, а у Селедки выйдет, вот и все. Заранее  знаю  и  не  обольщаюсь.
Хватит уже с меня, сыт по горло.
   - Ты можешь дальше пойти... подать апелляцию.
   - Нет, дорогой, ничего я не могу.
   - Почему?
   - Потому что у меня долгов больше,  чем  волос  на  голове,  и  после
первого же проигрыша кредиторы накинутся на меня и...  -  понизил  Машко
голос, - придется тогда удариться в бега.
   Наступило молчание. Машко некоторое время сидел,  положив  голову  на
руку и опершись локтем в колено, затем, не  меняя  своей  понурой  позы,
заговорил, как бы рассуждая сам с собой:
   - Лопнуло. Вязал из последних сил, другой на моем месте давно  бросил
бы, пускай рвется, а я не покладал рук. Но больше не  могу!  Видит  бог,
мочи больше нет. Все когда-нибудь кончается, положим и этому конец. - Он
вздохнул, как от смертельной усталости, и поднял голову. -  Но  это  все
мои дела, а я пришел поговорить о твоих. Так вот, слушай! По  контракту,
заключенному при покупке Кшеменя, я должен выплатить твоей  жене  сумму,
полученную после парцелляции Магерувки.  Кроме  того,  я  занял  у  тебя
несколько тысяч рублей. И тестю твоему обязался выплачивать  пожизненный
пенсион. И вот я пришел тебе сказать: если не через неделю, то через две
меня объявят банкротом, я буду вынужден  бежать  за  границу,  и  вы  не
получите ни гроша.
   Решительно и нимало не смущаясь выложив это,  как  человек,  которому
нечего терять, Машко  посмотрел  Поланецкому  в  глаза,  ожидая  вспышки
гнева.
   Но ничего подобного не произошло. Поланецкий, правда, помрачнел было,
но, овладев собой, сказал спокойно:
   - Я так и думал, что этим кончится.
   Зная Поланецкого, Машко вполне допускал, что тот может  схватить  его
за шиворот, и глянул на него испытующе, недоумевая, что это с ним.
   А у Поланецкого в голове промелькнуло: "Попроси он денег на дорогу, я
бы не смог отказать". Вслух же он повторил:
   - Да, этого и следовало ожидать.
   - Нет, не следовало!  -  вскричал  Машко,  не  желая  расставаться  с
мыслью, что всему виной неблагоприятное стечение обстоятельств. - Ты  не
имеешь права так говорить. Я и на смертном одре готов  подтвердить,  что
все могло обернуться иначе.
   - Чего тебе, любезный,  собственно,  нужно  от  меня?  -  с  оттенком
раздражения спросил Поланецкий.
   - От тебя ровно ничего, - поостыв немного, ответил Машко. - Я  пришел
к  тебе  как  к  человеку,  который  всегда   оказывал   мне   дружеское
расположение, пришел  как  должник,  имея  в  виду  не  деньги,  а  долг
благодарности, - чтобы поделиться с тобой откровенно и сказать:  спасай,
что можно, пока не поздно еще.
   Поланецкий стиснул зубы. Он полагал, что  есть  какой-то  предел  тем
злым шуткам, которые жизнь в последнее время не уставала шутить над  ним
и  остальными.  Но  слова  Машко  о  дружеском  расположении   и   долге
благодарности звучали  насмешкой,  превосходившей  уже  всякие  пределы.
"Катись ты ко  всем  чертям  вместе  со  своими  деньгами!"  -  чуть  не
сорвалось у него с языка, но, сдержавшись, он сказал только:
   - Не вижу такой возможности.
   - Возможность есть, - ответил Машко. - Пока никто  не  знает,  что  я
банкрот, пока теплится надежда выиграть процесс и моя фамилия и  подпись
чего-то еще стоят, продай закладную  твоей  жены.  А  покупателю  скажи:
решил, дескать, обратить недвижимость в капитал или  что-нибудь  в  этом
роде. Глаза всегда можно отвести. И покупатель найдется,  особенно  если
цену сбавишь, продашь с уступкой. Любой еврей купит в расчете на  барыш.
Да кто угодно пусть погорит на этом, только не ты. А предупредил я  тебя
или нет о своем банкротстве, никто ведь не знает, ты мог рассчитывать  и
на благоприятный исход судебного дела. И будь спокоен: покупатель  твоей
закладной сам продал бы ее тебе без зазрения совести, наперед зная,  что
завтра ей будет грош цена. Жизнь - это биржа, а  на  бирже  так  дела  и
делаются. Это называется изворотливостью.
   - Нет, - отвечал Поланецкий, -  это  называется  иначе.  Ты  упомянул
евреев, так вот, есть дела, которые они  определяют  словом  "schmutzig"
. И чтобы выручить деньги по закладной, я поищу другой
способ.
   - Как знаешь. Мне, милый мой, самому  известно,  как  называется  мой
способ, тем не менее по  долгу  порядочности  я  счел  нужным  тебе  его
предложить. Может, это уже порядочность будущего банкрота, но  другой  у
меня нет. Можешь себе представить, как легко мне  все  это  говорить.  Я
заранее знал, что ты не согласишься, но мое дело  было  посоветовать.  А
теперь прикажи подать чашку чаю  да  рюмочку  коньяку,  а  то  я  совсем
обессилел.
   Поланецкий позвонил.
   - Конечно, - продолжал Машко, - кто-то должен из-за меня  пострадать,
тут уж ничего не  поделаешь;  но  я  предпочел  бы,  чтобы  в  их  числе
оказались люди мне безразличные, а не расположенные  ко  мне.  Бывают  в
жизни такие положения,  когда  невольно  приходится  идти  на  сделки  с
совестью. - Машко горько усмехнулся. - Раньше я этого не знал, но теперь
мои горизонты расширились. Век живи, век учись. У нас,  банкротов,  тоже
есть свое понятие о чести. Что до меня, я обеспокоен участью не тех, кто
поступил бы со мной точно  так  же,  а  близких  мне  людей,  которым  я
признателен. Может быть, это мораль Ринальдини, но все-таки мораль.
   Лакей принес тем временем чай. Машко для подкрепления сил долил чашку
коньяком и, остудив ее таким образом, выпил одним духом.
   - Ты лучше меня во всем разбираешься, - сказал Поланецкий,  -  и  все
доводы против отъезда,  в  пользу  того,  чтобы  остаться  и  попытаться
поладить с кредиторами, ты сам, наверно, уже  обдумал.  Поэтому  я  хочу
спросить  о  другом.  Чем  ты  собираешься  заняться,  есть  ли  у  тебя
что-нибудь на примете? И деньги хотя бы на дорогу?
   - Есть. На сто тысяч обанкротиться  или  на  сто  десять  -  это  уже
значения не имеет, но спасибо за вопрос. - И Машко опять подлил  коньяку
в чай. - Не думай, будто я запил с горя, просто я сегодня еще с утра  не
присел и устал безумно. Ах, хорошо, теперь  немного  подкрепился.  Скажу
тебе откровенно: надежды я еще не потерял. Пулю в лоб,  как  видишь,  не
пустил - вот тебе лучшее  доказательство.  Это  все  устарело,  это  все
мелодрама. Я понимаю: здесь для меня все кончено, но  на  здешней  почве
особенно-то и не развернешься. Интереса настоящего нет, да  и  простора.
То ли дело Европа, Париж! Вот где колесо фортуны оседлать можно - со дна
под самое небо взлететь. Да что тут распространяться! У того  же  Гирша,
когда он уезжал, и трехсот франков небось не было! Ладно, можешь мне  не
говорить, в нашем тухлом болоте это миражем кажется,  горячечным  бредом
банкрота... Но там и поглупей меня миллионы  наживали,  да,  поглупее!..
Пан или пропал, но уж если ворочусь когда-нибудь... - И, сжав  кулаки  -
чай с коньяком оказывал,  видимо,  свое  действие,  -  прибавил:  -  Вот
увидишь!..
   - Миражи не миражи, - отозвался Поланецкий, - но, во  всяком  случае,
еще дело будущего. А пока-то что?
   В тоне его чувствовалось растущее раздражение.
   - А пока... - ответил Машко не сразу, -  пока  что  мошенником  будут
считать. Никому и в голову не придет, что крах краху рознь... Я  вот,  к
примеру, у жены ни одной подписи не взял, ни единого поручительства,  ни
разу капитал ее  не  тронул,  сколько  было  до  замужества,  столько  и
осталось... Поеду один и, пока не устроюсь, здесь ее оставлю с  матерью.
Не знаю, слышал ли ты, что Краславская ослепла совсем. С собой я не могу
их взять, так как не  знаю  даже,  где  еще  поселюсь...  в  Париже  или
Антверпене... Но надеюсь, мы ненадолго разлучаемся... Они ничего  еще  и
не подозревают... Вот в чем трагедия, вот что меня мучает...
   Машко схватился за голову и зажмурился, словно от боли.
   - Когда ты едешь? - спросил Поланецкий.
   - Не знаю еще, но сообщу тебе. Ты мне вызвался помочь, так  помоги  -
но не деньгами. От жены на первых порах все отвернутся. Не оставляйте ее
совсем, возьми хоть ты под свою опеку.  Ладно?  Ты  всегда  был  ко  мне
расположен - и к ней тоже, я знаю.
   "Ей-богу, спятить можно!" - подумал Поланецкий, но вслух сказал:
   - Ладно.
   - Сердечное тебе спасибо. И еще одна просьба к тебе.  Они  обе  очень
тебя уважают, и жена, и теща. Каждому твоему слову верят. Выгороди  меня
хоть немного перед женой. Растолкуй ей, что одно дело - мошенничество, а
другое - невезение. Право же, не такой я негодяй, за какого меня примут.
Ведь мог бы и жену разорить, а вот не разорил, мог и  у  тебя  призанять
еще несколько тысяч, но не занял. Словом, ты сумеешь изложить  все,  как
надо, - и она тебе поверит. Сделай для меня, хорошо?
   - Хорошо, - повторил Поланецкий.
   А Машко, обхватив голову и морщась,  как  от  физической  боли,  стал
твердить:
   - Вот он, крах настоящий! Вот от чего я страдаю!
   И через несколько минут попрощался с Поланецким, еще раз поблагодарив
за доброе отношение к жене и обещание позаботиться о ней.
   Поланецкий вышел с ним вместе, сел на извозчика и поехал в Бучинек.
   По дороге он думал о Машко, о постигшей его участи, говоря  себе:  "Я
тоже банкрот!" И был прав. К тому же  все  последнее  время  владела  им
какая-то безотчетная, глухая тревога, которую он никак не мог  подавить.
Вокруг наблюдал он  обман,  неудачи,  крушенья  и  сам  жил  в  ожидании
какой-то беды,  грозящей  ему  в  будущем.  И  хотя  разубеждал  себя  в
основательности таких опасений, тайный страх не покидал его.  "А  почему
я, собственно, должен быть исключением?" - спрашивал он себя. И сердце у
него сжималось от дурных предчувствий. Даже  в  словах  друзей  невольно
стали чудиться ему какие-то намеки, шпильки,  коловшие  тем  больнее.  В
последнее время нервы у  него  расшатались  до  того,  что  он  сделался
прямо-таки суеверен. Возвращаясь ежедневно в Бучинек, все беспокоился, а
не стряслось ли чего?
   В тот раз, задержавшись из-за Машко, приехал он позже обычного, когда
совсем уже стемнело. Сойдя перед крыльцом на песчаной  дорожке,  которая
заглушала  звук  колес,  он  увидел  в  окно  Марыню,  пани   Эмилию   и
Васковского, сидевших в гостиной за круглым столом. Марыня  раскладывала
пасьянс и объясняла, наверно, что-то пани Эмилии,  поворотясь  к  ней  и
указывая пальцем на карту. "Более чистой души я в жизни не встречал!"  -
подумал Поланецкий при виде жены.  Это  он  все  чаще  повторял  себе  с
некоторых пор -  с  острым  чувством  счастья  и  одновременно  глубокой
печали. И с этой же мыслью вошел.
   - Ты сегодня опоздал, - сказала Марыня, когда он,  поздоровавшись  со
всеми, поднес ее руку к губам. - Но мы ждем тебя с ужином.
   - Машко задержал, - ответил Поланецкий. - А что у вас слышно?
   - Ничего нового. Все благополучно.
   - А ты как себя чувствуешь?
   - Прекрасно! - весело ответила она, подставляя лоб для поцелуя.
   И  стала  расспрашивать  о  Завиловском.  Поланецкий  впервые   после
неприятного разговора с Машко вздохнул облегченно. "Здорова, значит, все
хорошо!" - словно удивившись в душе, подумал он. И  действительно,  было
хорошо в этой освещенной, настраивавшей  на  мирный  лад  комнате  среди
приветливых людей,  подле  верной,  доброй  жены,  самого  близкого  ему
существа на свете. Было ощущение, что есть все, потребное для счастья. И
вместе с тем - что  счастье  это  он  сам  же  губит,  занося  в  чистую
атмосферу семейного очага миазмы зла и  порока,  и  недостоин  жить  под
одной кровлей с Марыней.

ГЛАВА LX

   В середине сентября похолодало, и они перебрались на  свою  городскую
квартиру. К приезду жены Поланецкий как  следует  прибрал  ее,  поставил
всюду цветы. Ему казалось, он лишился теперь права любить Марыню. Но это
было не так: лишился он лишь прежней свободы по  отношению  к  ней,  но,
может   быть,   именно   поэтому    стал    гораздо    внимательней    и
предупредительней. Права любить никто не дает и не отнимает. Другое дело
- чувствовать себя недостойным чистого, благородного  существа,  если  у
самого совесть нечиста. Тогда-то к любви и  примешивается  смирение,  не
позволяющее  назвать  ее  по  имени.  Утратил  Поланецкий  лишь  прежнюю
самоуверенность, нетерпеливость и бесцеремонность в обращении с женой. И
теперь в его обхождении с ней проскальзывали  такие  нотки,  словно  она
была  еще  панной  Плавицкой,  а  он   -   не   смевшим   надеяться   на
благосклонность претендентом на ее руку.
   Но внешне эта робость слишком походила иногда  на  безразличие.  И  в
результате,  несмотря  на  все  его  старания  и  заботливость,  прежней
близости между ними не было.  Поланецкий  душил  свои  душевные  порывы,
всякий раз говоря себе: "Не имею права!" Марыня  не  могла  не  заметить
перемены в их совместной жизни, но извиняла это разными причинами.
   Во-первых, в доме  бывали  гости,  что  так  или  иначе  стесняло  их
свободу.  Во-вторых   -   несчастье   с   Завиловским,   которое   могло
подействовать на  Стаха,  завладев  его  мыслями.  Да  и  вообще  Марыня
привыкла уже к изменчивому настроению  мужа,  перестав  придавать  этому
чрезмерное значение.
   После долгих, печальных размышлений  пришла  она  к  заключению,  что
первое время, пока все неровности и несходство характеров не  сгладятся,
переменчивость  настроения  и  разногласия  неизбежны,  хотя  преходящи.
Открытие это помогла ей сделать здравомыслящая пани Бигель.
   - Не сразу так было, -  заметила  она  однажды,  когда  Марыня  стала
восхищаться их супружескими отношениями. - Сначала мы любили друг  друга
вроде бы горячей, но были очень разные: я в одну сторону тянула, он -  в
другую. Но намерения у нас были добрые, и господь бог, видя  это,  помог
нам. А после рождения первого ребенка все налад