ько  сейчас,
давно ему известно.
   - На колени, люди! Слова тут бессильны! - вскричал Свирский.
   Марыню  восторги  Свирского  смутили   и   одновременно   обрадовали:
внутренний голос подтверждал ей, что  он  прав.  Но  не  до  того  было:
предстояло заняться гостями и  церемонией,  тем  более  что  началось  с
небольшой заминки. Восприемниками маленького Стася были  пани  Эмилия  с
Бигелем и Стефания  Ратковская  со  Свирским.  И  последний  стал  вдруг
уклоняться от этой чести,  отговариваясь  неизвестно  почему.  "Я  бы  с
удовольствием, недаром же я ради этого из Италии приехал... Как же!  Был
такой уговор. Но я никогда не крестил детей и не знаю, принесет  ли  это
счастье моему  крестнику,  особенно  у  женщин".  Поланецкий  засмеялся,
назвав его суеверным итальянцем, а пани Марыня, еще раньше смекнувшая, в
чем дело, отошла с ним к окну.
   - Ко второй паре кумовьев это не относится, - сказала  она  Свирскому
вполголоса, - и вам не помешает.
   Свирский вскинул на нее глаза и улыбнулся, показывая два ряда крепких
мелких зубов.
   - Верно, - обратился он к Стефании, - мы ведь во второй паре... Тогда
я к вашим услугам!
   Все обступили маленького Стася; на руках у няни, весь  в  кружевах  и
муслине, с лысой головенкой  и  круглыми,  вытаращенными  глазенками,  в
которых окружающее отражалось, как в зеркале,  он  выглядел  преотлично.
Бигель взял его на руки, и обряд начался.
   Собравшиеся  с  подобающим  вниманием  слушали  торжественные   слова
священника, но юный  язычник  проявил  удивленное  непокорство.  Сначала
вырывался из рук так отчаянно, что Бигель едва не выронил его,  а  когда
тот от его имени стал отрекаться от нечистого и козней его,  сделал  все
от него зависящее, чтобы перекричать своего восприемника. И лишь  увидев
у него на носу очки,  умолк,  как  бы  давая  понять:  мол,  если  такие
замысловатые вещи на свете есть, тогда дело другое.
   По окончании обряда ребенка отдали няне, и та, уложив его в  нарядную
колясочку - подарок Свирского, - хотела увезти.  Однако  художник,  быть
может, впервые в жизни видевший вблизи такого крошку и  в  глубине  души
давно мечтавший об отцовстве, наклонился и взял ребенка на руки.
   - Осторожней! Осторожней! - вскричал, подходя, Поланецкий.
   - Не беспокойтесь! - возразил тот. - Ведь я держал  в  руках  шедевры
делла Роббиа. - И действительно,  так  умело  стал  покачивать  ребенка,
будто  всю  жизнь  детей  нянчил.  Потом  на  руках  с  ним  подошел   к
Васковскому. - Ну, что скажете о сем юном арии?
   - А что? - отвечал старик, с  умилением  поглядывая  на  младенца.  -
Конечно, ария! Чистейший ария!
   - И будущий миссионер? - вставил Поланецкий.
   - Он исполнит в жизни свою миссию, как исполнили ее и вы,  -  ответил
Васковский.
   Однако далеко вперед заглядывать трудно, а пока  что  маленький  ария
уклонился от выполнения какой бы то ни было миссии столь недвусмысленным
и даже скандальным образом, что его пришлось поскорей передать няне.  Но
дамы не могли им налюбоваться и все  чмокали,  улыбались  ему,  пока  не
пришли к единодушному  заключению:  ребенок  необыкновенный,  это,  мол,
совершенно очевидно, только слепец не распознает в нем будущего красавца
и гения.
   Наконец будущий гений - может статься, одурманенный  воскуренным  ему
фимиамом - заснул, и подали завтрак. Несмотря  на  свое  расположение  к
художнику, Марыня рядом со Стефанией посадила Завиловского.  Ей,  как  и
всем,  не  исключая  самого  Свирского,  хотелось,  чтобы  их  отношения
прояснились. Завиловский между тем  вел  себя  очень  странно.  Свирский
находил, что здоровье еще не  совсем  вернулось  к  нему.  Физически  он
чувствовал себя хорошо: спал, с аппетитом ел, даже  пополнел  немного  и
разговаривал вполне разумно, хотя и несколько медлительно, но  появилась
в нем какая-то апатичность  и  нерешительность,  раньше  ему  совершенно
несвойственная. В Италии при одном упоминании о  Стефании  лицо  у  него
светлело и на глазах даже выступали  слезы.  И  по  возвращении,  стоило
кому-нибудь напомнить, что надо бы навестить Стефанию, и  вызваться  его
сопровождать, он соглашался и шел охотно. Но после, казалось, забывал  о
ее существовании. Видно было, что какие-то неотвязные мысли его  гложут,
поглощая все душевные силы. Свирский заподозрил было, что о  Линете,  но
потом, к немалому своему удивлению, убедился, что не о ней; она  как  бы
перестала для него существовать  или  же  настолько  отдалилась,  что  и
воспоминания о ней, сам ее облик стерлись,  утратили  живые  черты.  При
этом Завиловский отнюдь не  печалился.  Напротив,  иной  раз  бывал  так
доволен, так радовался жизни, будто лишь  теперь,  после  возвращения  к
ней, оценил по-настоящему всю ее прелесть. А вот кто  грустил,  так  это
Стефания; она совсем притихла и замкнулась в  себе.  Может  быть,  кроме
недостатка взаимности со стороны  Завиловского,  были  у  нее  и  другие
поводы огорчаться, но она никого ни во что не посвящала. Марыня  и  пани
Бигель,  усматривая   причину   единственно   в   этом,   в   равнодушии
Завиловского, окружали ее самой  сердечной  заботой  и  решительно  всем
готовы были ей помочь. Марыня увидела Завиловского на крестинах в первый
раз после его приезда из Италии, но пани Бигель по целым  дням  твердила
ему о Стефании, расхваливая ее, напоминая, как преданно она ухаживала за
ним, - всячески давая понять, что он перед ней в долгу. Добряк  Свирский
себе же в ущерб толковал ему то же самое, -  и  Завиловский  соглашался,
но, не умея или не желая сделать напрашивающийся из этого вывод, заводил
речь о новом своем скором отъезде, о других  будущих  путешествиях,  еще
интересней, словом, о вещах, не имеющих к Стефании никакого отношения.
   И сейчас, сидя рядом, они  почти  не  разговаривали.  Завиловский  ел
много и жадно, с нетерпением провожая глазами  новые  кушания,  которыми
сперва обносили старших. Стефания, перехватывая его взгляды, смотрела на
него с жалостью  и  состраданием.  Марыня,  неприятно  этим  пораженная,
перегнулась через стол, желая его разговорить.
   - Вы недавно из Италии, расскажите же  нам  что-нибудь,  -  попросила
она. - Ты, Стефа, никогда ведь там не бывала?
   -  Нет,  -  ответила  она,  -  но  недавно  прочла  описание   одного
путешествия... хотя читать и видеть своими глазами - не одно и то же.
   И слегка покраснела, поняв, что почти выдала себя: читала об  Италии,
так как там был Завиловский.
   - Свирский уговорил меня и на Сицилию съездить, но  там  еще  слишком
жарко было. Туда надо бы сейчас, - сказал Завиловский.
   - Ах, кстати, - вспомнила Марыня. - Где же обещанные письма? Вы  ведь
через  Свирского  просили  позволения  писать  мне   о   своих   путевых
впечатлениях, а я так и не получила ни строчки!
   Завиловский смутился и покраснел.
   - Я... не мог... - каким-то странным,  неуверенным  голосом  возразил
он. - Но скоро я опять начну писать...
   Свирский услыхал его и после завтрака подошел к Марыне.
   - Знаете, какое он впечатление  производит?  -  сказал  он,  указывая
глазами на Завиловского. - Сосуд драгоценный, но - разбитый.

ГЛАВА LXVII

   Спустя  несколько  дней  Свирский  зашел  к  Поланецкому  в   контору
осведомиться о здоровье Марыни и поболтать по душам. Но тот уже собрался
уходить.
   - Не задерживайтесь из-за меня, - сказал Свирский, - можно по  дороге
поговорить. При таком ярком освещении, как сегодня, работать  все  равно
невозможно, так что я вас провожу.
   - Я должен перед вами извиниться, но мы приглашены к Бигелям на обед,
и это первый Марынин выход. Она, наверно, уже одета, но минут двадцать у
меня есть.
   - В гости идет - значит, здорова.
   - Да, слава богу! - радостно отозвался Поланецкий.
   - А юный ария?
   - Тоже молодцом.
   - Счастливец вы! - сказал Свирский. - Будь у меня такой вот  клоп,  о
жене уж и не говорю, я бы, кажется, колесом ходил.
   - Вы не представляете, до чего я его люблю... и  с  каждым  днем  все
больше. Вот уж никак не ожидал. Ведь я, признаться, о дочке мечтал.
   - За чем же дело стало, будет и дочка! - сказал Свирский, прибавив: -
Пойдемте, однако, вы ведь спешите.
   Поланецкий надел шубу, и они вышли на улицу. Был морозный,  солнечный
день. Мимо проносились сани, звеня бубенцами. Воротники у прохожих  были
подняты, над заиндевелыми усами вился пар.
   - Славный денек! То-то Марыня солнышку обрадуется!
   - На душе у вас хорошо, вот вас и радует все, - сказал Свирский, беря
Поланецкого  под  руку.  Но  вдруг  выпростал  свою  руку   и   заступил
Поланецкому дорогу. - Известно ли вам, уважаемый,  -  спросил  он  таким
тоном, словно собирался поссориться,  -  что  ваша  жена  -  красивейшая
женщина Варшавы? Это я вам говорю, я! - И стукнул себя несколько  раз  в
грудь кулаком, как бы в подтверждение.
   - Ба! -  воскликнул  Поланецкий.  -  Что  -  красивейшая!  И  лучшая,
добрейшая притом. Однако пойдемте, а то холодно.
   Свирский снова взял его под руку.
   - И что я только пережил во время ее болезни, известно богу одному, -
волнуясь,  продолжал  Поланецкий.  -  Лучше  и   не   вспоминать...   Ее
выздоровление - настоящий подарок для меня. Но,  бог  даст,  доживем  до
весны, я тоже преподнесу ей приятный сюрприз.
   - Жене вашей  равных  нет,  -  заметил  Свирский  и  прибавил,  опять
остановясь, словно в удивлении: - А сколько в ней простоты!
   Некоторое время шли молча, потом Поланецкий стал его расспрашивать  о
предстоящей поездке в Италию.
   - Недельки три пробуду во Флоренции, - отвечал художник, -  кое-какая
работенка есть. И потом, в Сан Миньято тянет, какое  там  освещение!  По
Джиневре  соскучился,  в  которую  когда-то  был  влюблен,  по  Чимабуэ,
наконец. Помните, в Санта Мария Новелла, в часовне Ручеллаи?..  А  через
три недели - в Рим. Я как раз я собирался об этом обо  всем  поговорить:
сегодня утром у меня был Игнаций и предложил ехать вместе.
   - А! - сказал Поланецкий. - Ну и вы, конечно, согласились?
   - Не хватило духа отказать, хотя, между нами,  с  ним  иногда  бывает
очень трудно. Сами  знаете,  как  я  его  полюбил  и  жалею,  но  просто
чертовски трудно, как мне ни неприятно вам это говорить... Слов нет,  он
очень, очень переменился. Я сказал еще пани Марыне на  крестинах:  сосуд
драгоценный, но разбитый. Так оно и есть!  Разве  я  не  видел,  как  он
мучился над этими письмами к вашей жене, собираясь  описать  ей  Италию.
Часами по комнате ходит, трет эту свою простреленную башку, сядет, опять
вскочит, а бумага как была чистая, так и останется. Дай-то бог, чтобы  к
нему вернулся прежний дар. А всем ведь твердит, что будет писать  стихи,
но сам, видно, в этом уже сомневается и очень мучается. Я-то  знаю,  как
он мучается.
   - Да, это большой удар был бы и для него, и для  Елены,  -  отозвался
Поланецкий. - Знали бы вы, как боролась она за  его  жизнь...  боролась,
чтобы спасти и талант!
   - Большая потеря была бы для всех, - согласился Свирский. -  Но  кого
мне особенно жаль, так это Стефанию. Ее тоже сомнение берет, а будет  ли
он опять прежним, - это, пожалуй, ее больше всего удручает.
   - Бедняжка, - заметил Поланецкий. - Тем более что сам-то он даже и не
вспоминает  о  ней,  судя  по  всем  этим  его  планам  насчет   будущих
путешествий. Хорошо еще, что благодаря Елене у нее есть теперь  средства
к существованию.
   - Подожду год - и опять сделаю ей предложение, - сказал  Свирский.  -
Чего уж там, если сердцем завладела! Вы не  обратили  внимания,  как  ей
короткие волосы идут? Вот бы всегда такие носила. Год жду и молчу, а там
будем считать, что руки у меня развязаны. Не может ведь быть, чтобы и ее
отношение к нему за год никак не  изменилось,  особенно  если  он  ровно
ничего не будет предпринимать... Как странно! Думаете, я не делаю всего,
что в моих силах, чтобы раздуть в нем хоть искорку чувства к  ней?  Вряд
ли другой на моем месте вот так же шел бы  против  собственного  сердца.
Пани Бигель тоже старается, как может. Но поди попробуй? Ведь не скажешь
ему: "Женись", - коли он ее не любит. Но еще чуднее, что  он  и  о  той,
прежней, кажется, совсем забыл. Положим, и целый табун  таких  девиц  не
стоит одной Стефании, но то особая статья! Мне-то важно,  чтобы  она  не
думала, будто я нарочно Игнация увожу. Отказать ему я ведь  не  мог,  но
если паче чаяния зайдет о том разговор, объясните,  что  я  его,  избави
бог, не уговаривал и много бы дал, лишь бы ей было лучше, а мне, старому
псу, хоть бы и совсем счастья не видать.
   - Хорошо, так мы и скажем, - ответил Поланецкий.
   -  Благодарствуйте!  Перед  отъездом  я  еще  зайду  к  пани   Марыне
попрощаться.
   - Непременно - и вечерком, чтобы посидеть  подольше.  Если  вернетесь
летом, надеюсь, погостите с Завиловским у нас.
   - В Бучинеке?
   - В Бучинеке или еще где, пока не знаю.
   Разговор прервался при виде Основского, который выходил из  фруктовой
лавки с белым пакетом в руках.
   - Смотрите-ка: Основский! - воскликнул Свирский.
   - Как изменился, - сказал Поланецкий.
   И в самом деле, тот резко изменился. Из-под меховой  шапки  виднелось
осунувшееся, желтое, словно бы постаревшее лицо. Шуба на нем  болталась,
как на вешалке. Заметив приятелей, он растерялся  и  хотел  было  пройти
мимо, будто не узнавая. Но они слишком близко сошлись, да и на  тротуаре
никого, кроме них,  не  было,  и,  мгновенно  передумав,  он  подошел  и
заговорил с ненатуральной поспешностью, точно боясь коснуться того,  что
у всех троих было на уме.
   - Добрый день! Вот нежданная  встреча!  Я  ведь  почти  безвыездно  в
Пшитулове сижу и в городе бываю редко. Купил вот винограду - доктора мне
рекомендовали. Но от него  опилками  пахнет,  я  думал,  может,  в  этом
магазине лучше. Какой мороз сегодня, правда? А в деревне уже санный путь
установился.
   И они пошли вместе, все трое испытывая неловкость.
   - Говорят,  вы  в  Египет  собираетесь?  -  первым  прервал  молчание
Поланецкий.
   - Давно уже подумываю и теперь вот, наверно, выберусь. Тоскливо зимой
в деревне без дела, да еще одному.
   Тут он осекся, почувствовав, что вступил на скользкий путь.
   Молчание становилось  все  тягостней,  росла  и  неловкость,  которая
неизбежна, когда, словно  по  молчаливому  уговору,  обходят  главное  и
наболевшее, болтая о разных пустяках. Основский рад был бы распрощаться.
Но по многолетней привычке придерживаться определенных правил поведения,
которая и в тяжком горе заставляет соблюдать приличия, он бессознательно
искал какого-нибудь удобного предлога, чтобы откланяться, и, не  находя,
только затягивал  неловкую  паузу.  В  конце  концов  он  принялся  было
прощаться, вскинувшись вдруг самым неожиданным и ненатуральным  образом,
точно не в своем уме.
   Но в последнее мгновение, видимо, передумал.  Эта  комедия  была  ему
невыносима. Опротивело притворяться! И подумалось; зачем из всего делать
тайну,  избегая  малейшего  упоминания  о  своем   несчастье,   в   этой
уклончивости есть что-то унизительное. По его  напряженному  лицу  видно
было, что в душе у него происходит мучительная борьба.
   - Господа... - остановясь, сказал он дрожащим, прерывающимся голосом.
- Простите, что задерживаю... Я расстался с женой, как вам известно... И
не считаю нужным это скрывать, тем более от  людей  близких,  которых  я
уважаю... Заверяю вас, это произошло... так случилось... потому,  что  я
этого хотел... и жена моя ни в чем...
   У него перехватило горло от волнения. Он хотел взять  вину  на  себя,
но, поняв внезапно всю неправдоподобность, бессмысленность и никчемность
этой лжи, этого пустого набора  слов,  которых  даже  чувством  долга  и
светскими приличиями оправдать нельзя, умолк.
   И, запутавшись окончательно, ушел с кульком винограда и адской  мукой
в душе.
   Свирский и Поланецкий, подавленные, некоторое время молчали.
   - Ей-богу, просто сердце разрывается, - сказал наконец Поланецкий.
   - Только смерть может принести ему облегчение, - заметил художник.
   - А ведь он не заслужил такой участи.
   - Не заслужил? - повторил Свирский. - Знаете, он навсегда  запомнится
мне целующим ручки жене. Это было его основное занятие, и иначе я его  и
представить себе не могу... Удивительное дело,  -  прибавил  он  немного
погодя, - горе, подобно смерти, разлучает людей или, во  всяком  случае,
отдаляет друг от друга. Вы вот с  ним  познакомились  недавно,  а  мы  -
старые друзья, но и между нами теперь нет близости,  я  ему  как  чужой.
Грустно, но что делать!
   - Да... Грустно и непонятно.
   - Черт  бы  ее  побрал,  эту  Основскую!  -  внезапно  остановившись,
вскричал Свирский. - Человек, пока жив,  может  исправиться,  по  словам
панны Елены, и все-таки; черт ее побери совсем, вот что я вам скажу!
   - Ни одну женщину так не боготворили, как ее, - отозвался Поланецкий.
   - То-то и оно! - вскричал Свирский  с  горячностью.  -  Женщины,  они
вообще... - Но зажал рот себе перчаткой. - Нет? - сказал он. -  К  черту
старые привычки! Дал же я себе слово: о женщинах - никаких обобщений.
   - Я сказал: ни одну так не  боготворили,  -  только  потому,  что  не
представляю, как он будет жить без нее.
   - А жить тем не менее надо! - заключил Свирский.
   И, разумеется, Основский жил, а вернее, существовал.  В  Пшитулове  и
Варшаве, где все напоминало о жене, ему стало совсем невмоготу, в спустя
месяц он отправился в свое путешествие. Но  уже  из  Варшавы  выехал  не
совсем  здоровым,  а  дорогой  в  жарко  натопленном   вагоне   вдобавок
простудился  и  в  Вене  слег.  Простуда,  которую  приняли  вначале  за
инфлюэнцу, перешла  в  тяжелейший  тиф.  Впав  через  несколько  дней  в
беспамятство, лежал он в гостинице на попечении чужих людей и незнакомых
докторов, вдали от дома и друзей. В  бреду,  который  туманил  голову  и
мысли, ему померещилось склонившееся вдруг над ним дорогое лицо, которое
он не переставал любить ни в своем уединении, ни во  время  болезни,  ни
перед лицом смерти. Казалось, было оно  рядом  и  когда  сознание  стало
возвращаться к нему, но он так ослаб, что ни  шевельнуться  не  мог,  ни
слова вымолвить, ни собрать разбегающиеся мысли.
   А потом видение исчезло.
   Он стал  расспрашивать  сестер  милосердия,  неизвестно  кем  к  нему
приставленных  и  окруживших  его  заботливейшим  уходом,  и  затосковал
безмерно.

ГЛАВА LXVIII

   После крестин сына и отъезда Свирского с Завиловским Поланецкие снова
зажили своим отдельным мирком, почти нигде  не  бывая  и  ни  с  кем  не
встречаясь, кроме Бигелей, пани Эмилии и Васковского. Но им было  хорошо
в тесном дружеском кружке, а вдвоем  -  даже  еще  лучше.  Поланецкий  в
последнее время  был  очень  занят,  подолгу  засиживаясь  в  конторе  и
улаживая какие-то дела на стороне, в  которые  никого  не  посвящал.  Но
освободясь, летел домой еще поспешней, чем когда-то к Плавицким  в  пору
жениховства. К нему вернулись былая бодрость и энергия, и он  смотрел  в
будущее с надеждой. Неожиданно сделал, он удивившее его самого открытие,
что любит в Марыне не только жену  и  самого  близкого  человека,  но  и
женщину, - любит стойко, без  тревог  и  метаний,  резких  переходов  от
блаженства к сомнениям и отчаянию, любит с  присущей  истинному  чувству
трепетной страстью, но и  неизменным  преклонением  перед  ее  красотой,
побуждающим  оберегать,  лелеять,  предупреждать   желания,   заботиться
неустанно и нежно о том,  как  бы  не  спугнуть  и  не  лишиться  своего
счастья.
   "Я становлюсь похож на Основского, - посмеиваясь, говорил он себе,  -
но мне это ничем не грозит, потому  что  моя  детка  никогда  Анетке  не
уподобится!" Он часто называл теперь Марыню "деткой",  вкладывая  в  это
слово нежность и благоговение. Будь она другой, он не полюбил бы ее так,
это ясно; счастьем своим он обязан ее душевной доброте  и  удивительному
благородству, которое исходило от нее, как тепло от  огня.  Гибкостью  и
глубиной ума, широтой познаний Поланецкий ее превосходил и в