и  она  крепко  сжала  руки.
Казалось,  накопившееся  в  душе  отчаяние  прорвется  наружу,  но   она
совладала с собой, и лишь  стиснутые  руки  свидетельствовали,  с  каким
трудом ей это далось.
   Видя, как она  страдает,  и  желая  отвлечь  ее,  Поланецкий  перевел
разговор в сугубо практическое русло.
   - Да, жизнь Игнация изменится самым коренным образом, - сказал он,  -
но я тоже надеюсь, что это пойдет ему только впрок... Зная  его,  трудно
предположить противное. Но не могли бы вы  подождать  год  или  хотя  бы
полгода со вручением дарственной записи?
   - Зачем?
   - По причинам, которые прямо Игнация не касаются, но могут иметь свои
последствия для него. Не знаю, дошли ли до вас вести о том, что  свадьба
Линеты Кастелли и  Коповского  расстроилась,  и  тетушка  с  племянницей
оказались вследствие этого  в  весьма  щекотливом  положении.  Порвав  с
Игнацием, они очень уронили себя в общем мнении, их имена сейчас у  всех
на устах. И лучшим выходом для них было бы воротить  Игнация,  а,  узнав
про дарственную, они уж, надо полагать, постараются  этого  добиться,  и
неизвестно еще, устоит ли он при  его  болезни  и  по  прошествии  столь
небольшого времени...
   Елена, нахмурив брови, с напряженным вниманием слушала Поланецкого.
   - Нет, - сказала она наконец. - Думаю,  что  Игнаций  сделает  другой
выбор.
   - Я догадываюсь, кого вы имеете в виду, но не забывайте,  как  сильно
он любил, если даже пережить своей утраты не мог.
   Тут  случилось  нечто  для  Поланецкого  неожиданное.  Всегда   такая
холодная и сдержанная, Елена беспомощно развела руками.
   - Ну что ж... - сказала она, - если так... Если только с ней будет он
счастлив... Ох, знаю, что лучше бы без этого, но бывают положения, когда
человек над собой не властен и жить иначе не может, и...
   Поланецкий взглянул на нее удивленно.
   - И... пока жив, он всегда  может  избрать  другой,  лучший  путь,  -
помедлив, договорила она.
   "Вот уж не ожидал услышать ничего подобного", - подумал Поланецкий  и
сказал вслух:
   - В таком случае идемте к Игнацию.
   Завиловский сначала удивился, потом обрадовался, но, казалось, больше
для приличия. Словно разумом он  понимал,  какое  счастье  привалило,  и
говорил себе: радуйся же, но  в  душе  оставался  безучастен.  Зато  как
сердечно  и  участливо  расспрашивал  Елену,  что  она   задумала,   что
собирается делать. Елена лишь вскользь обронила, что хочет удалиться  от
мира и намерение ее неколебимо, принявшись заклинать Игнация не зарывать
в землю свой талант -  это,  видно,  больше  всего  ее  занимало,  -  не
обманывать возлагаемых на него ожиданий.
   Она по-матерински наставляла его, а он со слезами на глазах повторял:
"Я опять буду писать, вот только совсем  поправлюсь",  -  и  целовал  ей
руки. И не понять было, слезы это  участия  к  ней  или  слезы  ребенка,
который лишается доброй и ласковой покровительницы. Елена  сказала,  что
отныне она гостья в его доме и уедет через два дня.
   Завиловский стал просить ее остаться еще хотя бы на недельку и просил
так горячо, что она согласилась, боясь огорчить его и тем повредить  его
здоровью. Он успокоился и  развеселился,  как  мальчуган,  чьей  прихоти
потакают.
   Но под конец вечера задумался, словно стараясь припомнить что-то,  и,
обведя всех отсутствующим взглядом, сказал:
   - Странно, мне кажется, все это уже было.
   - В прошлой твоей жизни, на  другой  планете?  -  спросил  со  смехом
Поланецкий, желая обратить все в шутку.
   - Да, все это уже было когда-то, - повторил Завиловский.
   - И стихи эти ты написал на Луне?
   Завиловский взял со стола книжку,  в  раздумье  посмотрел  на  нее  и
сказал:
   - Я опять буду писать - вот только совсем поправлюсь.
   Поланецкий простился и ушел.  В  тот  же  вечер  Стефания  Ратковская
перебралась обратно к Мельницкой в свою комнатушку.

ГЛАВА LXII

   Разрыв между  Основскими,  занимавшими  в  обществе  довольно  видное
положение,  и  свалившееся  вдруг  на   Завиловского   наследство   были
важнейшими событиями, о которых говорил весь город. Те,  кто  утверждал,
будто Елена взяла Завиловского к себе с  тайной  мыслью  выйти  за  него
замуж, онемели от изумления. Поползли новые сплетни и слухи:  шептались,
будто молодой поэт - внебрачный сын покойного богача и пригрозил  сестре
судом за сокрытие завещания, а та во избежание  скандала  предпочла  ото
всего отречься и уехать за границу. По мнению других, уехала  она  из-за
Ратковской, которая якобы устраивала ей возмутительные  сцены  ревности,
так что двери порядочных домов перед Стефанией теперь навсегда  закрыты.
Нашлись и поборники общего блага.  Эти  во  всеуслышание  заявляли,  что
Завиловская не имела права так распоряжаться состоянием,  давая  понять:
они на ее месте распорядились бы иначе, с большей пользой для общества.
   Словом, сплетники, любители вмешиваться в чужие  дела,  пустоболты  и
низкие завистники распускали самые невероятные выдумки. Но вскоре  новое
известие послужило пищей  для  пересудов:  о  дуэли  между  Основским  и
Коповским, на которой Основский был ранен.  Вернулся  и  сам  Коповский,
овеянный славой герой бранных и любовных похождений. Умнее  он,  правда,
не стал, зато стал еще прельстительней и  неотразимей  в  глазах  дам  и
юных, и немолодых, чьи сердца равно начинали биться при его появлении.
   Получивший легкую рану Основский лечился в Брюсселе. Свирский  вскоре
после дуэли получил от него коротенькое письмецо,  извещавшее  его,  что
чувствует он себя хорошо и зимой  собирается  в  Египет,  но  перед  тем
завернет в Пшитулов. С этим известием  Свирский  побывал  у  Поланецких,
выразив опасение: не затем  ли  он  возвращается,  чтобы  снова  вызвать
Коповского.
   - Я убежден, - сказал он, - что Основский нарочно подставил себя  под
пулю. Он искал смерти. Мы немало практиковались с ним у Бруфини,  и  мне
ли не знать, как он стреляет. Он при мне в спичку попал,  и  пожелай  он
прикончить Копосика, только мы его бы и видели.
   - Возможно, что и так, -  отозвался  Поланецкий,  -  однако,  раз  он
пишет, что собирается в Египет, стало быть  не  думает  умирать.  Вот  и
пускай возьмет Завиловского с собой.
   - Верно, не мешало бы ему  свет  повидать.  Я  бы  не  прочь  к  нему
заглянуть. Как он поживает?
   - Сегодня я еще не был у него, пойдемте  вместе.  Чувствует  он  себя
неплохо, странный только стал. Помните, какой гордый, сдержанный был?  А
теперь вроде бы и здоров, но совсем как ребенок: чуть что, у него  слезы
на глазах.
   Они вышли вместе на улицу.
   - Елена еще здесь?..
   - Здесь. Он так огорчен ее  отъездом,  что  она  сжалилась  над  ним:
хотела уехать через неделю, а вот уже и вторая подходит к концу.
   - А что она, собственно, намерена предпринять?
   -  Ничего  определенного  она  не  говорит.  Но,  вероятно,  уйдет  в
монастырь и до конца дней будет за Плошовского молиться.
   - А Стефания Ратковская?
   - Стефания по-прежнему у Мельницкой живет.
   - Игнасик очень скучает по ней?
   - Первые дни скучал, а теперь словно вовсе позабыл.
   - Если он в течение года не женится на ней, я, ей-богу, опять  сделаю
ей предложение. Такая будет преданной женой.
   - И Елена в глубине души за этот брак. Но что из этого выйдет, трудно
сказать.
   - Э, да я уверен, что женится, а про себя - это я  просто  так  мелю.
Никогда я не женюсь.
   - Знаю, знаю, жена  говорила  про  ваш  вчерашний  зарок,  да  только
смеется над ним.
   - А я и не зарекаюсь, просто не везет.
   Разговор прервало появление экипажа, в котором сидели  Краславская  с
дочерью. Ехали они в сторону Аллеи: как видно, подышать  воздухом.  День
был ясный, но  холодный,  и  Тереза  укутывала  мать  в  теплое  пальто,
настолько этим поглощенная, что не заметила их и не ответила на поклон.
   - Я был на днях у них, - сказал Свирский. - Она добрая женщина!
   - И, говорят, заботливая дочь, - отозвался Поланецкий.
   -  Да,  я  заметил.  Но  мне,  закоренелому   скептику,   подумалось:
"Нравится,  наверно,  играть  роль  заботливой  дочки".  Женщины   часто
совершают добрые  поступки  из  желания  покрасоваться  -  вы  разве  не
примечали?
   Свирский   не   ошибался;   роль   самоотверженной   дочери    Терезе
действительно нравилась, но говорила в ней также искренняя привязанность
к матери, чья болезнь, как видно, растопила  лед  в  ее  душе.  Высказав
верное наблюдение, Свирский не развил его дальше, а именно: как к  новой
шляпке женщина подбирает мантильку, платье, перчатки, так  и  с  добрыми
поступками.  Один  обязывает  к  другому,  и  вся  душа   преображается.
Благодаря этому свойству  женщина  всегда  сохраняет  возможность  стать
лучше.
   Тем  временем  дошли   до   Завиловского,   который   принял   их   с
распростертыми объятиями, - как все выздоравливающие, он очень радовался
посетителям. Услыхав, что Свирский едет в Италию, он стал просить  взять
его с собой.
   "Ага? - подумал художник. - О Стефании, стало быть, мы не помышляем!"
   А Завиловский рассказывал, как давно мечтает об Италии,  уверяя,  что
нигде ему так легко не  писалось  бы,  как  там,  под  сенью  памятников
искусства и увитых плющом древних руин. Его столь  очевидно  радовала  и
увлекала эта мысль, что добряк Свирский легко дал себя уговорить.
   - Но на этот раз я там долго не пробуду, - предупредил он,  -  я  тут
подрядился сделать несколько  портретов  и  к  Поланецкому  обещался  на
крестины. - И оборотился к нему: -  Кого  крестить-то  будем,  дочь  или
сына?
   -  Да  мне  все  равно,  бог  бы  дал   только,   чтобы   разрешилась
благополучно, - ответил Поланецкий.
   И когда Свирский с Завиловским  принялись  составлять  план  поездки,
попрощался и ушел. В конторе ждала  неразобранная  вчерашняя  почта,  и,
уединясь в своем кабинете, он взялся просматривать письма и  заносить  в
записную книжку неотложные дела. Но через некоторое время вошел  недавно
нанятый рассыльный и сказал, что его желает видеть какая-то дама.
   Поланецкий переполошился. Почему-то  он  решил,  что  это  непременно
должна быть Тереза Машко. И в предчувствии неприятной сцены и объяснений
у него тревожно забилось сердце.
   Но,  к  величайшему  его  удивлению,  в  дверях  показалась  веселая,
улыбающаяся Марыня.
   - Что, не ожидал? - спросила она.
   Обрадованный Поланецкий вскочил и стал целовать ей руки.
   - Ах ты, милая моя! Вот уж правда сюрприз! - твердил он.  -  Как  это
тебе пришло в голову зайти?
   И, придвинув кресло,  стал  ее  усаживать,  как  дорогого,  почетного
гостя. Его сияющее лицо без слов говорило, как он рад ее видеть.
   - А у меня есть кое-что интересное для тебя, - сказала Марыня. -  Все
равно мне предписано ходить, вот я и решила к тебе заглянуть. А ты  кого
ждал? Признавайся!
   И она, смеясь, погрозила ему.
   - Сюда столько народу приходит, - отвечал он.  -  Во  всяком  случае,
тебя я не ждал. Ну так что там у тебя?
   - Смотри, какое я письмо получила.
   Поланецкий взял и прочел:
   "Дорогая и любимая пани! Пусть вас не удивляет,  что  я  обращаюсь  к
вам: ведь вы скоро сами станете матерью и должны понять,  как  надрывают
материнское сердце страдания ребенка (нет нужды, что Линета не дочь мне,
а племянница). Поверьте, мной движет лишь желание хоть немного облегчить
горе бедной девочки, тем паче что главная виновница  всего  -  я.  Может
быть, вас удивят мои слова, но это сущая  правда.  Да,  я  всему  виной!
Нельзя было настолько терять голову, приносить в жертву свое дитя  из-за
того только, что гадкий, безнравственный человек, воспользовавшись  тем,
что Лианочке стало дурно, осмелился коснуться ее чистых уст. Но  и  Юзек
Основский виноват, подступивший к Коповскому с требованием  жениться,  -
наверно, уже тогда в чем-то его подозревал и хотел таким образом от него
избавиться. Видит бог, недостойно жертвовать  чужой  жизнью  и  счастьем
ради собственного благополучия. Ах, дорогая пани, мне и  самой  поначалу
показалось, что ничего другого не остается, как пойти за этого  негодяя,
и Лианочка уже не вправе притязать на Игнация. И  я  же  сама,  нарочно,
думая облегчить для него утрату и смягчить его страдания, еще и написала
ему, будто Лианочка выходит замуж по  велению  сердца...  Лианочка  -  и
Коповский! Но бог справедлив, он этого не допустил. Едва я  поняла,  что
брак этот  равносилен  для  нее  смерти,  мы  обе  стали  ломать  голову
единственно над тем, как порвать с  ним.  О  возобновлении  отношений  с
Игнацием, конечно, и речи быть не может: Лианочка изверилась в людях и в
жизни и нипочем на это не согласится. Про  это  письмо  она  даже  и  не
знает. Ах, знали бы вы,  дорогая  пани,  как  потряс  ее  поступок  пана
Завиловского и сколько ей здоровья стоил, вы бы ее пожалели.  Не  должен
он был этого делать, хотя бы ради нее. Но; увы, все мужчины  -  эгоисты,
только о себе думают. Ее же в этом винить - все равно что новорожденного
младенца. Лианочка тает как свечка, с утра до ночи терзаясь,  что  стала
невольной виновницей несчастья, которое могло стоить Игнацию  жизни.  Не
дальше чем вчера она со слезами меня умоляла в случае ее смерти заменить
ему мать и заботиться о нем, как о собственном  сыне.  Изо  дня  в  день
твердит, что он, наверно, ее проклинает, а у меня, глядя на нее,  сердце
разрывается. Доктор-то ведь говорит: продлится такое состояние -  он  ни
за что не ручается.  Я  уповаю  на  бога,  но  и  вас  умоляю:  помогите
несчастной матери, присылайте хоть изредка весточки о нем - или напишите
лучше, что он здоров, спокоен, простил ее и забыл; я ей покажу письмо, и
пусть бедняжка хоть капельку успокоится. Я пишу путано, но  вы  поймете,
что со мной творится при  виде  мучений,  которые  терпит  эта  невинная
жертва. Господь вознаградит вас за доброту, я же  буду  молиться,  чтобы
ваша дочка,  если  бог  девочку  пошлет,  была  счастливей  моей  бедной
Лианочки".
   - Ну, что скажешь? - спросила Марыня.
   - Я думаю, до них уже дошла весть о наследстве, - сказал  Поланецкий,
- и еще мне кажется, что письмо, хотя и адресовано  тебе,  предназначено
для Игнация.
   - Да, пожалуй. Написано не без задней  мысли.  Но,  должно  быть,  им
несладко приходится.
   -  Еще  бы!  Прав  Основский,  когда  писал,  что  тетушку   постигло
разочарование, но она не хочет в этом признаваться. Знаешь, что Свирский
о Линете сказал? Я не стану повторять, он выразился резко,  но  в  общем
считает, что на ней  теперь  женится  разве  дурак  или  безнравственный
человек. Они сами это понимают, и, конечно,  им  невесело.  А  может,  и
совесть заговорила, хотя вряд ли, письмо уж больно неискреннее.  Игнацию
не показывай!
   - Нет, конечно, - ответила Марыня, которая всей душой была на стороне
Стефании.
   А Поланецкий,  следуя  за  ходом  преследовавших  его  мыслей,  почти
дословно повторил ей то, что говорил самому себе:  кара  настигает,  как
возвратная волна.
   - Зло в силу некой закономерности не остается безнаказанным, - сказал
он, - и они пожинают, что посеяли.
   Марыня в задумчивости водила зонтиком по полу.
   - Ты прав, Стах, - сказала она, подняв свой ясный  взор  на  мужа,  -
расплата неминуема, но душевные терзания и муки совести - тоже  кара,  и
бог, принимая это как покаяние, не наказывает больше.
   Ничего лучше этих простых слов Марыня не могла бы придумать, знай она
даже,  что  мучает  ее  мужа,  и  пожелай  его  утешить  и  приободрить.
Поланецкий жил с  некоторых  пор  в  ожидании  несчастья,  в  постоянном
страхе. А из ее рассуждения следовало, что его  мучения  и  раскаяние  и
есть кара, волна, уже настигшая его. Да, он вамучился,  настрадался,  но
если в этом искупление вины, то готов страдать вдвойне!  Прямодушие  ее,
честность и доброта,  которая  исходила  от  нее,  его  умиляли,  и  ему
захотелось обнять ее, но боязнь взволновать  -  и  робость,  которую  он
испытывал перед ней в последнее время, - удержали.
   - Ты права. И добра бесконечно.
   Она улыбнулась ему, обрадованная похвалой. После ее ухода  Поланецкий
долго провожал ее взглядом, стоя у окна. Издали  наблюдал  он,  как  она
идет, тяжело ступая, откинувшись назад, видел выбившиеся  из-под  шляпки
пряди темных волос, и вдруг с  глубочайшей  нежностью  ощутил,  что  она
дороже ему всего на свете, что он одну ее любит и будет любить до  самой
смерти.

ГЛАВА LXIII

   Два дня спустя Поланецкий получал  от  Машко  коротенькую  прощальную
записку.

   "Сегодня уезжаю, - писал Машко. - Постараюсь заглянуть к тебе, но  на
всякий случай прощаюсь и благодарю за доброе отношение ко мне. Дай  бог,
чтобы у тебя, не в пример  мне,  все  было  хорошо.  Очень  хотелось  бы
повидаться, и, если сумею, около четырех забегу на  минутку  в  контору.
Еще раз прошу: не забывайте мою жену  и  поддержите  ее,  когда  от  нее
отвернутся. И за меня заступись перед ней, когда начнут  меня  осуждать.
Уезжаю в Берлин в девять вечера и не таясь. До  свидания,  будь  здоров,
еще раз спасибо за все.
   М а ш к о".

   Поланецкий заблаговременно пришел в контору и около часа прождал его.
"Не придет, - решил он. - И слава богу!" Домой он отправился с  чувством
облегчения оттого, что удалось избежать неприятной встречи.  Но  вечером
почувствовал жалость к нему. Хотя, думалось ему, Машко  избрал  в  жизни
дурной, неверный путь, он порядком намучился, натерпелся и тяжко за  это
поплатился под конец, чего рано или поздно можно было ожидать;  но  если
мы, предвидя такой исход, продолжали знаться с ним  и  принимать  его  у
себя, тем непростительней теперь отвернуться  от  него.  Не  могло  быть
сомнений, что Машко будет приятно, если  он  придет  его  проводить,  и,
поколебавшись немного, он отправился на вокзал.
   По дороге ему пришло в голову, что он увидит Терезу,  но  ясно  было:
встречаться все равно придется, а отступать сейчас было бы трусостью.
   Рассуждая таким образом, пришел он на вокзал. Там, в  небольшом  зале
первого класса, ожидали уже несколько человек,  и  столы  были  завалены
ручной кладью, но Машко не видно было. Лишь вглядевшись  повнимательней,
узнал он в сидевшей в углу молодой женщине под вуалью Терезу.
   - Добрый вечер, - подходя, сказал Поланецкий. - Я пришел проститься с
вашим мужем. Но куда он подевался?
   - Он сейчас вернется, за билетами пошел, - с легким  кивком  ответила
она своим обычным бесстрастным голосом.
   - За билетами? Разве вы тоже едете?
   - Нет. Я хотела сказать: за билетом.
   Говорить было  не  о  чем;  но  тут  подошел  Машко  в  сопровождении
носильщика, которому он отдал билет и деньги, велев сдать вещи в  багаж.
В длинном пальто с пелериной, в  мягкой  фетровой  шляпе,  в  пенсне  на
золотой  цепочке,  со  своими  роскошными  бакенбардами  он  походил  на
дипломата. Но Поланецкий заблуждался, полагая, что Машко рад  будет  его
увидеть. Он бросил, правда: "Вот спасибо, что приехал", - но небрежно  и
мимоходом, как при самом обычном прощанье.
   - Ну, - сказал он, озираясь по сторонам, - все в порядке! Но  где  же
мой саквояж? А, вот он! Отлично! - И, оборотясь к Поланецкому, повторил:
- Спасибо, что приехал. Окажи мне в таком случае  еще  одну  любезность:
отвези  жену  домой  или  хотя  бы  посади  на  извозчика.  Тереня,  пан
Поланецкий проводит тебя домой. Отойдем на минутку,  дорогой,  надо  еще
кое-что тебе сказать. -  И,  отведя  Поланецкого  в  сторону,  продолжал
торопливо: - Отвези ее непременно! Я объяснил свой отъезд делами, но  ты
заметь, как бы между прочим, что удивлен,  почему  это  я  уезжаю  перед
самым судом. Ведь так, дескать, процесс легко  и  проиграть,  если  меня
задержит что-нибудь непредвиденное. Я хотел зайти, чтобы  специально  об
этом попросить, но сам знаешь,  как  перед  отъездом...  Дело  слушается
через неделю!.. Я скажусь больным. В суд за меня  явится  мой  помощник,
начинающий адвокат, и, конечно, проиграет. Но это можно будет  объяснить
случайностью. В отношении жены  я  принял  необходимые  меры.  Имущество
запис