Г.Честертон.
   Наполеон Ноттингхильский

     ---------------------------------
     Gilbert Keith Chesterton The Napoleon of Notting Hill (1904)
     Перевод с англ. В.Муравьева.
     Честертон Г.-К. Избранные произведения. В 3-х т.
     М.: Худож.лит., 1990.
     Том 1, с. 23-144.
     OCR: sad369 (г. Омск)
     ---------------------------------

ХИЛЭРУ БЕЛЛОКУ

     Все города, пока стоят,
     Бог одарил звездой своей.
     Младенческий совиный взгляд
     Найдет ее в сетях ветвей.
     На взгорьях Сассекса яснела
     Твоя луна в молочном сне.
     Моя -- над городом бледнела,
     Фонарь на Кэмпденском холме.

     Да, небеса везде свои,
     Повсюду место небесам.
     И так же (друг, слова мои
     Не без толку, увидишь сам),
     И так над скоротечной жизнью
     Героики витает дух,
     И лязг зловещих механизмов
     Не упразднит ее, мой друг.

     Она пребудет, освятив
     Аустерлица кровь и тлен,
     Пред урной Нельсона застыв,
     Не встанет с мраморных колен.
     Пусть реалисты утверждают,
     Что все размечено давно,
     Во тьме неведенья блуждая,
     "Возможно,-- говорим мы,-- но..."

     Еще возможнее другое --
     В просторах благостных равнин
     Под барабанный грохот боя
     Возникнет новый властелин.
     Свобода станет жизнью править
     И баррикады громоздить,
     А смерть и ненависть объявят,
     Что явлено -- кого любить.

     Вдали холмов твоих, в ночи
     Мне грезилось: взметались ввысь
     Под небо улицы-лучи
     И там со звездными сплелись.
     Так я ребенком грезил, сонный.
     И ныне брежу этим сном
     Под серой башней, устремленной
     К звезде над Кэмпденским холмом.

     Г.-К. Ч.
     Перевод Муравьева Н. В., 1990 г.


Книга первая

Глава 1
ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО ПО ЧАСТИ ПРОРОЧЕСТВА

     Род людской, а к нему относится немалая  толика моих читателей, от века
привержен  детским играм  и  вовек  не оставит их,  сердись  не  сердись  те
немногие, кому  почему-либо удалось повзрослеть.  И  есть  у детей-человеков
излюбленная  игра под названием  "Завтра -- небось  не нынче";  шропширцы из
глубинки именуют ее  "Натяни-пророку-нос". Игроки  внимательно и почтительно
выслушивают умственную братию, в  точности предуказывающую  общеобязательное
будущее.  Потом  дожидаются,  пока братия  перемрет, и  хоронят  их  брата с
почестями. А похоронивши, живут  себе  дальше как  ни  в чем не бывало своей
непредуказанной жизнью. Вот и все, но у рода людского вкус непритязательный,
нам и это забавно.
     Ибо люди,  они капризны, как дети, чисто по-детски скрытничают и спокон
веков  не  слушаются  мудрых  предуказаний.  Говорят,  лжепророков  побивали
каменьями; но куда  бы вернее, да и веселее побивать пророков подлинных. Сам
по себе  всякий человек с виду  существо, пожалуй что, и разумное:  и ест, и
спит, и планы строит. А взять человечество?  Оно  изменчивое  и  загадочное,
привередливое и  очаровательное. Словом, люди -- большей частью мужчины,  но
Человек есть женщина.
     Однако же в  начале двадцатого  столетия играть в  "Натяни-пророку-нос"
стало  очень  трудно,  трудней  прямо-таки  не  бывало.  Пророков  развелось
видимо-невидимо, а пророчеств еще больше, и как  ни крутись, а  того и гляди
исполнишь  чье-то предуказание. Выкинет человек  что-нибудь несусветное, сам
себе удивится, и  вдруг его оторопь возьмет:  а ведь это  небось ему на роду
предуказано!  Залезет  тот  же  герцог  на  фонарный  столб,  или,  положим,
настоятель собора наклюкается  до  положения  риз -- а счастья ни  тому,  ни
другому нет:  думают,  а ну как  мы чего исполнили? Да,  в начале двадцатого
столетия  умствующая   братия  заполонила   чуть  не  всю   землю.  Так  они
расплодились, что простака было днем с огнем не сыскать, а уж ежели находили
-- толпами шли за ним по улице, подхватывали его на руки и сажали на высокий
государственный пост.
     И все умники  в  голос объясняли,  чему  быть  и чего  не  миновать  --
твердо-натвердо, с беспощадной прозорливостью и  на  разные  лады. Казалось,
прощай, старая добрая  забава, игра  в надуй-предка: какая тут игра!  Предки
есть  не  ели, спать  не  спали,  даже политику забросили,  и денно и  нощно
помышляли о том, чем будут заняты и как будут жить их потомки.
     А помышляли пророки двадцатого века все как один  совершенно одинаково.
Заметят что-нибудь, что и взаправду случалось -- и говорят, будто оно дальше
так и  пойдет  и  дойдет  до  чего-нибудь  совсем  чрезвычайного. И  тут  же
сообщалось, что кое-где уже и чрезвычайное произошло и что вот оно, знамение
времени.
     Имелся, например,  в начале века некий Г.-Дж. Уэллс  со товарищи -- они
все  вместе  полагали, что  наука со  временем  все  превзойдет:  автомобили
быстрее   извозчиков,   вот-вот  придумается   что-нибудь   превосходнее   и
замечательнее  автомобилей;   а  уж  там   быстрота  умножится   более   чем
многократно.  Из  пепла  их  предуказаний  возник  доктор  наук  Квилп:   он
предуказал, что однажды  некоего человека посадят в некую  машину и запустят
вокруг  света  с  такою  быстротой,  что  он  при  этом  будет  спокойненько
растарыбарывать  где-нибудь  в деревенской глуши, огибая земной шар с каждым
словом. Говорили даже, будто уж и был запущен  вокруг земли один престарелый
и  краснолицый майор -- и запущен так быстро,  что обитатели  дальних планет
только и видели охватившее землю кольцо бакенбардов на огненной физиономии и
молниеносный твидовый костюм: что говорить, кольцо не хуже Сатурнова.
     Но  другие им возражали. Некто мистер Эдвард  Карпентер  сообразил, что
все  мы не  сегодня-завтра  возвратимся  к  природе  и  будем  жить  просто,
медлительно  и правильно,  как животные.  У этого Эдварда Карпентера нашелся
последователь,  такой  Джеймс Пики,  доктор  богословия  из  богобоязненного
Покахонтаса:  он сказал, что человечеству прежде всего  надлежит  жевать, то
бишь пережевывать  принятую пищу спокойно и неспешно, и коровы  нам образец.
Вот я,  например,  сказал он, засеял поле телячьими котлетами  и выпустил на
него  целую  стаю  горожан  на  четвереньках -- очень хорошо  получилось.  А
Толстой и иже  с ним разъяснили, что мир наш с  каждым  часом становится все
милосерднее и ни малейшего  убийства в нем быть  не должно. А мистер  Мик не
только  стал вегетарианцем,  он  и  дальше  пошел:  "Да  разве  же  можно,--
великолепно  воскликнул  он,-- проливать  зеленую кровь бессловесных  тварей
земных?" И предуказал, что в лучшие  времена люди обойдутся одной солью. А в
Орегоне (С. А. С. Ш.) это дело попробовали,  и  вышла статья: "Соль-то в чем
провинилась?" -- Тут-то и началось.
     Явились  также  предуказатели  на  тот предмет, что  узы родства впредь
станут  уже  и строже. Некий мистер  Сесил  Родс заявил, что отныне пребудет
лишь Британская империя  и что пропасть между имперскими жителями и жителями
внеимперскими, между китайцем  из Гонконга и китайцем Оттуда, между испанцем
с Гибралтарской Скалы  и испанцем  из Испании такова же, как пропасть  между
людьми и  низшими  животными.  А  его пылкий  друг мистер  Дзоппи  (его  еще
называли апостолом Англо-Саксонства) повел дело дальше: в  итоге получилось,
что каннибализм  есть поедание  гражданина  Британской империи, а  других  и
поедать не надо, их надо просто ликвидировать без ненужных болевых ощущений.
     И напрасно  считали его бесчувственным: чувства  в нем просыпались, как
только  ему предлагали скушать  уроженца Британской Гайаны -- не мог  он его
скушать. Правда, ему сильно  не повезло: он, говорят, попробовал,  живучи  в
Лондоне,  питаться одним лишь  мясом  итальянцев-шарманщиков. Конец его  был
ужасен:  не  успел  он  начать  питаться,  как  сэр  Пол  Суэллер  зачитал в
Королевском Обществе свой громогласный доклад, где доказывал как дважды два,
что дикари были не просто правы, поедая своих врагов: их правоту подкрепляла
нравственная  гигиена,  ибо  науке  ясно  как  день,  что все,  как таковые,
качества едомого сообщаются едоку. И старый добрый профессор не вынес мысли,
что  ему сообщаются  и в  нем  неотвратимо  произрастают  страшные  свойства
шарманщиков-итальянцев.
     А был еще такой мистер Бенджамин Килд, каковой утверждал, что главное и
надежнейшее  занятие  рода  человеческого  --  забота  о  будущем,  заведомо
известном.  Его  продолжил  и  мощно развил  Уильям  Боркер,  перу  которого
принадлежит бессмертный абзац, известный наизусть любому школьнику -- о том,
как люди грядущих  веков  восплачут  на могилах потомков, как туристам будут
показывать поле исторической битвы,  которая разыграется  на этом поле через
многие столетия.
     И не последним из  предвещателей явился мистер  Стед, сообщивший, что в
двадцатом  столетии  Англия наконец воссоединится с  Америкой,  а  его  юный
последователь,  некто Грэхем  Подж,  включил  в  Соединенные  Штаты  Америки
Францию,  Германию  и Россию,  причем Россия обозначалась литерами  СР, т.е.
Соединенная Россия.
     Мало  того,  мистер Сидней  Уэбб разъяснил, что в  будущей человеческой
жизни воцарится закон и порядок, и друг его, бедняга Фипс, спятил и бегал по
лесам и долам с топором, обрубая лишние ветви деревьев, дабы росли поровну в
обе стороны.
     И  все  эти  умники  предвещали  напропалую,  все  наперебой объясняли,
изощряясь  в объяснениях,  что  неминуемо  случится  то,  что  по  слову  их
"развивается", и впредь разовьется  так, что за этим и не уследишь.  Вот оно
вам  и будущее,  говорили они, прямо как  на ладони.  "Равно как,--  изрекал
доктор Пелкинс, блистая красноречием,  -- равно как наблюдаем мы крупнейшую,
паче прочих, свинью с пометом ее и знаем несомненно, что силою Непостижимого
и  Неизъяснимого Закона оная  свинья раньше или позже  превзойдет  размерами
слона; равно как  ведаем мы,  наблюдая  сорняки и тому  подобные одуванчики,
разросшиеся в  саду,  что они рано  или поздно вырастут выше труб и поглотят
дом с усадьбами,-- точно так же мы знаем и научно признаем, что если в некий
период  времени  политика  нечто оказывает,  то  это  нечто  будет  расти  и
возрастать, покуда не достигнет небес".
     Что правда, то правда:  новейшие пророки и предвещатели сильно помешали
человекам, занятым  старинной игрой  в  Натяни-нос-пророку.  Вот  уж куда ни
плюнь, оказывалось, что плюешь в пророчество.
     А все-таки  было  в глазах  и у каменщиков на улицах, и  у  крестьян на
полях, у моряков и у детей, а особенно у женщин что-то  загадочное, и умники
прямо-таки заходились от недоумения. Насмешка, что  ли, была в  этих глазах?
Все  им  предсказали, а  они чего-то  скрытничали -- дальше, видать,  хотели
играть в дурацкую игру Натяни-пророку-нос.
     И умные люди забегали, как взбесились, мотались туда и  сюда, вопрошая:
"Ну так что? Ну  так что? Вот Лондон -- каков он будет через сто  лет? Может
быть, мы  чего-нибудь недодумали? Дома, например, вверх тормашками -- а что,
очень гигиенично!  Люди  -- конечно же, будут ходить  на руках, ноги  станут
чрезвычайно гиб...  ах, уже?  Луна упадет... моторы... головы спрячут...?" И
так  они мытарились  и приставали ко всем, пока не умерли; а похоронили их с
почестями.
     Все остальные ушли с похорон, облегченно вздохнули и принялись за свое.
Позвольте уж мне  сказать горькую-прегорькую правду. И в  двадцатом столетии
тоже люди натянули нос пророкам. Вот поднимается занавес над нашей повестью,
время восемьдесят лет тому вперед, а Лондон такой же, каким был в наши дни.

Глава II
МУЖЧИНА В ЗЕЛЕНОМ

     В двух словах объясню, почему Лондон через сто лет без малого будет тем
же  городом, что... да  нет, раз  уж я,  заодно  с  прорицателями, перешел в
приснопрошедшее время, то --  почему Лондон  к  началу  моей повести был так
похож на город, в котором проходили незабвенные дни моей жизни.
     Вообще-то хватит и одной фразы: народ напрочь утратил веру в революции.
Революции, они, как известно, все держатся на догмах -- Великая Французская,
например, или та, которая одарила нас христианством. Ведь куда как ясно, что
нет возможности  разрушить порядок вещей, опрокинуть верования  и переменить
обычаи, если не иметь за душой иной веры, надежной и обнадеженной свыше. Так
вот, англичане двадцатого столетия во  всем тому  подобном разуверились. Они
теперь  верили  в  нечто,  именуемое,  в отличие от революции,  "эволюцией",
верили и приговаривали:  "Все, какие были, преображения мысли  захлебывались
кровью  и   утыкались  в  полную  безысходность.  Нет,  если  уж  мы  станем
изменяться, то  изменимся неспешно и степенно, наподобие животных. Подлинные
революции вершит природа, и хвосты пока никто не отстаивал".
     Но  кое-что все-таки изменилось. Чего в мыслях не было, то  теперь и на
ум не  шло. Что бывало нечасто, исчезло начисто. Вот, положим,  солдатня или
полиция, бывшие управители страны, -- их становилось  меньше и меньше, а под
конец и вообще почти не стало. Какие остались полицейские, с теми восставший
народ  справился  бы за  десять минут: но зачем бы это  с  ними справляться,
какой толк? В революциях все как есть разуверились.
     И демократия омертвела: пусть  его  правит, решили все,  раз ему охота,
правящий  класс. Англия  стала деспотией, но не наследственной. Какой-нибудь
чиновник становился королем, и никому не было дела ни как, ни кто именно. По
сути дела, и не монархом он становился, а генеральным секретарем.
     И сделался Лондон спокойней спокойного. Лондонцы и раньше-то  не любили
ни  во что мешаться: как, мол, оно шло, так пусть и дальше идет;  а теперь и
вовсе перестали --  не вмешивались,  да и только. Вчерашний  день прожили --
ну, и нынче проживем, как вчера.
     Ну,  и  в это  ветреное,  облачное утро три  молодых чиновника,  всегда
ходившие на  службу вместе,  должны были вроде бы прогуляться по-обычному. В
те будущие  времена все  стало  делаться  само собой,  а  уж о чиновниках  и
говорить нечего: они всегда являлись где следует в положенный час.
     Эти три чиновника неизменно  ходили втроем, и вся округа их знала: двое
рослых,  один  низенький.  Однако  в  тот  день  коротышка  припозднился  на
секунду-другую,  и рослые прошагали мимо его калитки.  Чуть он поднажми -- и
запросто догнал бы своих привычных спутников, а мог бы и окликнуть. Но он не
поднажал и не окликнул.
     По некой причине, каковая останется втайне, доколе все и всяческие души
не будут призваны на Страшный суд (а  они, кто  их  знает, может, и не будут
призваны -- тогда подобные верования стали  считаться дикарскими) -- так вот
по  этой некой причине он, коротышка, отстал от своих, хотя  и последовал за
ними. День был  серый, и  они были серые, и все было серое; и все же, сам не
зная отчего, он от  них поотстал и пошел  позади, глядя им  в спины, которые
превратились бы в лица при одном звуке его голоса. А в Книге Жизни, на одной
из ее  темных, нечитанных  страниц значится такой  закон: гляди и гляди себе
девятьсот девяносто девятижды, но бойся  тысячного раза:  не дай Бог увидишь
впервые. Вот и коротышка-чиновник -- шел и  поглядывал  на  фалды и хлястики
своих рослых сотоварищей: улица  за улицей,  поворот  за  поворотом,  и  все
хлястики да  фалды, фалды  да хлястики --  и вдруг  ни с того, ни с  сего он
увидел совсем-совсем другое.
     Оказалось, перед  ним отступают  два черных  дракона:  пятятся,  злобно
поглядывая  на него. Пятиться-то они пятились, но глядели тем более  злобно.
Мало  ли что глаза эти были  всего  лишь  пуговицами на хлястиках: может, их
заведомая пуговичная бессмыслица и отсвечивала  теперь  полоумной  драконьей
злобищей?  Разрезы  между  фалдами были драконьими  носами; поддувал  зимний
ветер, и чудовища  облизывались. Так ему, коротышке, на миг привиделось -- и
навеки отпечаталось в его душе. Отныне и  навсегда мужчины в сюртуках  стали
для него  драконами  задом наперед. Он  потом  объяснил,  очень  спокойно  и
тактично, своим двум сослуживцам,  что при всем  глубочайшем к  ним уважении
вынужден рассматривать  их  физиономии как разновидности  драконовых задниц.
Задницы, соглашался он,  по-своему миловидные, воздетые -- скорее  вскинутые
--  к  небесам.  Но если -- замечал он  при  этом  -- если истинный  друг их
пожелает увидеть  лица друзей  и заглянуть им в  глаза,  в зеркала души,  то
другу надлежит почтительно  их обойти и поглядеть на них сзади: тут-то  он и
увидит двух черных, мутно-подслеповатых драконов.
     Однако же когда эти  черные драконы впервые выпрыгнули на него из мглы,
они всего  лишь, как  всякое чудо, переменили вселенную.  Он уяснил  то, что
всем  романтикам давно известно: что приключения случаются  не  в  солнечные
дни, а во дни серые. Напряги монотонную струну до отказа, и она порвется так
звучно, будто зазвучала песня.  Прежде ему не было дела  до  погоды, но  под
взором четырех мертвенных глаз  он огляделся и  заметил, как  странно  замер
тусклый день.
     Утро  выдалось  ветреное  и  хмурое, не  туманное, но омраченное тяжкой
снеговой тучей, от  которой  все  становится зеленовато-медным. В такой день
светятся не небеса, а сами по  себе, в жутковатом ореоле, фигуры и предметы.
Небесная, облачная тяжесть кажется водяной толщей, и люди мелькают, как рыбы
на дне  морском.  А лондонская улица  дополняет  воображение: кареты и  кебы
плывут,  словно морские чудища с огненными глазами. Сперва он удивился  двум
драконам; потом оказалось, что он -- среди глубоководных чудищ.
     Два  молодых  человека  впереди были,  как  и  он  сам,  тоже  нестарый
коротышка,  одеты  с  иголочки.  Строгая  роскошь  оттеняла  их великолепные
сюртуки и шелковистые цилиндры: то самое  очаровательное безобразие, которое
влечет к нынешнему хлыщу современного рисовальщика; мистер Макс Бирбом дивно
обозначил его как "некое сообразие темных тканей и безукоризненной строгости
белья".
     Они шествовали  поступью взволнованной  улитки  и  неспешно беседовали,
роняя по фразе возле каждого шестого фонарного столба.
     Невозмутимо  ползли они мимо столбов: в повествовании более прихотливом
оно бы можно,  пожалуй, сказать, что столбы ползли мимо них, как во  сне. Но
вдруг коротышка забежал вперед и сказал им:
     -- Имею надобность подстричься. Вы, часом, не знаете здесь какой-нибудь
завалящей цирюльни, где бы  пристойно стригли? Я, изволите видеть, все время
подстригаю волосы, а они почему-то заново отрастают.
     Один из рослых приятелей окинул его взором расстроенного натуралиста.
     --  Да  вот же она,  завалященькая! -- воскликнул  коротышка,  полоумно
осклабившись  при  виде   ярких  выпуклых  витрин   парикмахерского  салона,
пронизавших сумеречную  мглу.--  Эдак ходишь-ходишь по  Лондону, и все время
подвертываются парикмахерские. Обедаем у Чикконани.  Ах, вы знаете, я просто
без ума от  этих цирюльницких  витрин.  Правда ведь, цирюльни гораздо лучше,
чем гадкие бойни?
     И он юркнул в двери парикмахерской.
     Спутник  его  по  имени Джеймс  глядел  ему  вслед, ввинтив  в глазницу
монокль.
     -- Ну и как тебе этот хмырь? -- спросил он своего бледного, горбоносого
приятеля.
     Тот честно поразмыслил минуту-другую и заявил:
     -- Сызмальства чокнутый, надо понимать.
     --  Это  вряд  ли,--  возразил  достопочтенный  Джеймс  Баркер.--  Нет,
Ламберт, по-моему, он в своем роде артист.
     -- Чушь! -- кратко возразил мистер Ламберт.
     --  Признаюсь,  не могу его  до конца  раскусить,--  задумчиво произнес
Баркер.--  Он ведь  рта не  разинет,  чтобы  не  ляпнуть  такую несусветицу,
которой  постыдится последний идиот,  извиняюсь  за выражение.  А между  тем
известно ли тебе,  что он -- обладатель  лучшей  в Европе  коллекции лаковых
миниатюр? Забавно, не правда ли?  Видел бы ты  его книги: сплошняком древние
греческие поэты, французское средневековье и тому подобное. В доме у него --
как  в  аметистовом чертоге,  представляешь? А сам он  мотается посреди всей
этой прелести и мелет -- ну, сущий вздор.
     -- В задницу все книг