ждения не расходились с
их  делом, что они и доказали в  революционное время: и  теперь  оба, муж  и
жена, несут суровую  административную кару. В Париже, когда я их знал, у них
был десятилетний мальчик, живой  и  умный, которого  они очень  любили.  Ему
отдавали они свое свободное  время, остававшееся  от занятий  и общественной
деятельности  в русской  колонии, где они по праву занимали одно  из  первых
мест.  Отец  и  мать  много  работали над развитием  своего  сына,  которого
воспитывали в направлении своих  взглядов: рационалистических, революционных
и социалистических.  Мальчик присутствовал при всех разговорах  взрослых и в
десять лет был прекрасно  осведомлен и о русском царизме, и о жандармах, и о
революционерах. Нередко он вмешивался, в разговоры взрослых и поражал своими
резкими суждениями, чем,  видимо, радовал своих родителей. Воспитание велось
так, что мальчик был с родителями "на товарищеской ноге". О Боге, о религии,
о попах мальчик слышал, конечно, только обычные среди интеллигенции речи.
     И  вот однажды отец  мальчика сделал открытие, которое страшно поразило
его и перевернуло вверх дном  все его представления о своем сыне. Он увидел,
как на улице его  сын подошел к католическому  священнику,  поцеловал у него
руку  и получил  благословение.  Отец  стал  наблюдать  за сыном.  Скоро  он
подметил,  как тот, отпросившись  играть со своими французскими  приятелями,
забежал  в католический храм и там горячо молился. Отец решил переговорить с
сыном. Мальчик после некоторого  запирательства  рассказал  все.  На вопрос,
почему же он проделывал все это тайком, мальчик чистосердечно признался, что
не  желал  огорчать папу и маму. Родители  были  действительно  гуманными  и
разумными людьми, и они  не  стали насильственно искоренять в своем мальчике
католические симпатии.
     Чем кончилась эта  история,  не знаю. В России мне довелось следить  за
деятельностью  этой четы  лишь по газетам,  сообщавшим маршрут их  невольных
передвижений. Что сталось  с  их  сыном, мне неизвестно. Думаю,  что едва ли
наивная католическая вера мальчика могла надолго устоять против разъедающего
анализа  родителей-рационалистов,  и  если  не   в  Париже,   то,  вероятно,
впоследствии в России мальчик вошел в революционную веру своих отцов. А быть
может, произошло что-либо иное...
     Я  рассказал  эту  историю  лишь   как  яркое,  хотя  и  парадоксальное
свидетельство, иллюстрирующее один почти  всеобщий для русской интеллигенции
факт:  родители  не  имеют  влияния  на  своих  детей.  Заботятся ли  они  о
"развитии" своих детей или нет, предоставляя их  прислуге и  школе, знакомят
ли  они  детей со  своим  мировоззрением или скрывают его,  обращаются  ли с
детьми  начальственно или  "по-товарищески",  прибегают ли  к  авторитету  и
окрику  или  изводят  детишек длинными,  нудными  научными  объяснениями, --
результат  получается  один  и  тот  же.  Настоящей,  истинной  связи  между
родителями и детьми не устанавливается, и даже очень часто наблюдается более
или менее  скрытая враждебность: Душа ребенка  развивается  "от противного",
отталкиваясь  от  души  своих  родителей.  Русская  интеллигенция  бессильна
создать свою семейную традицию, она не в состоянии построить свою семью.
     Жалобы  на  отсутствие  "Идейной преемственности" сделались у нас общим
местом именно  в  устах радикальных  публицистов. Шелгунов[60]  и
публицисты  "Дела"   дулись  на  "семидесятников",  пренебрегавших  заветами
"шестидесятников". Н. К. Михайловский немало горьких слов насказал по адресу
восьмидесятников и последующих поколений,  "отказавшихся от наследства отцов
своих".  Но  и этим отказавшимся от наследства детям в свою очередь пришлось
негодовать на своих детей, не желающих признавать идейной преемственности.
     В   этих  горьких  жалобах  радикальные  публицисты  никогда  не  могли
добраться  до  корня, до семьи,  отсутствия семейных традиций, отсутствия  у
нашей интеллигентной семьи всякой воспитательной  силы. Н.  К. Михайловский,
следуя  обычному шаблону,  объяснял  разрыв между  отцами  и детьми  главным
образом  правительственными  репрессиями, делающими  недоступной  для  детей
работу  предшествующих  поколений. Надо ли говорить, насколько  поверхностно
такое объяснение.
     В  опубликованной недавно пр[иват]-доц[ентом] М. А.  Членовым  "Половой
переписи  московского  студенчества" имеется  несколько  любопытных данных о
семейных  отношениях нашего студенчества.  Большинство  опрошенных студентов
принадлежат  к   интеллигентным  семьям  (у  60  процент[ов]  отцы  получили
образование не ниже среднего).
     При опросе по  меньшей  мере половина студентов удостоверили отсутствие
всякой духовной связи с семьей.
     Но  при ближайшем рассмотрении  оказывается,  что  и  у тех  студентов,
которые признали наличность близости с родителями, она ни в чем серьезном не
выражается,
     Например, на вопрос,  имела ли  семья влияние  на  выработку  этических
идеалов, эстетических вкусов, товарищества и  т.д., из 2150 опрошенных ответ
дали  только  1706 студентов. Из  них 56 процентов отвергли влияние семьи  и
только 44 процента признали его наличность.
     Из 1794  студентов, ответивших на вопрос  -- имела ли  семья влияние на
выработку определенного мировоззрения, 58 процентов дали ответ отрицательный
и 42 процента -- положительный.
     На  вопрос,  имела ли семья влияние  на  сознательный выбор факультета,
ответили  2061 студент. Только  16 процентов  ответивших указали, что  такое
влияние было, а 84  процента его  отрицали.  Две  трети  студентов  отвергли
влияние семьи на выработку уважения к женщине.
     Три четверти  ответивших  студентов указали,  что семья  совершенно  не
руководила их чтением. А из той четверти, которая признала наличность такого
руководства, 73  процента  отметили,  что  она  наблюдалась лишь  в  детском
возрасте,  и  только у  остальной горсти  (у 172  студентов  из  2094) семья
руководила  чтением и в юношеском возрасте. У русской интеллигенции -- семьи
нет. Наши  дети  воспитательного влияния семьи  не знают, в крепких семейных
традициях не  почерпают  той  огромной силы,  которая выковывает,  например,
идейных вождей английского народа.  Переберите  в памяти наиболее  известных
наших прогрессивных общественных,  литературных и научных деятелей, особенно
из разночинцев,  и  поставьте  вопрос,  много  ли среди них найдется  таких,
которые  бы создали крепкие  прогрессивными  традициями  семьи, где  бы дети
продолжали дело  отцов своих.  Мне кажется, что на этот вопрос возможен лишь
один  ответ:  таких  семей, за  редчайшими  разве  исключениями  (которых  я
припомнить не  могу), нет. Я не принадлежу к поклонникам ни славянофилов, ни
русского  дворянства, роль  которого кончена  и которое обречено  на быструю
гибель, но нельзя же скрыть, что крепкие идейные семьи  (например, Аксаковы,
Хомяковы,  Самарины)  в  России  были  пока  только  среди  славянофильского
дворянства.  Там,   очевидно,  были  традиции,  было  то  единственное,  что
воспитывает, существовали положительные ценности,  тогда как в прогрессивных
семьях этого  не было и  дети талантливейших  наших прогрессивных писателей,
сатириков, публицистов начинали с того, что отвертывались от своих отцов.
     Наша  семья,  и  не  только  консервативная,  но  и  передовая,   семья
рационалистов,  поражает  не  одним своим  бесплодием,  неумением дать нации
культурных вождей.  Есть за  ней  грех куда  более  крупный.  Она неспособна
сохранить  даже просто физические  силы детей,  предохранить  их от  раннего
растления,  при котором нечего и  думать о каком-либо прогрессе, радикальном
переустройстве общества и прочих высоких материях.
     Огромное  большинство   наших   детей   вступает  в   университет   уже
растленными. Кто из нас  не  знает, что в старших классах гимназий уже редко
найдешь  мальчика,  не  познакомившегося  либо  с  публичным  домом, либо  с
горничной. Мы так привыкли к этому факту, что перестаем  даже сознавать весь
ужас  такого  положения, при  котором  дети  не знают детства  и  не  только
истощают  свои  силы,  но  и губят в ранней  молодости свою душу,  отравляют
воображение, искажают разум. Не говорю об  Англии и Германии, где, по  общим
признаниям, половая жизнь  детей культурных классов  течет  нормально  и где
развращение  прислугой  детей  представляет  не  обычное,   как  у  нас,  но
исключительное явление. Даже во  Франции, с именем которой у нас соединилось
представление о всяких половых излишествах, даже там, в этой  стране  южного
солнца  и  фривольной  литературы, в  культурных семьях нет такого огромного
количества половых скороспелок, как в северной, холодной России...
     По данным упоминавшейся  уже анкеты из 967  студентов, указавших точное
время своих первых половых сношений, 61 процент юношей начали их не  позднее
17 лет, причем 53 мальчика  начали их в  возрасте  до 12 лет, 152  ребенка в
возрасте до  14 лет. Когда  недавно  в  одном  журнале  появились  рассказы,
описывавшие  "падения"  восьми-  девятилетних  мальчиков,  в  печати   нашей
пронесся крик  негодования.  Негодование было справедливо,  поскольку авторы
рассказов смаковали передаваемые ими подробности гибели детей, поскольку они
гнались  только  за  сенсацией,  за  модной,  щекочущей  темой.  Но  в  этом
негодовании слышалось и  позорное лицемерие. Иные критики спрашивали: с кого
они  портреты пишут?  С кого?  К несчастью,  с  детей русского общества, и к
сугубому несчастий), с детей интеллигентского прогрессивного общества.
     Из другой  книжки о  половой  жизни  того  же  московского студенчества
("Страница  из  половой исповеди московского студенчества". Москва, 1908  г.
К[нигоиздательст]во  "Основа") видно, что  среди  студентов  есть  субъекты,
начавшие свою половую жизнь с семилетнего возраста...
     И желание скрыть эту  истину,  желание замазать тот  факт,  что в наших
интеллигентных  семьях у  детей  уже с восьмилетнего  возраста  пробуждается
опасное  половое  любопытство,  свидетельствует  только  о вере в  страусову
политику, рассчитываться за которую придется нашему потомству и всей стране.
     Присоедините  сюда другое опасное Для расы зло -- онанизм. Три четверти
ответивших  на этот  вопрос  студентов  (около 1600 человек) имели  мужество
сознаться  в  своем  пороке.  Сообщаемые ими  подробности  таковы:  тридцать
человек начали онанировать до 7 лет, 440 -- до 12 лет!

     II

     Второе  место  после  семьи  в жизни  интеллигентного ребенка  занимает
школа. О воспитательном влиянии нашей средней школы много говорить  не надо:
тут двух мнений не существует. И если  читателей интересуют цифры московской
анкеты, то укажем, напр[имер], что из  2081 опрошенных студентов -- 1791 (т.
е. 86 процентов) заявили, что ни с кем из учебного персонала средней школы у
них не было духовной близости.
     Утверждение,   что  средняя   школа  не  имеет   влияния  на  выработку
миросозерцания, пожалуй, не совсем верно. Такое влияние существует, но чисто
отрицательное.  Если  уже  в  родной семье  русский  интеллигентный  ребенок
воспитывается "от  противного", отвращается и от  поступков и от идей  своих
родителей,  то в  школе такой  метод воспитания становится преобладающим.  В
школе  ребенок  себя чувствует,  как  во  вражеском  лагере, где против него
строят ковы, подсиживают его и  готовят  ему гибель. В представлении ребенка
школа --  это большое зло, но, к несчастью, неизбежное. Его нужно претерпеть
с  возможно  меньшим для себя ущербом: надо получить  наилучшие отметки,  но
отдать  школе  возможно меньше труда  и глубоко  спрятать  от нее свою душу.
Обман, хитрость, притворное унижение -- все это законные орудия самообороны.
Учитель -- нападает, ученик -- обороняется. В довершение всего в этой борьбе
ученик приобретает себе дома союзников  в лице родителей, взгляд которых  на
школу мало чем отличается от ученического. Бесспорно, первоначальная вина за
дискредитирование  школы   ложится  на  педагогическую   администрацию,   на
министерство народного просвещения, которое с 1871 года безо всяких оговорок
поставило  своею  целью  сделать  из  гимназий  политическое  орудие.  Но  в
настоящее время в этой области все  так перепуталось, что  разобрать концы и
начала  очень  трудно, и многим серьезным  наблюдателям кажется, что  всякая
попытка восстановить авторитет правительственной  средней школы  обречена на
неудачу...
     И  все-таки  свое  воспитание интеллигентный русский  юноша  получает в
средней школе,  не у педагогов, конечно, а в своей новой товарищеской среде.
Это воспитание продолжается в университете.
     Было  бы  странно отрицать его  положительные  стороны. Оно дает  юноше
известные   традиции,  прочные,   определенные   взгляды,  приучает  его   к
общественности, заставляет считаться  с мнениями  и волей других,  упражняет
его  собственную  волю. Товарищество  дает  юноше,  выходящему  из  семьи  и
официальной   школы   нигилистом,   исключительно   отрицателем,   известные
положительные  умственные  интересы. Начинаясь с  боевого союза для борьбы с
учителями,   обманывания   их,  для  школьнических  бесчинств,  товарищество
продолжается  не только в виде союза для попоек, посещения публичных домов и
рассказывания  неприличных  анекдотов,  но и в  виде  союза для  совместного
чтения,  кружков   саморазвития,   а  впоследствии   и  кружков   совместной
политической деятельности. В  конце концов, это товарищество -- единственное
культурное влияние, которому подвергаются наши дети. Не будь его, количество
детей, погрязающих в пьянстве, в разврате, нравственно и  умственно отупелых
было бы гораздо больше, чем теперь.
     Но и  это "единственное" культурное влияние, воспитательно  действующее
на нашу молодежь, в том виде, как оно  сложилось в России, обладает  многими
опасными и вредными сторонами. В гимназическом товариществе юноша уже уходит
в  подполье,  становится отщепенцем, а  в подполье  личность человека сильно
уродуется.  Юноша обособляется  от всего  окружающего мира и становится  ему
враждебен.  Он презирает  гимназическую (а  впоследствии и  университетскую)
науку  и создает свою собственную, с настоящей наукой  не имеющую,  конечно,
ничего общего. Юноша, вошедший в товарищеский кружок  самообразования, сразу
проникается  чрезмерным  уважением  к  себе  и  чрезмерным  высокомерием  по
отношению к другим. "Развитой"  гимназист не только относится с презрением к
своим  учителям,  родителям  и  прочим  окружающим его простым смертным,  но
подавляет своим величием и  товарищей  по  классу, незнакомых  с нелегальной
литературой. Мои личные гимназические воспоминания относятся  к  80-м годам,
но,  судя по тому, что мне приходится видеть и слышать  теперь, психология и
нынешней молодежи в основе осталась та  же. Кое-где изменился только предмет
тайной  науки,  и вместо  изданий  народовольцев венец  познания  составляют
"Санин" и книга Вейнингера[61] -- едва ли этому можно радоваться!
Характерно, что  в  мое  время  чем  более  демократичные  идеи  исповедовал
мальчик, тем высокомернее и презрительнее  относился он ко всем остальным  и
людям и гимназистам, не  поднявшимся на высоту  его  идей. Это  высокомерие,
рождающееся в старших классах гимназии, еще более развивается в душе юноши в
университете  и превращается, бесспорно, в  одну  из характерных черт  нашей
интеллигенции вообще, духовно-высокомерной  и идейно-нетерпимой. Обыкновенно
почтя все бойкие, развитые юноши с честными  и  хорошими стремлениями, но не
выдающиеся  особыми   творческими   дарованиями,  неизбежно  проходят  через
юношеские  революционные кружки и  только  в  том  случае  и сохраняются  от
нравственной гибели, и умственного  отупения,  если окунутся  в  эти кружки.
Натуры особо даровитые, поэты, художники, музыканты,  изобретатели-техники и
т. д., как-то не захватываются такими кружками. Сплошь  и  рядом  "развитые"
средние  гимназисты  с  большим  высокомерием  относятся   к  тем  из  своих
товарищей,   которым  в   недалеком   будущем  суждено  приобрести   широкую
известность.  И  это  мое  наблюдение  не  ограничивается  гимназическими  и
студенческими кружками. До последних  революционных лет творческие даровитые
натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося
ее высокомерия и деспотизма.

     III

     Духовные свойства,  намечающиеся  в  старших  классах  гимназии, вполне
развиваются   в  университетах.  Студенчество   --   квинтэссенция   русской
интеллигенции. Для  русского интеллигента высшая похвала: старый студент.  У
огромного  большинства  русских  образованных  людей   интеллигентная  (или,
точнее, "революционная") работа и ограничивается университетом, по выходе из
которого они  "опускаются", как  любят говорить про себя в  пьяном угаре  со
слезой, во время предрассветных товарищеских покаянных бесед.
     О русском студенчестве в прогрессивных кругах принято говорить только в
восторженном  тоне,  и эта лесть приносила и  приносит Нам  много вреда.  Не
отрицая  того  хорошего, что есть  в  студенчестве, надо, однако, решительно
указать  на  его отрицательные стороны, которых  в  конечном итоге, пожалуй,
больше, чем  хороших.  Прежде всего,  надо покончить  с пользующейся правами
неоспоримости  легендой,  будто  русское  студенчество  целой  головой  выше
заграничного. Это уже  по одному тому  не  может быть правдой,  что  русское
студенчество занимается по крайней мере в два раза меньше, чем  заграничное.
И  этот расчет я  делаю  не на  основании субъективной оценки  интенсивности
работы,  хотя  несомненно она  у русского студента значительно слабее, но на
основании объективных цифр: дней  и часов работы.  У  заграничного  студента
праздники и вакации  поглощают не более третьей части того  времени, которое
уходит на праздники у русского. Но и в учебные дни заграничный студент занят
гораздо больше  нашего.  В  России  больше всего  занимаются  на медицинском
факультете,  но и там количество  обязательных  лекций  в день  не превышает
шести  (на юридическом -- четырех-пяти), тогда  как французский  медик занят
семь-восемь часов.  У  нас на юридическом факультете студенты,  записывающие
профессорскую лекцию,  насчитываются  немногими единицами  на них смотрят  с
удивлением,  товарищи  трунят  над  ними.  Зайдите  в   парижскую  Ecole  de
droit[62], и  вы  увидите,  что  огромное  большинство слушателей
записывают,  что говорит  профессор, -- да и как мастерски записывают! Я  по
сие  время  помню  свое удивление, когда  познакомился  с  записками  одного
"среднего"  французского студента,  который у нас сошел бы за "неразвитого":
ему  не  надо   было  перебелять  своих  записей,  так  умело  схватывал  он
центральные мысли профессора и облекал их в уме в литературную форму. А ведь
без записывания слушание лекций имеет мало  значения. Каждый психолог знает,
что нет возможности непрерывно поддерживать пассивное внимание в  течение не
то  что  пяти  часов, но даже  одного часа. Только редкий  ораторский талант
может  захватить   внимание  студента  и  держать  его  на  одном  уровне  в
продолжение всей лекции. В  большинстве случаев внимание  непременно хоть на
минуту отвлечется, направится в другую сторону, слушатель утратит связь идей
и, в сущности,  потеряет  всю лекцию.  А как слушают  наши  студенты?  Точно
гимназисты,   они    читают   на    лекциях   посторонние   книги,   газеты,
переговариваются  и  проч., и проч.  Само посещение лекций  происходит через
пень-колоду, случайно,  больше  для  регистрации  Откровенно говоря, русское
посещение лекций не может быть признано за работу, и в огромном  большинстве
случаев студент в университете,  за исключением  практических занятий, вовсе
не  работает.  Он  "работает",  и  притом  лихорадочно,  у себя дома  перед,
экзаменами  или репетициями, зубря  до  одурения краткие,  приспособленные к
п