Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
идел это, но
благодаря ей, и только ей, все заложенное в нем становилось возвышенней
и совершенней. И принципы, которыми он руководствовался и которые
оставались мертвой теорией, пока были достоянием рассудка, тоже
благодаря ей проникали в сердце, обретая истинную жизнь. "Не только
своим счастьем, - думал он, - но и тем, каким я стал, я обязан ей". И он
даже несколько разочаровался в себе, придя к заключению, что женись он
на женщине не такой, и сам стал бы совсем не тем. Казалось порой даже
странным, как это она могла его полюбить, но вспомнились ее слова о
"службе божией", и все становилось понятно. Супружество для такой
женщины тоже означало "службу божию", - любовь была для нее не
стихийной, неподвластной силой, а сознательным актом доброй воли:
служением обету, христианскому закону, нравственному долгу. Марыня
любила его, потому что он был ей мужем. Такой уж она была - и все тут!
Поланецкий долго не понимал, что добродетели, перед которыми он
преклоняется, внушены еще евангельскими заповедями, верности которым не
убило в ней воспитание. Быть может, воспитывали ее недостаточно
старательно, но научить научили с детства, что богу надо служить, а не
прислуживать.
Впрочем, и не доискиваясь, почему она такая, какая есть, Поланецкий
все больше ею восторгался, уважал ее и любил. А Марыня при виде этого не
возомнила о себе, не забывая, что не всегда было так хорошо, помня о
выпавших на ее долю испытаниях, - понимая: она вела себя правильно и
вознаграждена за свое терпение. И было отрадно это сознавать, зная
притом, что, поправившись, она очень похорошела и горячо любима. Стах,
которого она раньше немного побаивалась, часто склонял теперь свою
темноволосую голову ем на колени, и, глядя на него, она с тихой радостью
думала: "Кротким нравом господин этот не отличается, и если уж делает
так, значит, ужасно любит". Счастью ее не было границ. И, преисполненная
признательности, она сама отвечала ему беспредельной любовью.
Светлым лучиком в доме был и юный "ария". Бывал он, правда, и
криклив, но зато, ублаготворенный, такими разнообразными возгласами
свидетельствовал свое удовольствие, что все домочадцы обоего пола
собирались у кроватки, где он лежал в своей излюбленной позе, задрав
ножки кверху под прямым углом. Марыня прикрывала его, называя "противным
мальчишкой", он же, как пристало человеку с характером, продолжал
брыкаться, поминутно сбрасывая одеяльце и показывая свои беззубые десны,
смеясь и гукая на все лады: то чирикая, как воробышек, то воркуя
по-голубиному, то мяукая, то попискивая, словно обезьянка уистити. И
мать, и няня разговаривали с ним, случалось, целыми часами, а старик
Васковский, который души в нем не чаял, утверждал с полной серьезностью,
что это "речь эзотерическая" и, ежели записать ее на фонограф, очень
поможет ученым проникнуть в тайны астральной жизни, во всяком случае,
многое подсказала бы на этот счет.
Так проходили зимние месяцы в доме Поланецких. В феврале Поланецкий
стал часто уезжать по делам, а вернувшись, подолгу советовался о чем-то
с Бигелем. Но с середины февраля засел неотлучно дома, выбираясь только
в контору или покататься иногда с Марыней и маленьким Стасем. Их не
богатую событиями, но исполненную покоя и счастья жизнь разнообразили
городские новости, которые приносила чаще всего пани Бигель. От нее
узнала Марыня, что Стефания Ратковская, которая давно нигде не
показывалась, на проценты с оставленных Еленой денег устроила сиротский
приют, что Основский уехал-таки в Египет, но не один, а со своей
"Анеткой", примирясь с ней после выздоровления. Бывший секундантом Машко
Кресовский видел их в Триесте и сказал с насмешкой, что у Основской вид
кающейся грешницы. Но Поланецкий, зная по собственному опыту, насколько
в несчастье становишься лучше и как искренне раскаиваешься, совершенно
серьезно ответил: если муж простил, никто ее не вправе осуждать.
Но вскоре дошло до них известие еще невероятней, которое стало
предметом обсуждения не только в доме Поланецких и Бигелей, но и во всем
городе, а именно: будто Свирский сделал предложение панне Кастелли и
свадьба состоится после пасхи. Марыня так разволновалась, что попросила
мужа написать Свирскому и спросить, правда ли это. Ответ пришел дней
через десять, и, когда Поланецкий с конвертом в руке вошел к ней и
объявил: "Письмо из Рима!", Марыня, как девочка, подбежала с
разгоревшимися от любопытства щеками, и они прочли следующее:
"Вы спрашиваете, правда ли? Нет, дорогие, неправда! Но чтобы вы
поняли, почему этого не могло быть и не будет никогда, я должен
рассказать о Завиловском. Он приехал в Рим три дня назад - я уговорил
его задержаться во Флоренции и посмотреть еще Сиену, Парму, а особенно
Равенну. Завтра он с виа Бриндизи уедет в Афины. А эти три дня с утра до
вечера просидел у меня в мастерской, и я, видя, что он чем-то расстроен,
и желая навести разговор на вещи, его занимающие, спросил неосторожно:
не привез ли он, часом, из Равенны с полдюжины сонетов? И знаете, что за
этим последовало? Он побледнел, сказал, что нет, но скоро начнет писать,
а потом швырнул вдруг шляпу на пол и разрыдался, как ребенок. Никогда
мне еще не доводилось видеть такого взрыва отчаяния. Он бился у меня в
руках, твердя, что загубил свой талант, и не способен больше ни на что,
и стихов писать никогда уже не будет, и было бы во сто раз лучше, если
бы панна Елена не выходила его тогда. Вот как он страдает, а досужие
языки небось мелют: зачем ему писать, коли он разбогател. И таким он уже
и останется. Сгубили беднягу, отняли душу и талант - погасили огонь,
который мог бы светить и греть. Вот что нейдет у меня из головы. Бог с
ней совсем, с панной Кастелли! Но надергать перьев у птицы такого полета
себе на веер и выбросить его потом в окно - этого я не могу ей простить.
Я сказал как-то в Варшаве, что теперь на ней никто не женится, пусть
поищет себе какого-нибудь князя Крапулеску, но это все так, слова. На
самом же деле дураков много. Что до меня, я не дурак и не Крапулеску.
Прощать можно свои обиды, а не чужие, простить за другого ровно ничего
не стоит. Вот и все, что я имею по сему поводу сообщить, остальное вам
известно. Подожду годик и повторю Стефании свое предложение. Примет она
его или нет, в любом случае бог ее благослови, а мое решение неизменно".
- Но откуда же тогда эти слухи? - перебила Марыня.
Читая дальше, нашли они ответ и на этот вопрос.
"Сплетни эти могли появиться оттого, что меня часто видели в обществе
этих дам. Помните, прошлый раз в Риме пани Бронич первая мне написала, а
Линета, когда я к ним пришел, сама взяла на себя вину безо всяких
оправданий. Признаться, меня это тронуло. Что ни говори, для
чистосердечного признания нужно иметь какое-то мужество, чуточку
порядочности, как-никак это признак раскаяния, крик страдающей души,
могущий ее спасти, пусть даже вины не искупающий. Не думайте, будто я
пишу это по своему мягкосердечию. Они действительно несчастны, можете
мне поверить. Сколько раз приходилось видеть, как опасливо приближаются
они к знакомым и каким холодом обдают их те, кто не боится выразить им
свое неодобрение. У них столько всего против всех накопилось, что они
скоро сами начнут между собою грызться, как справедливо предсказал
Васковский. И правда, ужасное положение: в обществе вроде бы приняты, но
с запятнанной репутацией. Ну, да бог с ними! Написал бы о них и
покрепче, да вспоминаю Елену Завиловскую, которая сказала, что никогда
не поздно исправиться. Бедная Линета от всего пережитого очень
изменилась: похудела и подурнела, и мне очень жалко ее. Жалко и тетушку
Бронич, хотя она по-прежнему несет вздор, от которого уши вянут. Но это
она из любви к племяннице, что ее отчасти оправдывает. И хотя я уже
написал, что прощать можно только свои обиды, но хоть каплю жалости к
ближнему не иметь - для этого гориллой надо быть, а не христианином. Не
знаю хватит ли ее у меня, чтобы зайти к ним после того, как я был
свидетелем отчаяния Игнация, но что бывал - не жалею. Люди поговорят,
поговорят, да и перестанут, год минет - дай бог дожить мне и Стефании, -
и сами увидят, что болтали чепуху".
Письмо кончалось упоминанием об Основских: Свирский уже знал об их
примирении, сообщая кое-какие подробности, неизвестные Поланецким.
"Думаю, - писал он, что господь в бесконечном могуществе, но и
милосердии своем не только предотвращает зло, но и сам обрушивает удары,
чтобы высечь из нас искру порядочности. И я в исправление даже такой вот
Основской и то верю. Наивно, может быть, но, по-моему, нет людей совсем
дурных! Вот вам Анета: и у нее ведь совесть заговорила, и она за ним во
время болезни ухаживала. Ох уж эти мне женщины! Такая у меня из-за них
путаница в голове, скоро вообще перестану сколько-нибудь здраво
рассуждать".
Под конец спрашивал он о здоровье маленького Стася, желая всяческого
благополучия его родителям и обещаясь приехать в начале весны.
ГЛАВА LXIX
А весна уже наступила, ранняя и теплая. В конце марта - начале апреля
Поланецкий опять стал куда-то уезжать и пропадал, случалось, по
нескольку дней. Они были так заняты с Бигелем, что нередко допоздна
засиживались в конторе. Жена Бигеля полагала, что затевается некая
грандиозная операция, недоумевая только, почему это муж, который всегда
посвящал ее в дела, словно бы вслух размышляя о них при ней и часто даже
советуясь, на этот раз как в рот воды набрал. Марыня тоже приметила, что
Стах целиком чем-то поглощен. Он был с ней даже ласковей, чем обычно, но
ей чудилась в его нежности, в каждом ласковом слове какая-то задняя
мысль, которая ни на минуту его не оставляет. И эта его озабоченность с
каждым днем росла, к началу мая достигнув апогея. Марыня хотела спросить
мужа, что с ним, но колебалась, боясь показаться навязчивой, хотя и
безразличной выглядеть не хотелось. Пребывая в этой неуверенности,
порешила она выждать, пока муж сам при удобном случае хотя бы намекнет о
своих заботах.
Спустя несколько дней ей показалось, что подходящий момент настал.
Поланецкий раньше обычного вернулся из конторы с лицом довольным и
вместе серьезным.
- Что, Стах, можно поздравить с успехом? - при взгляде на него
вырвалось у нее невольно.
Он сел подле нее и, не отвечая прямо, сказал не совсем обычным тоном:
- Смотри, какая погода хорошая, совсем тепло. Пора и рамы выставлять.
Знаешь, о чем я думаю последнее время? Что хорошо бы вам со Стасем
поскорей уехать из города.
- Если Бучинек никем еще не снят... - отозвалась Марыня.
- Бучинек продан, - возразил Поланецкий. - И продолжал, взяв ее за
обе руки и с нежностью заглядывая в глаза: - Послушай, дорогая, я хочу
тебе что-то сказать, что-то очень приятное, только обещай, что не будешь
волноваться.
- Хорошо, не буду. Ну, говори же, Стах!
- Видишь ли, детка, Машко бежал за границу как несостоятельный
должник. А на оставшееся имущество накинулись кредиторы - хоть отчасти
возместить убытки. И банк пустил все с торгов. Магерувку, ту разбили на
участки и распродали, но Кшемень, Скоки и Сухотин еще можно было спасти,
и - ты только не волнуйся, дорогая, - я купил их для тебя.
Марыня глядела на него, не веря своим ушам. Но нет, это не шутка, он
сам взволнован не меньше. И со слезами на глазах она обвила руками его
шею.
- Стах!!!
Никакие другие слова не шли ей в эту минуту на ум, но в этом одном
слились и любовь, и благодарность, и преклонение перед человеком,
который так по-деловому, по-мужски сумел всего этого добиться.
Поланецкий понял ее и, бесконечно счастливый, прижал к своей груди.
- Я знал, что ты будешь рада, а радость твоя, видит бог, - величайшее
для меня счастье. Я помню, как ты жалела Кшемень и как я тебя обидел,
продав его, вот и постарался загладить свою вину при первой
возможности... Но это все пустяки! Я и десятком Кшеменей не могу
отплатить за твою доброту ко мне, не стою тебя все равно.
Он говорил от чистого сердца, и Марыня, чуть отстранясь, сияющими,
мокрыми от слез глазами посмотрела на него.
- Нет, Стах, это я тебя не стою! - возразила она. - Я и мечтать о
таком счастье не смела!
Они заспорили, кто кого достойней, но спор то и дело прерывался, так
как Марыня, прижимаясь к мужу, протягивала ему свои красивые, немного
крупные губы, а он впивался в них, целуя потом ее глаза. Марыня долго не
могла прийти в себя; ей хотелось то плакать, то смеяться от счастья,
превзошедшего все ее ожидания. Когда-то мать уже слабеющей рукой
написала ей: "В супружестве не ищут счастья, а исполняют обязанность,
возложенную богом, счастье - это лишь придача, дар божий". И дар этот
был так щедр, что сердце его не вмещало. Да, бывало тяжело, она
тосковала, а порой отчаивалась, но теперь все в прошлом, Стах любит ее
больше всего на свете, доказав это с избытком.
А он большими шагами мерил комнату, взволнованный и довольный.
- Ну что же, Марыня, теперь - за дело! - сказал он с несколько даже
хвастливым выражением на смуглом лице. - Как хозяйство вести, я понятия
не имею, хозяйством распоряжаться будешь ты. Но управляющий из меня
должен получиться неплохой. Кшемень - твердый орешек, работы там хватит
на двоих.
- Стах, дорогой, я знаю, ты сделал это для меня, - сказала она,
прижимая руки к груди. - Но делам своим ты ущерба не нанес?
- Ущерба? Ты думаешь, я на этом проиграл? Да ни вот столько! Задешево
купил, совсем задешево! Бигель на что уж осторожный, и то признает, что
сделка выгодная. И потом, ведь я же остаюсь его компаньоном... Ты не
беспокойся, тебе не придется биться с нуждой, как прежде. У нас есть, на
что начать хозяйство. И вообще я тебе скажу: если бы сейчас мы вдруг
остались без Кшеменя, то все равно прожили бы, ты, я и Стась.
- Знаю, - сказала Марыня, глядя на него, как на Наполеона или другого
великого полководца, - знаю, ты можешь все, что захочешь, но Кшемень ты
купил единственно ради меня.
- Не отпираюсь! - ответил Поланецкий. - Купил, потому что там
похоронена твоя мать, потому что ты его любила, а я люблю тебя. Но,
кроме того, благодаря тебе меня самого потянуло к земле. Вспоминалось,
что ты в Венеции говорила, когда Машко предлагал Букацкому купить
Кшемень. Ты и не представляешь, как влияешь на меня. Иногда скажешь
что-нибудь, а я даже не придам сразу этому значения, но в душу западет и
потом неожиданно отзовется. Так и тут. Теперь мне даже самому странно:
как же это, иметь состояние, но и трех аршин той земли не иметь, на
которой живешь, - пяди, которую мог бы назвать своей. Я давно уже решил
про себя: куплю. И последние месяцы вертелся, как белка в колесе, - ты,
наверно, заметила. Не хотелось только ничего тебе говорить, пока дело не
выгорело. Сюрприз решил тебе сделать. Ну, вот и получай! Это тебе за то,
что выздоровела, и за то, что ты такая хорошая!
И, схватив ее за руки, снова стал осыпать их поцелуями и прижимать к
щекам. Она тоже хотела поцеловать ему руку, но он не дал, и оба, как
дети, принялись бегать друг за дружкой, перекидываясь словами ласковыми
и теплыми, как солнечные лучи. Марыне уже не терпелось в Кшемень - ни о
чем другом она думать не могла, - так что он даже пригрозил в шутку: вот
приревную тебя к нему, возьму да и продам.
- Не продашь! - покачала головой Марыня.
- Почему же это?
- Потому что любишь меня... - шепнула она ему на ухо, встав на
цыпочки.
И он кивнул, соглашаясь.
И они, к великой радости Марыни, условились всем семейством переехать
в конце недели в Кшемень: вещь вполне возможная, так как дом был уже
приготовлен к приезду "помещицы". Поланецкий заверил Марыню, что почти
ничего не тронул, постаравшись только привести все в жилой вид, и вдруг
рассмеялся:
- Интересно, а что папа на это скажет?
Представив себе папино удивление, Марыня еще больше обрадовалась. А
Плавицкий не заставил себя долго ждать, явившись через полчаса к обеду.
Едва он вошел, Марыня бросившись ему на шею, одним духом выпалила
радостную новость. Тот действительно поразился и даже растрогался. Может
быть, обрадовался за дочь, а может, проснулась привязанность к уголку,
где он прожил столько лет; так или иначе, глаза его подернулись влагой.
Не обошлось, конечно, и без слов о поте, коим орошена эта земля, и о
"немощном ныне старце", для которого, быть может, тоже найдется
"пристанище где-нибудь во флигельке".
- Дай бог тебе мое умение, но побольше удачи, - сказал он, обнимая
зятя, - и знай: у меня ты всегда найдешь и помощь, и совет.
- Ну скажи сама: можно разве его не любить? - спрашивала счастливая
Марыня вечером в гостях у пани Бигель.
ГЛАВА LXX
Приехали в Кшемень под самое воскресенье, уже во втором часу ночи,
так что Поланецкий встал поздно. Прислуга поджидала их накануне с
хлебом-солью; Марыня не утерпела и, смеясь и плача, обежала все комнаты,
заглянула во все уголки и от волнения не могла заснуть до рассвета.
Поланецкий не позволил ей поэтому вставать, обещав разбудить, когда
запрягут, - Марыне хотелось пораньше поехать в Вонторы, чтобы успеть до
обедни помолиться на могиле матери. А сам вышел после завтрака взглянуть
на свои владения. Была вторая половина мая, и день выдался чудесный.
Ночью прошел дождь, и лужи во дворе, у хозяйственных пристроек, блестели
на солнце, капли на листьях переливались, как бриллианты; ярко
отсвечивали мокрые крыши овинов, хлевов и овчарни. Залитый солнцем,
утопающий в буйной майской зелени Кшемень радовал глаз. У хозяйственных
построек было по-воскресному безлюдно, лишь возле конюшни толклись
несколько конюхов, наряженных ехать в костел. Поланецкого поразили
царившие вокруг тишина и безлюдье. Решив купить Кшемень, он несколько
раз бывал здесь и знал, что имение расстроено. Машко начал было
возводить амбар под красной черепичной крышей, но не докончил. Сам он
никогда в Кшемене не жил, да и средств у него не было, - и следы
запустения виднелись на каждом шагу. Но никогда оно не казалось
Поланецкому столь очевидным, как теперь, когда он мог сказать: "Это
мое!" Службы покосились и обветшали, забор местами повалился, а кое-где
в нем зияли проломы. Под стенами валялся поломанный хозяйственный
инвентарь; всюду виднелись разные предоставленные себе предметы, словно
брошенные истлевать за ненадобностью, во всем чувствовалось небрежение и
нерадивость. Про сельское хозяйство Поланецкий твердо знал одно: деньги
в него вкладывать следует осмотрительно; в остальном же, кроме самых
общих сведений, вынесенных еще из детства, был в нем совершенным
профаном. Однако же, оглядывая свои владения, понял, что и поля, должно
быть, обрабатываются с той же нерадивостью, которая повсюду заметна, и
если хозяйство вообще велось, то лишь по устоявшейся привычке, раз
заведенным порядком, как и десять, двадцать, сто лет назад. Здесь и в
помине не было того напряжения, той неусыпной энергии, без которых
немыслимы коммерция, промышленность и вообще городская жизнь. "Если бы я
ничего другого и не принес в это сонное царство, - подумал Поланецкий, -
и то уже неплохо, потому что здесь этого явно не хватает. А у меня к
тому же еще и деньги, и хоть капля здравого смысла: я наперед знаю, что
ничего не знаю, и надо расспрашивать и учиться". Еще в бы