Марк Туллий Цицерон
   Речи

Марк Туллий Цицерон.

----------------------------------------------------------------------------

РЕЧЬ О КОНСУЛЬСКИХ ПРОВИНЦИЯХ     [В сенате, вторая половина мая 56 г до
н.э. ].

РЕЧЬ ОБ ОТВЕТАХ ГАРУСПИКОВ   [В сенате, май (?) 56 г.]

РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ВОЗВРАЩЕНИЯ МАРКА КЛАВДИЯ МАРЦЕЛЛА [В сенате, начало
сентября 46 г. до н.э.]

ПЕРВАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ [В сенате, 2 сентября 44 г. до н.э.]

ВТОРАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ [Опубликована 28 ноября 44 г. до н.э.]

        Марк Туллий Цицерон. Первая филиппика против Марка Антония.

Марк Туллий Цицерон.

ФИЛИППИКИ ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ.

    Филиппиками называли в древности речи, произнесенные в IV в. Демосфеном
против македонского царя Филиппа II. Филиппиками, по-видимому, сам Цицерон
назвал свои речи против Марка Антония. До нас дошло 14 филиппик и фрагменты
еще двух таких речей.

    После убийства Цезаря (15 марта 44 г.) сенаторы в ужасе разбежались;
убийство не нашло одобрения у народа, на которое заговорщики рассчитывали.
Консул Марк Антоний заперся у себя дома; заговорщики собрались в Капитолии.
16 марта они вступили в переговоры с Антонием, а на 17 марта было назначено
собрание сената в храме Земли. В ночь на 17 марта Антоний захватил и
перенес к себе в дом личные денежные средства и архив Цезаря. 17 марта в
храме Земли, окруженном ветеранами Цезаря, собрался сенат под
председательством Антония. Было решено оставить в силе все распоряжения
Цезаря, но убийц его не преследовать. Следуя примерам из истории Греции,
Цицерон предложил объявить амнистию. Ветеранам Цезаря посулили выполнить
все обещания, данные им диктатором. Было решено огласить завещание Цезаря и
устроить ему государственные похороны. 18 марта было оглашено завещание, в
котором Цезарь объявлял своим наследником Гая Октавия, своего внучатного
племянника, завещал народу свои сады за Тибром, а каждому римскому
гражданину - по 300 сестерциев. Между 18 и 24 марта были устроены похороны;
толпа, возбужденная речью Марка Антония, завладела телом Цезаря и, хотя
сожжение должно было быть совершено на Марсовом поле, сожгла его на форуме,
на наспех устроенном костре. Затем толпа осадила дома заговорщиков; поджоги
были с трудом предотвращены.

    Была назначена особая комиссия, чтобы установить подлинность документов
Цезаря, оказавшихся в руках у Антония; несмотря на это, он использовал их с
корыстной целью; он также черпал денежные средства в казначействе при храме
Опс и изъял из него около 700 миллионов сестерциев. Чтобы привлечь
ветеранов на свою сторону, он предложил 24 апреля земельный закон и
назначил комиссию из семи человек (септемвиры) для проведения его в жизнь.

    18 апреля в Италию прибыл из Аполлонии 19-летний Гай Октавий, наследник
и приемный сын Цезаря, а в мае приехал в Рим, чтобы вступить в права
наследства. К этому времени Антоний уже располагал шестью тысячами
ветеранов. Желая упрочить свою власть в Риме, Антоний добился постановления
народа об обмене провинциями: Македония, назначенная ему Цезарем на 43 г.,
должна была перейти к одному из заговорщиков, Дециму Бруту, который должен
был уступить Антонию Цисальпийскую Галлию; пребывание в ней позволило бы
Антонию держать Рим в своей власти. Желая удалить из Рима преторов Марка
Брута и Гая Кассия, Антоний добился, чтобы сенат поручил им закупку хлеба в
Сицилии и Африке.

    17 августа Цицерон выехал в Грецию, но вскоре повернул обратно и 31
августа возвратился в Рим. 1 сентября в сенате должно было обсуждаться
предложение Антония о том, чтобы ко всем дням молебствий был прибавлен день
в честь Цезаря; это завершило бы обожествление Цезаря. Цицерон не пришел в
сенат, что вызвало нападки Антония. Предложение Антония было принято.

    Цицерон явился в сенат 2 сентября и в отсутствие Антония произнес речь
(I филиппика), в которой ответил на его нападки и указал причины,
заставившие его самого как выехать в Грецию, так и возвратиться в Рим.
После собрания сената Цицерон удалился в свою усадьбу в Путеолах. 19
сентября Антоний выступил в сенате с речью против Цицерона. В этот день
Цицерон не явился в сенат, опасаясь за свою жизнь; он ответил Антонию
памфлетом, написанным в виде речи в сенате и опубликованным в конце ноября
(II филиппика).

* * *

    В конце декабря 44 г. Антоний выступил с войсками в Цисальпийскую
Галлию и осадил Децима Брута, укрепившегося в Мутине. Это было начало так
называемой мутинской войны, во время которой Цицерон произнес остальные
филиппики, XIV филиппика была произнесена в сенате после получения
донесения о битве под Галльским форумом между войсками Антония и войсками
консула Гая Вибия Пансы, который был смертельно ранен. Борьба между сенатом
и Антонием привела к образованию триумвирата Марка Антония, Октавиана и
Марка Эмилия Лепида и к проскрипциям, жертвой которых 7 декабря 43 г. пал
Цицерон.

----------------------------------------------------------------------------

ПЕРВАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ

I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV

[В сенате, 2 сентября 44 г. до н.э.]

    (I, 1) Прежде чем говорить перед вами, отцы-сенаторы, о положении
государства так, как, по моему мнению, требуют нынешние обстоятельства, я
вкратце изложу вам причины, побудившие меня сначала уехать, а потом
возвратиться обратно. Да, пока я надеялся, что государство, наконец, снова
поручено вашей мудрости и авторитету1, я как консуляр и сенатор считал
нужным оставаться как бы стражем его. И я действительно не отходил от
государства, не спускал с него глаз, начиная с того дня, когда нас созвали
в храм Земли2 . В этом храме я, насколько это было в моих силах, заложил
основы мира и обновил древний пример афинян; я даже воспользовался
греческим словом, каким некогда при Прекращении раздоров воспользовалось их
государство3, и предложил уничтожить всякое воспоминание о раздорах, навеки
предав их забвению. (2) Прекрасной была тогда речь Марка Антония,
превосходны были и его намерения; словом, благодаря ему и его детям
заключение мира с виднейшими гражданами было подтверждено4.

    Этому началу соответствовало и все дальнейшее. К происходившему у него
в доме обсуждению вопроса о положении государства он привлекал наших первых
граждан; этим людям он поручал наилучшие начинания; в то время в записях
Цезаря находили только то, что было известно всем; на все вопросы Марк
Антоний отвечал вполне твердо5. (3) Был ли возвращен кто-либо из
изгнанников? "Только один6, - сказал он, - а кроме него, никто". Были ли
кому-либо предоставлены какие-нибудь льготы? "Никаких",- отвечал он. Он
даже хотел, чтобы мы одобрили предложение Сервия Сульпиция, прославленного
мужа, о полном запрещении после мартовских ид водружать доски с каким бы то
ни было указом Цезаря или с сообщением о какой-либо его милости. Обхожу
молчанием многие достойные поступки Марка Антония; ибо речь моя спешит к
его исключительному деянию: диктатуру, уже превратившуюся в царскую власть,
он с корнем вырвал из государства. Этого вопроса мы даже не обсуждали. Он
принес с собой уже написанное постановление сената, какого он хотел; после
прочтения его мы в едином порыве приняли его предложение и в самых лестных
выражениях в постановлении сената выразили ему благодарность.

    (II, 4) Казалось, какой-то луч света засиял перед нами после
уничтожения, уже не говорю - царской власти, которую мы претерпели, нет,
даже страха перед царской властью; казалось, Марк Антоний дал государству
великий залог того, что он хочет свободы для граждан, коль скоро само
звание диктатора, не раз в прежние времена бывавшее законным, он, ввиду
свежих воспоминаний о диктатуре постоянной, полностью упразднил в
государстве7.(5) Через несколько дней сенат был избавлен от угрозы резни;
крюк8 вонзился в тело беглого раба, присвоившего себе имя Мария9. И все это
Антоний совершил сообща со своим коллегой; другие действия Долабелла
совершил уже один; но если бы его коллега находился в Риме, то действия эти
они, наверное, предприняли бы вместе. Когда же по Риму стало расползаться
зло, не знавшее границ, и изо дня в день распространяться все шире и шире,
а памятник на форуме10 воздвигли те же люди, которые некогда совершили то
пресловутое погребение без погребения11, и когда пропащие люди вместе с
такими же рабами с каждым днем все сильнее и сильнее стали угрожать домам и
храмам Рима, Долабелла покарал дерзких и преступных рабов, а также негодяев
и нечестивцев из числа свободных людей так строго, а ту проклятую колонну
разрушил так быстро, что мне непонятно, почему же его дальнейшие действия
так сильно отличались от его поведения в тот единственный день.

    (6) Но вот в июньские календы, когда нам велели присутствовать в
сенате, все изменилось; ни одной меры, принятой при посредстве сената;
многие и притом важные - при посредстве народа, а порой даже в отсутствие
народа или вопреки его воле. Избранные консулы12 утверждали, что не
решаются явиться в сенат; освободители отечества13 не могли находиться в
том городе, с чьей выи они сбросили ярмо рабства; однако сами консулы в
своих речах на народных сходках и во всех своих высказываниях их
прославляли. Ветеранов - тех, которых так называли и которым наше сословие
торжественно дало заверения,- подстрекали не беречь то, чем они уже
владели, а рассчитывать на новую военную добычу. Предпочитая слышать об
этом, а не видеть это и как легат14 будучи свободен в своих поступках, я и
уехал с тем, чтобы вернуться к январским календам, когда, как мне казалось.
должны были начаться собрания сената.

    (III, 7) Я изложил вам, отцы-сенаторы, причины, побудившие меня уехать;
теперь причины своего возвращения, которому так удивляются, я вкратце вам
изложу.

    Отказавшись - и не без оснований15 - от поездки через Брундисий, по
обычному пути в Грецию, в секстильские календы приехал я в Сиракузы, так
как путь в Грецию через этот город мне хвалили; но город этот, связанный со
мной теснейшим образом, несмотря на все желание его жителей, не смог
задержать меня у себя больше, чем на одну ночь. Я боялся, что мой
неожиданный приезд к друзьям вызовет некоторое подозрение, если я промедлю.
Но после того как ветры отнесли меня от Сицилии к Левкопетре, мысу в
Регийской области, я сел там на корабль, чтобы пересечь море, но, отплыв
недалеко, был отброшен австром16 назад к тому месту, где я сел на корабль.
(8) Когда я, ввиду позднего времени, остановился в усадьбе Публия Валерия,
своего спутника и друга, и находился там и на другой день в ожидании
попутного ветра, ко мне явилось множество жителей муниципия Регия; кое-кто
из них недавно побывал в Риме. От них я прежде всего узнал о речи,
произнесенной Марком Антонием на народной сходке; она так понравилась мне,
что я, прочитав ее, впервые стал подумывать о возвращении. А немного спустя
мне принесли эдикт Брута и Кассия17 ; вот он и показался, по крайней мере,
мне - пожалуй, оттого, что моя приязнь к ним вызвана скорее заботами о
благе государства, чем личной дружбой, - преисполненным справедливости.
Кроме того, приходившие ко мне говорили, - а ведь те, кто желает принести
добрую весть, в большинстве случаев прибавляют какую-нибудь выдумку, чтобы
сделать принесенные ими вести более радостными, - что будет достигнуто
соглашение, что в календы сенат соберется в полном составе, что Антоний,
отвергнув дурных советчиков, отказавшись от провинций Галлий18, снова
признает над собой авторитет сената.

    (IV, 9) Тогда я поистине загорелся таким сильным стремлением
возвратиться, что мне было мало всех весел и всех ветров - не потому, что я
думал, что не примчусь вовремя, но потому, что я боялся выразить
государству свою радость позже, чем желал это сделать. И вот я, быстро
доехав до Велий, увиделся с Брутом; сколь печально было это свидание для
меня, говорить не стану19. Мне самому казалось позорным, что я решаюсь
возвратиться в тот город, из которого Брут уезжал, и хочу в безопасности
находиться там, где он оставаться не может. Однако я вовсе не видел, чтобы
он был взволнован так же сильно, как я; ибо он, гордый в сознании своего
величайшего и прекраснейшего поступка20 , ничуть не сетовал на свою судьбу,
но сокрушался о вашей. (10) От него я впервые узнал, какую речь в
секстильские календы произнес в сенате Луций Писон21 . Хотя те, кто должен
был его поддержать, его поддержали слабо (именно это я узнал от Брута), все
же - и по свидетельству Брута (а что может быть более важным, чем его
слова?) и по утверждению всех тех, с кем я встретился впоследствии, -
Писон, как мне показалось, снискал большую славу. И вот, желая оказать ему
содействие, - ведь присутствовавшие ему содействия не оказали - я и
поспешил сюда не с тем, чтобы принести пользу (на это я не надеялся и
поручиться за это не мог), но дабы я, если со мной как с человеком
что-нибудь случится (ведь мне, по-видимому, грозит многое, помимо
естественного хода вещей и даже помимо ниспосылаемого роком), выступив ныне
с этой речью, все же оставил государству доказательство своей неизменной
преданности ему22.

    (11) Так как вы, отцы-сенаторы, несомненно, признали справедливыми
основания для обоих моих решений, то я, прежде чем говорить о положении
государства, в немногих словах посетую на вчерашний несправедливый поступок
Марка Антония; ведь я ему друг и всегда открыто заявлял, что я ввиду
известной услуги, оказанной им мне, таковым и должен быть23.

    (V) По какой же причине вчера в таких грубых выражениях требовали моего
прихода в сенат? Разве я один отсутствовал? Или вы не бывали часто в
неполном сборе? Или обсуждалось такое важное дело, что даже заболевших надо
было нести в сенат? Ганнибал, видимо, стоял у ворот24 или же о мире с
Пирром25 шло дело? Для решения этого вопроса, по преданию, принесли в сенат
даже знаменитого Аппия, слепого старца. (12) Докладывали о молебствиях26 ;
в этих случаях сенаторы, правда, обычно присутствуют; ибо их к этому
принуждает не данный ими залог27 , а благодарность тем, о чьих почестях
идет речь; то же самое бывает, когда докладывают о триумфе. Поэтому
консулов это не слишком беспокоит, так что сенатор, можно сказать, волен не
являться. Так как этот обычай был мне известен и так как я был утомлен
после поездки и мне нездоровилось, то я, ввиду дружеских отношений с
Антонием, известил его об этом. А он заявил в вашем присутствии, что он сам
явится ко мне в дом с рабочими28 . Это было сказано поистине чересчур
гневно и весьма несдержанно. Действительно, за какое преступление положено
такое большое наказание, чтобы он осмелился сказать в присутствии
представителей нашего сословия, что он велит государственным рабочим
разрушить дом, построенный по решению сената на государственный счет? И кто
когда-либо принуждал сенатора к явке, угрожая ему таким разорением; другими
словами, разве есть какие-нибудь меры воздействия, кроме залога или пени?
Но если бы Антоний знал, какое предложение я собирался внести, он, уж
наверное, несколько смягчил бы суровость своих принудительных мер.

    (VI, 13) Или вы, отцы-сенаторы, думаете, что я стал бы голосовать за
то, с чем нехотя согласились вы, - чтобы паренталии29 превратились в
молебствия, чтобы в государстве были введены не поддающиеся искуплению
кощунственные обряды - молебствия умершему? Кому именно, не говорю.
Допустим, дело шло бы о Бруте30, который и сам избавил государство от
царской власти и свой род продолжил чуть ли не на пятьсот лет, чтобы в нем
было проявлено такое же мужество и было совершено подобное же деяние; даже
и тогда меня не могли бы заставить причислить какого бы то ни было
человека, после его смерти, к бессмертным богам - с тем, чтобы тому, кто
где-то похоронен и на чьей могиле справляются паренталии, совершались
молебствия от имени государства. Я, безусловно, высказал бы такое мнение,
чтобы в случае, если бы в государстве произошло какое-нибудь тяжкое событие
- война, мор, голод (а это отчасти уже налицо, отчасти, боюсь я, нам
угрожает), я мог с легкостью оправдаться перед римским народом. Но да
простят это бессмертные боги и римскому народу, который этого не одобряет,
и нашему сословию, которое постановило это нехотя.

    (14) Далее, дозволено ли мне говорить об остальных бедствиях
государства? Мне поистине дозволено и всегда будет дозволено хранить
достоинство и. презирать смерть. Только бы у меня была возможность
приходить сюда, а от опасности, связанной с произнесением речи, я не
уклоняюсь. О, если бы я, отцы-сенаторы, мог присутствовать здесь в
секстильские календы - не потому, что это могло принести хотя бы
какую-нибудь пользу, но для того, чтобы нашелся не один-единственный
консуляр, - как тогда произошло, - достойный этого почетного звания,
достойный государства! Именно это обстоятельство причиняет мне сильнейшую
скорбь: люди, которые от римского народа стяжали величайшие милости, не
поддержали Луция Писона, внесшего наилучшее предложение. Для того ли
римский народ избирал нас в консулы, чтобы мы, достигнув наивысшей степени
достоинства, благо государства не ставили ни во что? Не говорю уже - своей
речью, даже выражением лица ни один консуляр не поддержал Луция Писона.
(15) О, горе! Что означает это добровольное рабство? Допустим, что в
некоторой степени оно было неизбежным; лично я не требую, чтобы поддержку
Писону оказали все те, кто имеет право голосовать как консуляр. В одном
положении находятся те, кому я их молчание прощаю, в другом - те, чей голос
я хочу слышать. Меня огорчает, что именно они и вызывают у римского народа
подозрение не только в трусости, которая позорна сама по себе, но также и в
том, что один по одной, другой по иной причине изменяют своему
достоинству31.

    (VII) И прежде всего я выражаю Писону благодарность и глубоко чувствую
ее: он подумал не о том, что его выступление принесет государству, а о том,
как сам он должен поступить. Затем я прошу вас, отцы-сенаторы, даже если вы
не решитесь принять мое предложение и совет, все же, подобно тому как вы
поступали доныне, благосклонно меня выслушать.

    (16) Итак, я предлагаю сохранить в силе распоряжения Цезаря не потому,
чтобы я одобрял их (в самом деле, кто может их одобрить?), но так как выше
всего ставлю мир и спокойствие. Я хотел бы, чтобы Марк Антоний
присутствовал здесь, но только без своих заступников32 . Впрочем, ему,
конечно, разрешается и заболеть, чего он вчера не позволил мне. Он объяснил
бы мне или, лучше, вам, отцы-сенаторы, каким способом сам он отстаивает
распоряжения Цезаря33. Или распоряжения Цезаря, содержащиеся в заметочках,
в собственноручных письмах и в личных записях, предъявленных при одном
поручителе в лице Марка Антония и даже не предъявленных, а только
упомянутых, будут незыблемы? А то, что Цезарь вырезал на меди, на которой
он хотел закрепить постановления народа и постоянно действующие законы,
никакого значения иметь не будет34? (17) Я полагаю, что распоряжения Цезаря
- это не что иное, как законы Цезаря. А если он что-нибудь кому-либо и
обещал, то неужели будет незыблемо то, чего он сам выполнить не мог?
Правда, Цезарь многим многое обещал и многих своих обещаний не выполнил, а
после его смерти этих обещаний оказалось даже гораздо больше, чем тех
милостей, которые он предоставил и даровал за всю свою жизнь.

    Но даже этого я не изменяю, не оспариваю. С величайшей настойчивостью
защищаю я его великолепные распоряжения. Только бы уцелели в храме Опс35
деньги, правда, обагренные кровью, но при нынешних обстоятельствах - коль
скоро их не возвращают тем, кому они принадлежат, - необходимые. Впрочем,
пусть будут растрачены и они, если так гласили распоряжения. (18) Однако, в
прямом смысле слова, что, кроме закона, можно назвать распоряжением
человека, облеченного в тогу и обладавшего в государстве властью и
империем36? Осведомись о распоряжениях Гракха - тебе представят Семпрониевы
законы, о распоряжениях Суллы - Корнелиевы. А в чем выраз