С.ФИНГАРЕТ

                        СКИФЫ В ОСТРОКОНЕЧНЫХ ШАПКАХ




                  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КИБИТКА ДВИЖЕТСЯ ЧЕРЕЗ СТЕПЬ


                          1. В ПОСЛЕДНЕЕ КОЧЕВАНИЕ

     Спешите, скифы, увидеть того, чье слово звучало для вас законом,  кто
увеличивал ваши стада и за кем вы ходили в походы, чтобы  потом  на  пиру,
посылая чашу по кругу, приговаривать горделиво:  "Вот  оружие  врага,  оно
подвешено к моему поясу". Спешите, скифы, увидеть Савлия!
     Его колесница отправилась в путь.  Четверка  коней  идет  по  степной
дороге. И зайцы стремглав убегают в лощины, и  забиваются  в  норы  сурки,
едва раздается чавканье влажной земли под копытами. Черные кони похожи  на
ночь. Их гривы, как тучи  на  черном  небе.  Ярче  звезд  сверкают  бляшки
уздечек. Золотые налобники светятся, словно четыре луны.
     Слышите,  скифы,  звон  бубенцов,  отгоняющих  духов?   Вот   перебор
колокольчиков, пугающих горе-злосчастие. Спешите! Сюда! На степную дорогу.
Царь объезжает свои владения! Оу-о!


     Вереница повозок и всадников  двигалась  через  степь.  Ехали  знать,
дружинники, слуги. Табунщики  гнали  верховых  лошадей.  Сверкало  оружие,
звенели бубенцы на уздечках. От сотен копыт земля, едва успевшая  сбросить
снег, превращалась в черное месиво. Колеса кибиток  с  царским  имуществом
прокладывали неровную колею.
     Шествие открывала четырехколесная нездешней работы повозка. Ее  вывез
из Греции Анахарсис, брат Савлия. Четверку вороных, впряженных  с  помощью
длинного дышла,  вели  за  поводья  два  безбородых  конюха  в  двубортных
кафтанах с опушкой, с обручами-гривнами вокруг обнаженных шей.  Нездешние,
поджарые кони беспокойно прядали ушами. Всякий раз, когда  вопли  и  крики
обрушивались на степь, конюхи вцеплялись в бронзовые псалии, державшие  по
бокам лошадиных губ удила. Кони храпели, рвались их рук и задирали  головы
до самой холки. Бубенцы на уздечках принимались греметь. В яростный клекот
пускался оберег-орел на верху шеста, вправленного в дышло. Загнутым клювом
бронзовая птица держала большой колокольчик. Гроздья пластинок и бубенцов,
свисая  с  хвоста  и  расправленных  крыльев,  оглушительно  и   неумолчно
бренчали.
     Клок-клок-клок! Длин-дзз-дзин! Длинь-для-ля!  -  Казалось,  звенит  и
клокочет сама дорога.
     Пятьдесят отчаянных и храбрейших из числа постоянных спутников Савлия
- узорчатые кафтаны стянуты наборными поясами, кожаные штаны  вправлены  в
цветные сапожки - кружили по обе стороны  повозки.  Они  заставляли  своих
коней то замедлять, то ускорять шаг,  менялись  местами  и  обходили  один
другого. Неутомимым перемещением  дружинники  Савлия  напоминали  роящихся
пчел.
     - Оу! - раздавалось вдруг в гуще роя. - Оу-о!
     Дружина летела в степь двумя не смешивающимися отрядами. Всадники  на
ходу выхватывали из ножен короткие мечи-акинаки, кололи левые руки. Темные
капли крови падали на редкую молодую траву, на лепестки горицвета.
     - Оу! Савлий! - кричали гадатели в шкурах мехом наружу  и  вскидывали
вверх гремящие бубенцами жезлы.
     - Оу-о! - подхватывали остальные.
     Кинжалы впивались в руки, царапали щеки.
     - Оу-о!
     - Савлий! Савлий!  -  дружина  с  воплем  мчалась  обратно.  Всадники
осаживали гривистых коней возле войлочной  кибитки,  поднятой  над  землей
четырьмя высокими, в рост человека колесами.  Кони  крутили  крепкие  шеи,
грызли железные удила, высоко вскидывали передние ноги.
     - Привет тебе, Гунда, супруга Савлия! -  кричали  всадники,  кланяясь
тучной женщине с красивым недобрым лицом.
     Она сидела на стопке овечьих шкур в проеме открытого  полога  и  была
убрана в золото, словно дорогой самоцвет в оправу. Золотые серьги качались
в маленьких мочках ушей. Золотые подвески с цепочками прикрывали  виски  и
спускались на щеки с наведенным румянцем. Волнистые  волосы  были  забраны
под высокий островерхий венец из золотых  ажурных  полос.  Длинное  платье
сверкало блестками, как небо звездами в тихую ночь.
     - Привет тебе, Гунда, супруга Савлия! Радуйся! В жизни  и  смерти  ты
рядом с царем!
     Убранная в золото не отвечала,  не  поворачивала  головы.  Взгляд  ее
черных, без блеска глаз был направлен прямо перед собой.  Выпростанные  из
складчатых рукавов ладони тяжело и неподвижно лежали на  круглых  коленях.
На пальцах сверкали щитки золотых колец. Девять щитков были гладкими,  без
рисунка, на десятом летела искусно вырезанная птица.
     Не дождавшись ответа, спутники Савлия спешили занять места  по  бокам
повозки. Они кружили от задних колес к передним, перемещались  и  обходили
друг друга. Но  ни  один  не  посмел  обогнать  коренастого  широкоплечего
всадника в пластинчатом панцире,  надетом  поверх  простой  куртки.  Узкие
рукава не закрывали ниже  локтя  сильных  жилистых  рук  с  браслетами  на
запястьях. Браслеты и гривна с фигурками львов - других украшений не было.
Однако скромный наряд мало что  значил.  Всадник  ехал  впереди  всех,  по
правую руку от царской повозки. Его серый, редкого  мышиного  цвета  конь,
лишь на пол головы отставший от вороной четверки, в  отличии  от  хозяина,
сверкал дорогим  убранством.  Нагрудные  ремни  подпруг  были  скрыты  под
золотыми  бляшками,  На  лбу  выступала   головка   оленя   с   ветвистыми
раскидистыми рогами.
     "Они не знают, чем кончится  путь  длиной  в  сорок  дней,  -  думала
женщина в белой кибитке. - А я словно вижу то  страшное  место,  где  вода
ведет битву с камнями. Копыта коней сочтут и растопчут дни. Нынешнюю  луну
сменит другая. Новая тоже пойдет на ущерб, станет острой, как нож  убийцы.
Потом придет чернота..."
     Гунда  прервала  мрачные  мысли  и,  обернувшись,  крикнула  в  глубь
кибитки: Замолчи!
     В темном углу,  забившись  туда  словно  зверек,  сидела  девчонка  с
круглым  скуластым  лицом,  с  круглыми  широко  расставленными   глазами.
Встрепанная, цвета  соломы  челка  спускалась  до  самых  бровей.  Плакать
девчонка не смела, только время от времени  громко  вбирала  воздух  своим
коротким широковатым носом. И откликаясь  на  жалобный  звук,  бежавший  у
заднего колеса небольшой длинношерстный кути - пес -  принимался  протяжно
выть.
     Воу-у-у-у-у, - доносилось из-под кибитки, едва торчавшие  кверху  уши
улавливали короткое всхлипывание.
     - Оу-у! - подхватила дружина, мчась в степь.
     - Оу! - на лицах и левых руках появлялись новые раны.
     - Савлий! - гремели и ухали барабаны. Уу-о! -  выводили  тростниковые
дудки. Царь-царь! - вызванивали бубенцы.


     Ничего этого Савлий расслышать не мог.
     Он  лежал  в  огромной  открытой  колоде,  такой  же  недвижный,  как
бронзовый орел на обухе молоточка, зажатого в пальцах правой  руки.  Черты
костлявого лица выглядели умиротворенными. Трудно было поверить,  что  что
под гладким лоснящимся лбом еще недавно роились коварные  планы,  а  мирно
сомкнутые узкие губы могли раздвигаться в зверином оскале, как было в  тот
день, когда Савлий, не  дрогнув,  пустил  смертоносную  стрелу  в  родного
брата. На его повозке он ехал сейчас в свое последнее кочевание.
     Где, Савлий, царь скифов, твое властолюбие, где ярость битв,  буйство
пьяных разгулов?
     Болел  Савлий  недолго.  Лихорадка  настигла  внезапно  и   принялась
терзать, словно пантера оленя. Напрасно вокруг шатра, где на подстилке  из
козьего войлока метался  и  бредил  царь,  знахари  сыпали  пепел  костей,
сожженных на круглом жертвеннике. Напрасно поили  больного  горячительными
отварами, а на раскаленные  камни  у  изголовья  бросали  черные  жилистые
листья и мелкие красноватые корешки, выкопанные в новолунье. Ни пепел,  ни
дым, не принесли облегчения.
     Три дня и три ночи, сидя на пятках, восемь гадателей  раскладывали  и
перебирали ивовые лозы. Прутья ложились то полной луной, то ее  половиной,
но имя духа, наславшего немочь, не открывали. Липовой коре посчастливилось
не более. Восемь по восемь раз было пропущено гибкое лыко между  пальцами,
не касавшимися ни рукояти ножа, ни  тетивы  лука.  Выпытать  злое  имя  не
удалось. А как прогнать зло, если не знаешь, каким именем оно зовется? Без
имени нет на него управы.
     "Пусть кость, вырванную из пасти черной собаки, сожгут и  развеют  по
ветру", - пошептавшись, сказали гадатели.
     Сказанное было исполнено, и снова без проку.
     Всю ночь Савлий метался, хрипел  и  хватал  сам  себя  за  горло.  На
рассвете стан огласился криками.  Кричали  и  плакали  так,  что  пасшийся
неподалеку табун царских коней в страхе умчался в степь.
     - Умер! Оу-о! Умер! - вопили женщины.
     Мужчины стали готовится к кочеванию.
     Те же знахари, что варили отвары и растирали  коренья,  вскрыли  тело
умершего.  Бормоча  заклинания,  они  удалили  все  внутренности,   взамен
положили сухие травы и  пахучие  смолы,  в  кожу  лица  втерли  прозрачный
пчелиный воск.
     Теперь, не страшась  разрушений,  Савлий,  сын  Груна,  внук  Лика  и
правнук Спаргапейя мог  отправится  в  сорокадневный  переход.  Предстояло
объехать все  стойбища  и  кочевья,  раскинувшиеся  на  пути  к  Борисфену
[Борисфен - древнее название Днепра]. Сорок дней - это почти полторы луны,
время долгое. Надо его пережить.
     Спешите,  скифы,  увидеть  царя!  Спешите  пройти  с  ним   последнее
кочевание. Идите те, у кого не счесть лошадей, и  те,  кто  владеет  одной
кибиткой. Сюда! На зов бубенцов, на клекот оберегов! За Савлием! Оу-о!
     Влажная  степь  гудела  от  криков  и  конского   топота.   Прятались
голенастые ибисы, кидались в лощины зайцы,  замирали  в  норках  сурки.  И
только жаворонки,  повиснув  в  недосягаемой  голубизне,  продолжали  петь
весенние песни.



                             2. НОЧЬ АКИНАКА

     С заходом солнца все стихло. Луна, приподняв  над  краем  земли  свой
круглый багряный щит, увидела степь, погруженную в сон.
     Спали люди, провожавшие царскую повозку, - кто на войлоке  спал,  кто
на траве.
     Спали стреноженные кони. Их гривистые головы были  опущены  до  самых
копыт. В ворохе мягких бараньих шкур лежала женщина в платье, как звездное
небо. За ее широкой спиной, прижав колени к самому подбородку,  посапывала
девочка с копной светлых волос. Лохматый пес свернулся в клубок у  заднего
колеса и во сне тихо повизгивал.
     Луне никто не мешал.
     Сторожившие кибитку воины сидели недвижно, как  высеченные  из  камня
фигуры, предназначенные оберегать курган.
     Обрадованная тишиной, луна заскользила по темному небу.  В  пути  она
уменьшалась и меняла свой цвет.  Из  багровой,  как  раскаленный  в  горне
металл, сделалась цвета золота, сплавленного с серебром,  и,  став  такой,
послала на землю поток сияющих голубых лучей.
     Стойбища и кочевья,  близкие  и  далекие,  занявшие  степь  до  самых
пределов, спали, укрытые голубым светом,  словно  прозрачным  войлоком  из
тончайшей шерсти козлят.
     Только в одной кибитке, одиноко стоявшей поодаль от тесно  сбившегося
стойбища, не было сна. В ночь  полной  луны  здесь  никогда  не  ложились.
Миррина, рабыня, купленная за пять бронзовых браслетов, и  Арзак,  приемыш
Старика, прислонив распрямленные спины к высоким колесам, не отрывали глаз
от залитой лунным светом  раскачивавшейся  фигуры,  удаленной  от  них  на
расстояние  в  пол  перелета  камня.  Ближе  Старик  не  подпускал.  Тайна
нетупевших акинаков принадлежала двоим: ему и луне. Недаром акинак ковался
в ту ночь, когда вся сила луны при ней. Избыток  она  отдавала  взамен  на
тайное слово. Старик это слово знал. Он был ведун.
     Тех, кто ведает тайны металла, земли и неба, люди боятся. В  кочевьях
даже имя ведуна не смели произносить и называли  его  Царант  -  "Старый",
"Старик".
     - Ведун. Сто лет живет. Деды не помнят, когда он родился.
     - Его стрелы заговоренные. Его копья пробивают медную доску  толщиной
в три пальца.
     - В ночь полной луны в него  вселяется  дух.  Сама  луна  бросает  на
наковальню нетупеющий акинак.
     - Он оборотень, он способен обернуться с волка с  зубами  острее  его
клинков.
     Это и многое другое говорили люди о Старике. Но шли к нему из далеких
и ближних кочевий. Во всей степи не было мастера лучшего, чем Старик.
     - Смотри, - прошептал Арзак, - сила луны льется на наковальню.  Искры
так и прыгают, так и несутся.
     - Он, как бог кузнечного  ремесла  Гефест,  кующий  богам  оружие,  -
отозвалась Миррина на языке эллинов [греки называли  себя  эллинами,  свою
страну Элладой].
     Стоило  им  остаться  без  Старика,  как  Миррина  начинала  говорить
по-гречески. При Старике она говорила по-скифски и  с  малышкой  Одатис  -
по-скифски, а с Арзаком - на родном языке. Так повелось с самого начала.
     Старика Миррина не боялась, не верила, что он превращается  в  волка.
Миррина вообще не была похожа  на  других  рабынь.  Тихие,  покорные,  они
жались к кибиткам, словно хотели  стать  тенью  колес.  Миррина  держалась
горделивей жены самого богатого человека в кочевье, не снижала  голос,  не
втягивала голову в плечи и,  прикрывая  шрам  на  щеке  длинной  спущенной
прядью, остальные волосы забирала наверх, как  носили  в  ее  стороне.  От
высокой прически стан казался еще прямее, поступь еще уверенней.
     "Я не рабыня", - повторяла Миррина при каждом  удобном  случае.  -  Я
эллинка, попавшая к диким варварам в плен"
     Арзаку было четыре года, когда Старик  привел  Миррину  в  кибитку  и
положил ей на руки слабо пищавшую Одатис. Как они сами с Одатис  очутились
у Стакира, Арзак не помнил. Он очень боялся, что сестренка умрет. Она была
так мала, что еще не умела есть. Но Миррина опустила в горшок  клок  чисто
вымытой шерсти, Одатис схватила его губами и принялась сосать.
     С той поры зимнее солнце десять раз сменилось  весенним.  Для  Арзака
Миррина стала старшей сестрой. Одатис называла Миррину "мата"  -  мама,  и
Миррина любила ее словно родную дочь.
     Сейчас малышки не было с ними, ее увезли в царский  стан.  День  или,
может быть, два надо ждать ее возвращения.
     Луна катила по небу свой круглый  щит.  На  щите  кольцом  свернулась
пантера. Каждый скиф с детства  привык  различать  круглую  морду,  мягкие
лапы, клыкастую пасть.
     Пока звездная россыпь меняла узоры, Старик раскалил в  горне  металл.
Стала видна огненно-красная полоса,  зажатая  в  плоских  щипцах.  Заходил
молоток. Новый сноп искр  рванулся  к  луне,  окружив  Старика  светящимся
голубым маревом.
     - Смотри, Миррина, он словно дух.
     - Запомни, имя бога - Гефест.
     Больше  они  не  сказали  ни  слова  и  только  смотрели,  как  ходил
вверх-вниз молоток. Удары делались  чаще,  марево  искр  тускнело,  металл
остывал. И в тот миг, когда луна покинула самую высокую из своих  стоянок,
над головой Старика взметнулся отливавший голубизной клинок.
     - Сделал! - крикнули вместе Арзак и Миррина.
     Еще один нетупеющий акинак! Он  будет  бить  и  не  сломается,  будет
резать и не затупится, чем больше врагов убьет, тем злей и тоньше  станет.
Луна, и заветное слово, и лучший на свете мастер заточили его навечно!
     Старик подержал клинок в ладонях над головой, и луна наполнила металл
своей силой. Потом он вонзил клинок в землю,  чтобы  сила  земли  вошла  в
металл, потом привязал клинок к поясу. Хотя не  ему  носить  замечательное
оружие - приедут из царского стана и заберут акинак, - но пока акинак  при
нем, Старик привязал его справа, как положено воину, и двинулся  в  степь.
Там он дождется рассвета и покажет клинок солнцу,  чтобы  закалили  металл
огненные лучи.
     - Хочу быть, как он, - прошептал  Арзак.  -  Хочу  узнать  все  тайны
металла, хочу сделать нетупеющий акинак,  хочу  стать  мастером.  -  Арзак
шептал до тех пор, пока Старик не скрылся из  виду.  Потом  он  залез  под
кибитку, где был раскатан войлочный толстый ковер.
     Светлый луч косо упал на войлок. Арзак чихнул и  проснулся.  Спал  он
недолго. Солнце едва успело сменить  луну.  Но  ветер  уже  запел  веселую
песню, и молодая трава зазвенела капельками росы.
     - Привет тебе, утро!
     Арзак перевернулся с войлока на траву  и  покатился,  смеясь  и  ловя
губами прозрачные верткие капли.
     - Чтоб тебя! - притворно рассердилась Миррина.
     Она сидела у горна. Мех фыркал в ее руках, раздувая притихший  огонь.
Угли наливались багряно-красным цветом.
     - Скоро Старик вернется, и кое-кому хорошо бы начать работать,  а  не
валяться подобно Лохмату, ошалевшему от весны.
     - Готов! - Арзак вскочил на ноги.
     Его не нужно было подгонять. Миррина это знала. Кузнечное дело  Арзак
любил, как скачку на быстром коне, как волю, как  степь.  К  горну  Старик
приучил его с малых лет.
     В груде вещей, принесенных соседями для починки, Арзак выбрал котел с
прохудившимся дном, взял пластинку  из  меди,  примерил  и  пошел  стучать
молотком. Медные клепки одна за другой ложились на край, прижимая  заплату
к котлу.  Работа  простая,  требующая  ловкости,  не  мастерства  и  лучше
разделаться с ней поскорей, тогда останется  время  для  отливки  пантеры.
Одатис может  вернуться  из  царского  стана  хоть  завтра.  Арзаку  очень
хотелось сделать пантеру к приезду сестры.
     Последняя клепка встала на место. Арзак вбил ее в медь и поднял котел
днищем к солнцу. Ни  один  самый  тоненький  луч  не  светил  из-под  края
заплаты, значит удержится и вода.
     - Сделал, -  сказал  сам  себе  Арзак.  Этим  словом  Старик  отмечал
удавшуюся работу.
     - Не сделал, - раздалось за спиной.
     Арзак вскочил, не выпуская котла из рук.
     - Не сделал. - Старик ткнул пальцем в стенку у горловины и направился
к горну.
     Сейчас будет вынут горшок с вмазанной крышкой  и  через  малое  время
будет разбит. Так всегда происходит на утро после  ночи  полной  луны.  Но
Арзак не хотел смотреть в сторону горна. Ему было стыдно. Какой  он  воин,
если, думая о пантере, он перестал слышать  степь  и  не  расслышал  шагов
Старика? Какой он кузнец, если не разглядел  следы  отвалившихся  ручек  и
Старик ему указал на вмятину. Нет, никогда ему не  узнать  заветные  тайны
металла.
     - Арзак, смотри! - крикнула Миррина.
     Арзак не обернулся. Он взял толстый прут и пошел к своей  наковальне.
Рабочее место у него было собственное.
     - Все равно услышишь, - рассмеялась Миррина, - а слышать и знать, что
означает звук, почти то же, что видеть.
     Миррина была права. Вот раздался тяжелый глухой удар, и Арзак  словно
увидел, как Старик опустил молоток на крышку; треск - развалился горшок из
непрочной глины; звон с перестуком - освобожденные наконечники рассыпались
по каменной наковальне. Со вчерашнего дня они томились в горшке  вместе  с
обрезками козьей шкуры и костями. Жар закалил их, кости придали  крепость.
Стоит насадить такой наконечник на древко и пустить в  разящий  полет,  он
пробьет любую твердую цель, даже плиту из меди, если встретит на пути.
     Тайну  негнущихся  наконечников,  пробивавшихся  толстую  медь  после
закалки в горшке, - эту тайну Арзак давно знал.  Неужели  ему  никогда  не
откроется тайна нетупеющих акинаков?
     До  высокого  солнца  старик  и  Арзак  работали.  Старик  сдирал   с
наконечников заусенцы  и  наплывы.  Арзак  прилаживал  к  горловине  котла
затейливо скрученные ручки.
     - Хоть в царский шатер, - сказала Миррина. Она принесла  молоко  и  с
горшками в обеих руках остановилась возле  Арзака,  рассматривавшего  свою
работу.  Крученые  ручки  вились  на  котле,  словно  две  змейки.  Старик
покосился и хмуро отвел глаза.
     - Нет, Миррина, не сделал, - грустно сказал  Арзак  и,  переложив  на
слова значение брошенное Стариком взгляда, добавил: - Может быть, ручки  и
хорошие, только украсить нарядными ручками старый оббитый котел все равно,
что поставить на куртку из потертой овчины красную шерстяную заплату.
     - Понять ошибку  -  значит  встать  на  путь  мастерства,  -  сказала
М