Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
епохож. Бессонница, усталость и волнение привели его в состояние
какой-то болезненной экзальтации, и опасность, без того серьезная,
приняла в его глазах ужасающие размеры. Ему уже казалось, что надежды
нет, и он ловил себя на том, что думает о Марыне как о покойнице. По
целым дням припоминал ее добрые качества, ласковые слова, кроткий, мягки
и нрав, как все ее любили, коря себя за то, что не платил ей
взаимностью, не любил и не ценил по достоинству, обманул, а теперь вот
потеряет - и по заслугам.
И от сознания, что сам накликал беду на свою голову и искупать вину
уже поздно, у него сердце разрывалось на части. Ведь даже смерть горячо
любимых при жизни людей оставляет сожаления, что любили их недостаточно,
- и нет ничего горше этого чувства.
В начале декабря из двухмесячной поездки в Италию вернулись Свирский
и Завиловский. Поланецкий так исхудал за это время и вид у него был
такой изможденный, что они еле его узнали. А он, убитый горем, едва
замечал их и словам утешения, которыми они старались ободрить его,
внимал, как сквозь сон, - равно как и рассказам художника, пытавшегося
его развлечь. Какое ему дело было до Завиловского или пани Бронич с
Линетой, если его Марыня могла со дня на день скончаться! Свирский,
очень любивший Марыню, отправился за поддержкой к пани Бигель, но и та
не сказала ничего утешительного. Доктора сами толком не понимали, что с
ней: к естественному в ее положении недомоганию прибавились другие, не
поддававшиеся точному диагнозу. Они знали только, что сердце работает с
перебоями, и боялись, как бы из-за нарушений кровообращения в сосудах не
образовались тромбы, грозившие немедленной смертью. Но даже в случае
благополучного разрешения от бремени оставалась опасность малокровия,
упадка сил и прочих осложнений, которые трудно было и предугадать. Пани
Бигель тоже рассталась с надеждой: Свирский понял ото, когда она в конце
разговора расплакалась.
- Бедная Марыня! Да и его жалко! Хоть бы ребенок жив остался, может,
это смягчит потерю. - И прибавила сквозь слезы: - Даже не представляю
себе, как он еще держится.
И в самом деле: Поланецкий не ел, не спал. В конторе он давно уже не
появлялся, отлучаясь из дому только ненадолго за цветами для Марыни -
она любила их и всегда им радовалась. Но состояние ее настолько
ухудшилось, что всякий раз, возвращаясь с букетом хризантем, он со
страхом думал, не к смертному ли одру их несет. И Марыню, у которой тоже
открылись глаза на серьезность положения, стали посещать мысли о близкой
смерти. Мужу она об этом не говорила, но при пани Бигель как-то не
выдержала и расплакалась: жалко было расставаться с жизнью и со своим
Стахом. Мучила и жалость к нему: как-то он еще перенесет ее кончину; и
хотелось, чтобы он поплакал, и не хотелось заставлять его очень
страдать. И она долго перед ним притворялась, будто не сомневается в
благополучном исходе.
Однако позже, когда у нее начались обмороки, собралась с духом и,
почитая это прямой своей обязанностью, решилась откровенно объясниться с
ним. И однажды ночью, когда пани Бигель, измученная долгим бдением,
пошла прилечь, а Поланецкий сидел, по обыкновению, у ее постели,
притянула его к себе за руку.
- Стах, - сказала она, - я хочу поговорить с тобой и попросить об
одной вещи.
- О какой, дорогая?
Она помедлила, словно подыскивая слова, и промолвила наконец:
- Обещай мне... Я выздоровею, наверно, но ты мне поклянись, что, если
родится мальчик, будешь его любить и хорошо с ним обходиться.
Огромным усилием воли сдержав подступившие к горлу рыдания,
Поланецкий ответил спокойным голосом:
- Дорогая, любимая, конечно же, я всегда буду любить и тебя, и его.
Ты не беспокойся!..
Марыня хотела поднести его руку к губам, но не хватило сил, и она
только улыбнулась ему благодарно.
- И еще одно... - помолчав, добавила она. - Не думай, будто я
воображаю всякие там страшные вещи - вовсе нет! Но мне хотелось бы
исповедаться...
Дрожь пробежала по телу Поланецкого.
- Хорошо, деточка! - согласился он глухим, прерывающимся голосом.
А она, вспомнив, как ему понравились когда-то ее слова "служба
божия", и желая дать понять, что речь идет всего лишь об исполнении
обычного религиозного обряда, повторила с улыбкой, почти весело:
- Служба божия!
И на другой день исповедалась. Поланецкий был убежден: это уже конец,
и удивился, что она еще жива и что к вечеру ей даже стало лучше.
Но надеяться он не смел. А Марыня почувствовала себя бодрей и
объявила, что ей легче дышать. Около полуночи она, как всегда, принялась
спорить с мужем, прося его пойти отдохнуть. От усталости и волнения он
выглядел немногим лучше нее. Он отказывался, утверждая, будто поспал
днем, хотя это была неправда, но в конце концов уступил тем более что
при ней оставалась сиделка и пани Бигель, а доктор, уже неделю
ночевавший у них, заверил: ничего плохого сегодня не предвидется.
Выйдя от нее, он, по своему обыкновению, сел в кресло за дверью и
стал прислушиваться, что делается в комнате. Так час за часом тянулась
ночь.
При малейшем шорохе он вскакивал, но, едва все стихало, опять
садился. В голове у него царил полный сумбур, как всегда в тревожные
минуты ожидания, обрывки мыслей мелькали и путались от усталости, и
клонило в сон. Поланецкий был вынослив, но последние десять дней провел,
ни разу не раздеваясь, только переодеваясь, и на ногах держался
единственно благодаря черному кофе и нервному напряжению. Держался и
сейчас, механически твердя себе, что Марыня больна и нельзя засыпать,
хотя голова была налита свинцом и мрачные мысли туманили, застилали ее,
точно тучи без единого просвета, так что и собственные слова уже не
доходили до сознания.
И в конце концов усталость, бессонные ночи, нервное истощение свалили
его. Он заснул мертвым сном, без сновидений, утратив всякое
представление о действительности, об окружающем, будто жизнь его
покинула.
Под утро его разбудил стук в дверь.
- Пан Станислав! - послышался приглушенный голос пани Бигель.
Вскочив и тотчас придя в себя, Поланецкий кинулся в комнату, бросил
взгляд на Марынину постель - и при виде опущенных штор у него
подкосились ноги.
- Что случилось? - прошептал он побелевшими губами.
- Сын у вас... - так же тихо, прерывающимся от волнения голосом
ответила пани Бигель и приложила палец к губам.
ГЛАВА LXV
Но впереди еще были тяжелые, очень тяжелые дни. Марыня совсем
ослабела, жизнь едва теплилась в ней, как пламя догорающей свечи.
Погаснет или разгорится? - никто не мог ответить с уверенностью. Иногда
казалось: вот-вот погаснет. Но молодость и рождение ребенка, облегчившее
от бремени организм, перевесили чашу. В один прекрасный день,
пробудившись после долгого сна, она почувствовала себя как будто лучше.
Старый доктор, неотлучно находившийся при ней, подтвердил улучшение, но,
чтобы удостовериться в этом, пожелал пригласить другого, который уже
раньше ее консультировал. Поланецкий сам поехал за ним и полдня как
безумный разыскивал его, колеся по всему городу, - он еще не смел
надеяться, что опасность миновала и его страдания окончились. Найдя
наконец злополучного эскулапа, он доставил его домой. В передней
встретила их пани Бигель с заплаканным, но счастливым лицом.
- Ей лучше, значительно лучше! - сказала она, и слезы хлынули у нее
из глаз.
Поланецкий побледнел от волнения, а она, совладав с собой, стала
рассказывать в радостном возбуждении, улыбаясь сквозь слезы:
- Есть уже просит, вот как! И ребенка велела принести. И спрашивает
все время, куда вы пропали. Требует все, чтобы дали поесть, да как
требует! И слава богу, слава богу!
И в порыве радости она заключила Поланецкого в объятия, а он прильнул
губами к ее руке, дрожа и делая над собой невероятные усилия, чтобы не
разрыдаться, - рыдания так и подступали к горлу, сдерживаемые все эти
дни, дни волнений и муки.
Врачи тем временем направились к Марыне и просидели у нее довольно
долго. Но вышли оба после консилиума с удовлетворенным видом. На
лихорадочные расспросы Поланецкого тот, который безотлучно находился при
ней, - старый брюзга в золотых очках и с золотым сердцем, сам
обрадованный, но изнемогающий от усталости, - отрезал ворчливо:
- Как она, спрашиваете? Идите бога благодарите!.. Вот как!
И Поланецкий послушался его совета. Будь он даже неверующий, все
равно в эту минуту от всей души помолился бы со слезами благодарности за
то, что бог смилостивился над ним... и не покарал смертью любимого
существа, послав в наказание лишь муки раскаяния.
Успокоясь немного, он на цыпочках вошел к жене, возле которой уже
сидела пани Бигель. Марыня глядела веселей, было сразу видно, что ей
гораздо лучше.
- Видишь, Стах, мне лучше!
- Вижу, дорогая, - тихо отозвался Поланецкий.
Рано еще было выражать свои чувства вслух, и он молча присел возле ее
постели. Но радость, нежность нахлынули на него, и он, отбросив всякую
сдержанность, вдруг прильнул к ее покрытым одеялом ногам, обнял их и
замер.
А Марыня, превозмогая слабость, счастливо улыбалась. Долго она не
спускала с него глаз, радуясь, как ребенок, которого приласкали, потом,
указав худеньким пальчиком на его темную голову в изножье кровати,
сказала пани Бигель. - Значит, любит!
И с того раза состояние ее стало улучшаться не по дням а по часам.
Это было не постепенное восстановление здоровья, а словно внезапный
расцвет, приход весны после зимних холодов, немало дививший даже
доктора. А Поланецкий кричать был готов от радости, которая его душила,
как недавно еще - страдания. Вставать Марыне еще не разрешали из
предосторожности. Но живость и бодрость быстро возвращались к ней,
краска вновь появилась на щеках, и она каждый вечер стала капризничать,
грозясь завтра же встать с постели. Это был единственный нравственный
след измучившей ее долгой болезни, который должен был изгладиться, как и
все остальные. Но пока Марыня, всегда такая рассудительная и спокойная,
вела себя, как избалованный ребенок, требуя то одного, то другого и не
на шутку огорчаясь, когда встречала отказ. Уговаривая ее, Поланецкий
невольно впадал в тот же тон, так что капризы оканчивались часто просто
смехом.
Как-то она пожаловалась, что пани Бигель не дает ей красного вина. Та
стала оправдываться, что дала, сколько доктор позволил, и надо спросить
его разрешения. Поланецкий принялся утешать жену, как, бывало, Литку.
- Сейчас, детка, дадут, сейчас!.. Вот доктор придет.
- Красного хочу!
- Красного, красного, - совершенно серьезно, в тон ей подтвердил
Поланецкий.
Оба рассмеялись, а с ними и пани Бигель. Веселье озаряло теперь эту
комнату, где еще недавно царили страх смерти и ожидание несчастья.
Смешливое настроение разделял и "дедушка Плавицкий", который со времени
рождения внука держался с подобающей, но снисходительной к молодости
степенностью. Бывало, впрочем, по-всякому; иногда впадал он и в
серьезный, патетический тон. Так, принес однажды завещание и заставил
выслушать по пунктам с начала до конца. Во вводной части он в
трогательных выражениях прощался с жизнью, с дочерью, зятем и внуком, не
скупясь при этом на советы, как его воспитывать, чтобы вырастить
примерным внуком, сыном, отцом семейства и гражданином; затем назначал
его наследником всего своего состояния и, хотя после банкротства Машко
жил на средства Поланецкого, пришел от своей щедрости в такое умиление,
что весь остальной вечер хранил вид пеликана, накормившего детенышей
своей кровью.
Поправляясь после тяжелой болезни, мы будто сызнова проходим все
стадии детства и юности, с той лишь разницей, что исчисляются они не
годами, а неделями, даже днями. Так и Марыня. Вначале пани Бигель
называла ее "беби", потом стала шутить, что "беби" превращается
понемножку в девочку, девочка же - в подростка. А у подростка начало
пробуждаться женское кокетство. И когда ее причесывали, она уже
требовала оставшееся ей от матери зеркальце, устраивала его на коленях,
всматривалась внимательно в свое лицо, желая убедиться, правильно ли
предсказывала пани Вигель, будто бы "потом" женщины хорошеют. Сперва
пробы эти ее не удовлетворяли, потом стали радовать больше. И вот как-то
в который раз попросила, уже причесанная, подать зеркало и в который раз
принялась пытливо разглядывать свои волосы, глаза, губы, выражение лица
- словом, все, что только можно увидеть.
И, судя по улыбке, осталась наконец довольна собой.
- Ну, теперь я тебе покажу, пан Стах! - вымолвила она вслух,
воинственно погрозив в сторону мужниной комнаты исхудалым кулачком.
И правда, она очень похорошела. Белое лицо ее сделалось еще белей и
напоминало лилию даже больше, чем когда ее воспел в стихах влюбленный
Завиловский. А щеки окрасил первый вестник здоровья - нежный румянец.
Осунувшееся после болезни лицо, глаза, губы как бы осветились ожиданием
жизни, новой весны. Дивная головка, будто написанная светлой, легкой
пастелью, изысканная и вместе простая, исполненная, что уловил когда-то
Завиловский, прелести полевого цветка. Покоившаяся на подушке в
обрамлении темных волос, она была так хороша, что нельзя и глаз
оторвать. Нечего было пану Стаху и "показывать", он все и так прекрасно
видел и прямо-таки исходил нежностью, по словам Бигеля. Он не просто
любил в ней женщину или самого близкого человека, а словно благодарил ее
за то, что она жива, и из благодарности предупреждал малейшие ее
желания. Марыня никогда и не думала, что ею будут так дорожить, беречь
как зеницу ока, отдавать ей все силы и помыслы. Они и раньше ладили
между собой, но с выздоровлением Марыни настоящее счастье и веселье
воцарилось в доме.
Немало тому содействовал и Поланецкий-младший. Сама кормить ребенка
Марыня не могла, и Поланецкий взял кормилицу - из Кшеменя, чтобы сделать
жене приятное. Когда-то она служила у Плавицких, а по их отъезде
нанялась в работницы в Ялбжиков, и там с ней приключился грех. Кто был
тому виной, так и осталось загадкой, но уж кого-кого, а Гонтовского, не
в пример иным землевладельцам, меньше всего можно было упрекнуть в
равнодушии к простому народу - доказательств его любвеобилия в Ялбжикове
было предостаточно. И крестьяне, даже договариваясь о сервитутах,
предъявляли ему, помимо прочих, и ту претензию, что панде все больше "на
белом коне скачет, из ружья палит да на девок заглядывается", и если, с
одной стороны, не совсем ясным оставалось, какое отношение эти
склонности имеют к переговорам, то, с другой, вполне понятно, почему
именно в Ялбжикове Поланецкий нашел кормилицу для сына.
Это была девушка молодая, крепкая и пригожая, из Мазовии родом, от
чего для подопечного могла получиться одна только польза. Сам юный
Поланецкий с момента появления на свет стал в доме своевольничать,
расходясь день ото дня все больше, ни с кем не желая считаться и ни о
чем не думая, кроме собственных нужд и удовольствий. Сообразно с этой
методой он в свободное от сна и еды время принимался упражнять свои
крохотные легкие, вопя так громко, как только позволял нежный возраст.
Обычно в этих случаях приносили его к матери, и начиналось бесконечное
обсуждение его достоинств, физических и умственных, равно как
поразительного сходства с родителями. В результате пришли к заключению,
что нос у него мамин, отвергнув с редким единодушием мнение няньки,
будто у малыша носик, как у "котеночка"; установлено было также, что
улыбка у него очаровательная, что будет он брюнетом и непременно
высокого роста, причем с феноменальной памятью, ибо и сейчас на редкость
смышлен. Пани Бигель, пока Марыня еще не подымалась с постели, в свой
черед, не уставала открывать в нем все новые достоинства, охотно делясь
со всеми своими открытиями.
- Представляешь, пальчики на одной руке растопырил, а другой, вот
ей-богу, пересчитывает их, - вбежав к Марыне и захлебываясь от восторга,
объявила она как-то. - Математиком будет.
- Это у него от отца, - совершенно серьезно отвечала Марыня.
Но одно открытие сделала она сама, предвосхитив пани Бигель, а
именно: что он "очень миленький". Что же до Поланецкого, он поначалу с
удивлением и недоверием поглядывал на незнакомца. В свое время хотелось
ему иметь дочку - главным образом потому, что он, хотя и любил детей,
вообразил себе, будто излить всю нежность, накопившуюся в душе, можно
лишь на девочку. Сын же, неизвестно почему, представлялся ему этаким
детиной чуть не с усами, который говорит басом, лягается, как жеребенок,
- к такому и не подступишься, он все эти нежности презирает. Но,
приглядываясь к крошечной, спящей на подушке фигурке, он убедился, что
ничего такого нет в этом жалком, слабом, беспомощном существе, которое
не меньше девочки нуждается в ласке и заботе. "Какой там детина!" -
сказал он, испытывая прилив нежности к сыну, и через несколько дней даже
сам попытался отнести его к Марыне, но делал это с такой преувеличенной
осторожностью и вместе столь неловко, что вызвал смех не только у Марыни
и пани Бигель, но, невзирая на все почтения, даже у няньки.
Смех почти не смолкал в квартире Поланецких. Просыпались оба с
блаженным ожиданием новых радостей, которые принесет грядущий день,
Вечерами, после того, как Марыня начала вставать, заходил к ним Бигель
со своей виолончелью.
- Плохо всем бывает, даже людям хорошим, - глубокомысленно изрек он
как-то, приглядываясь к ним, - зато уж, коли им хорошо, так лучше,
ей-богу, не бывает.
А им и правда было хорошо. Марыня, памятуя разговоры с пани Бигель и
свои собственные размышления, заключила, что это благодаря ребенку,
который свяжет их еще крепче, любовь мужа разгорелась с новой силой... И
однажды сказала ему об этом.
- Нет! Честное слово, нет! - со всей прямотой возразил Поланецкий. -
Конечно, я его люблю, но и до его рождения я любил тебя без памяти, -
любил ради тебя самой, за то, что ты такая, какая есть. Ты посмотри, что
творится на свете, и подумай, разве, я могу сравнить тебя с
кем-нибудь?.. - И с благоговейной любовью стал целовать ей руки,
прибавив: - Ты и не представляешь, что ты для меня значишь и как я тебя
люблю!
- Правда, Стах?.. - спрашивала она, прильнув к нему, и лицо ее
просияло от счастья.
ГЛАВА LXVI
Наступил день крестин. Младенца уже успели окропить, едва он появился
на свет; пани Бигель опасалась и за его жизнь, напуганная Марыниной
болезнью... Но Поланецкий-младший не помышлял ни о чем подобном и в
добром здравии и с отменным аппетитом дожидался торжества, в котором ему
предстояло играть главную роль. Отец пригласил всех знакомых. Кроме
домочадцев и деда, была пани Эмилия, которая, собрав остаток сил, встала
ради такого дня; были супруги Бигели с Бигелятами, Васковский, Свирский,
Завиловский и Стефания Ратковская. Марыня, нарядная и счастливая, уже
совсем оправилась и была так хороша, что Свирский при виде ее схватился
за голову.
- Нет, это превосходит всякое вероятие! Ослепнуть можно от такой
красоты! - воскликнул он с обычной своей непосредственностью.
- А что, конечно, - отозвался Поланецкий, удовлетворенно посапывая и
с такой уверенностью, словно то, в чем другие убедились тол