русской
интеллигенции  познакомиться  с  зачатками  русской   философии.  А  русская
философия  не  исчерпывается таким  блестящим  явлением,  как Вл.  Соловьев.
Зачатки новой философии,  преодолевающие  европейский  рационализм на  почве
высшего  сознания,  можно найти  уже у  Хомякова.  В стороне  стоит довольно
крупная  фигура Чичерина, у  которого многому можно было бы поучиться. Потом
Козлов[12],   кн.   С.   Трубецкой[13],   Лопатин,  Н.
Лосский[14], наконец,  мало  известный В. Несмелов[15]
-- самое глубокое явление, порожденное оторванной и далекой интеллигентскому
сердцу почвой духовных  академий.  В русской  философии есть, конечно, много
оттенков, но  есть и что-то общее, что-то своеобразное, образование какой-то
новой философской традиции,  отличной от господствующих традиций современной
европейской  философии.   Русская  философия   в  основной  своей  тенденции
продолжает великие философские традиции прошлого, греческие и германские,  в
ней  жив  еще  дух  Платона и  дух  классического германского  идеализма. Но
германский идеализм остановился  на стадии крайней отвлеченности  и крайнего
рационализма,  завершенного  Гегелем. Русские философы, начиная с  Хомякова,
дали  острую  критику  отвлеченного   идеализма  и  рационализма   Гегеля  и
переходили не к эмпиризму, не к неокритицизму, а к конкретному идеализму,  к
онтологическому  реализму,  к  мистическому  восполнению  разума европейской
философии, потерявшего  живое бытие. И  в  этом нельзя  не видеть творческих
задатков   нового  пути  для  философии.   Русская  философия  таит  в  себе
религиозный интерес и примиряет знание и  веру. Русская философия не  давала
до  сих  пор  "мировоззрения"  в том смысле,  какой  только и интересен  для
русской  интеллигенции,  в кружковом  смысле.  К  социализму  философия  эта
прямого отношения не имеет, хотя кн.  С.  Трубецкой и называет свое учение о
соборности сознания  метафизическим социализмом; политикой  философия  эта в
прямом смысле слова не интересуется, хотя у лучших ее представителей и  была
скрыта религиозная жажда  царства  Божьего на земле. Но в русской  философии
есть  черты,  роднящие  ее  с  русской  интеллигенцией,  -- жажда целостного
миросозерцания, органического слияния истины и  добра, знания и веры. Вражду
к  отвлеченному рационализму  можно  найти даже  у  академически-настроенных
русских  философов.  И  я  думаю,  что  конкретный   идеализм,  связанный  с
реалистическим отношением к бытию, мог бы стать основой нашего национального
философского   творчества  и   мог   бы   создать  национальную  философскую
традицию[iii]  ,  в  которой  мы  так  нуждаемся.  Быстросменному
увлечению  модными;  европейскими  учениями  должна  быть  противопоставлена
традиция, традиция же должна быть и  универсальной, и национальной, -- тогда
лишь она плодотворна  для культуры. В философии  Вл. Соловьева и родственных
ему  по духу русских философов живет универсальная традиция, общеевропейская
и общечеловеческая, но некоторые тенденции этой философии могли бы создать и
традицию  национальную. Это привело  бы не к игнорированию и  не к искажению
всех значительных явлений европейской мысли, игнорируемых и искажаемых нашей
космополитически-настроенной   интеллигенцией,  а   к   более   глубокому  и
критическому  проникновению  в сущность этих явлений. Нам нужна не кружковая
отсебятина, а  серьезная философская культура, универсальная и вместе  с тем
национальная. Право же, Вл. Соловьев и кн. С. Трубецкой -- лучшие европейцы,
чем  гг. Богданов и Луначарский; они были носителями  мирового  философского
духа и вместе  с  тем  национальными  философами, так  как  заложили  основы
философии  конкретного  идеализма.  Исторически   выработанные  предрассудки
привели русскую интеллигенцию  к тому настроению, при  котором она  не могла
увидеть в  русской  философии  обоснования своего  правдоискательства.  Ведь
интеллигенция наша дорожила свободой и исповедовала философию, в которой нет
места, для свободы; дорожила личностью и  исповедовала  философию, в которой
нет места для личности; дорожила смыслом прогресса и исповедовала философию,
в которой нет места для смысла прогресса; дорожила соборностью  человечества
и исповедовала философию,  в которой нет  места для соборности человечества;
дорожила справедливостью и всякими высокими вещами и исповедовала философию,
в которой нет места для  справедливости и нет места для чего  бы  то ни было
высокого.  Это почти  сплошная, выработанная всей  нашей историей  аберрация
сознания. Интеллигенция,  в лучшей  своей  части, фанатически была готова на
самопожертвование  и   не   менее   фанатически   исповедовала  материализм,
отрицающий всякое самопожертвование; атеистическая философия, которой всегда
увлекалась  революционная интеллигенция,  не  могла санкционировать  никакой
святы  ни,  между  тем  как  интеллигенция  самой  этой философии  придавала
характер   священный  и  дорожила  своим,  материализмом  и  своим  атеизмом
фанатически,  почти   католически.   Творческая  философская  мысль   должна
устранить эту аберрацию сознания и  вывести его  из тупика. Кто знает, какая
философия  станет  у  нас  модной  завтра,  --  быть  может,  прагматическая
философия.   Джемса[16]   и   Бергсона[17],    которых
используют  подобно Авенариусу и др., быть может, еще  какая-нибудь новинка.
Но от этого мы не подвинемся ни на шаг вперед в нашем философском развитии.
     Традиционная вражда  русской интеллигенции к  философской работе  мысли
сказалась  и на характере новейшей  русской мистики.  "Новый  путь",  журнал
религиозных   исканий   и  мистических  настроений,   всего  более   страдал
отсутствием  ясного философского сознания,  относился  к  философии почти  с
презрением.  Замечательнейшие   наши  мистики,  --   Розанов[18],
Мережковский[19], Вяч. Иванов[20] хотя и  дают богатый
материал  для   новой  постановки  философских   тем,  но   сами  отличаются
антифилософским  духом, анархическим отрицанием философского разума. Еще Вл.
Соловьев, соединявший в своей личности мистику  с  философией, заметил,  что
русским свойственно  принижение разумного  начала. Прибавлю,  что нелюбовь к
объективному  разуму одинаково  можно  найти и в нашем "правом" лагере,  и в
нашем  "левом"  лагере.  Между тем как русская мистика,  по существу  своему
очень ценная,  нуждается в философской объективации и нормировке в интересах
русской культуры.  Я бы сказал, что дионисическое начало мистики  необходимо
сочетать   с  аполлоническим   началом  философии.  Любовь   к  философскому
исследованию  истины  необходимо  привить  и  русским  мистикам,  и  русским
интеллигентам-атеистам.   Философия  есть  один  из  путей  объективирования
мистики; высшей же  и полный формой такого  объективирования может быть лишь
положительная религия. К русской  мистике  русская  интеллигенция относилась
подозрительно  и враждебно,  не в последнее время начинается поворот, и есть
опасение, чтобы  в  повороте  этом  не  обнаружилась  родственная  вражда  к
объективному разуму, равно как и склонность самой мистики утилизировать себя
для традиционных общественных целей.
     Интеллигентское  сознание требует  радикальной реформы, и очистительный
огонь  философии  призван  сыграть  в этом важном деле  не  малую  роль. Все
историческое  и   психологические   данные  говорят  за  то,   что   русская
интеллигенция может перейти к новому сознанию лишь на почве синтеза знания и
веры,   синтеза,   удовлетворяющего    положительно    ценную    потребность
интеллигенции в органическом соединении теории и практики, "правды-истины" и
"правды-справедливости".  Но   сейчас  мы   духовно  нуждаемся  в  признании
самоценности истины, в смирении перед  истиной и готовности  на отречение во
имя  ее[iv] .  Это  внесло бы освежающую струю в наше  культурное
творчество.  Ведь философия  есть орган  самосознания человеческого духа,  и
орган   не  индивидуальный,  а  сверхиндивидуальный  и  соборный.   Но   эта
сверхиндивидуальность и соборность философского сознания осуществляется лишь
на  почве традиции универсальной И  национальной. Укрепление  такой традиции
должно способствовать культурному  возрождению России. Это давно желанное  и
радостное   возрождение,  пробуждение  дремлющих  духов  требует  не  только
политического освобождения, но  и освобождения от гнетущей  власти политики,
той эмансипации  мысли, которую до  сих  пор трудно  было встретить  у наших
политических  освободителей.  Русская интеллигенция  была  такой,  какой  ее
создала русская история,  в  ее  психическом  укладе отразились  грехи нашей
болезненной  истории,  нашей  исторической  власти  и вечной  нашей реакции.
Застаревшее самовластие исказило душу интеллигенции, поработило ее не только
внешне,  но   и  внутренне,  так  как  отрицательно  определило  все  оценки
интеллигентской души. Но недостойно свободных существ во всем  всегда винить
внешние  силы  и их виной себя  оправдывать. Виновата и сама  интеллигенция:
атеистичность  ее  сознания  есть  вина  ее  воли,  она  сама  избрала  путь
человекопоклонства и  этим исказила  свою душу,  умертвила  в  себе инстинкт
истины. Только сознание виновности нашей умопостигаемой  воли может привести
нас к  новой жизни. Мы освободимся  от  внешнего  гнета  лишь  тогда,  когда
освободимся от внутреннего рабства, т.е. возложим на себя  ответственность и
перестанем  во  всем  винить   внешние  силы.  Тогда  народится  новая  душа
интеллигенции.

Сергей Булгаков. ГЕРОИЗМ И ПОДВИЖНИЧЕСТВО

     (Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции)

     I

     Россия  пережила революцию. Эта  революция не дала того,  чего  от  нее
ожидали.  Положительные   приобретения  освободительного  движения  все  еще
остаются, по мнению многих, и по  сие время по меньшей мере проблематичными.
Русское общество, истощенное предыдущим напряжением и неудачами, находится в
каком-то   оцепенении,   апатии,    духовном   разброде,   унынии.   Русская
государственность  не обнаруживает  пока признаков обновления и  укрепления,
которые для нее так необходимы,  и, как будто в сонном царстве,  все опять в
ней  застыло,  скованное  неодолимой  дремой.   Русская   гражданственность,
омрачаемая    многочисленными   смертными    казнями,   необычайным   ростом
преступности  и  общим  огрубением нравов, пошла положительно назад. Русская
литература залита  мутной волной порнографии и сенсационных изделий. Есть от
чего  прийти в уныние и впасть в глубокое  сомнение относительно дальнейшего
будущего России.  И  во  всяком  случае,  теперь,  после  всего  пережитого,
невозможны уже как  наивная, несколько прекраснодушная славянофильская вера,
так и розовые  утопии старого  западничества. Революция поставила под вопрос
самую  жизнеспособность  русской  гражданственности и государственности;  не
посчитавшись с этим историческим опытом, с историческими  уроками революции,
нельзя  делать  никакого утверждения  о  России, нельзя  повторять  задов ни
славянофильских, ни западнических.
     После кризиса  политического  наступил  и  кризис  духовный,  требующий
глубокого,   сосредоточенного   раздумья,    самоуглубления,   самопроверки,
самокритики. Если русское общество действительно  еще живо и  жизнеспособно,
если  оно  таит в  себе  семена  будущего,  то  эта  жизнеспособность должна
проявиться прежде всего и больше всего в готовности и способности учиться  у
истории.  Ибо  история не  есть лишь  хронология,  отсчитывающая чередование
событий,  она есть  жизненный  опыт, опыт  добра и зла, составляющий условие
духовного роста, и ничто так не опасно, как  мертвенная неподвижность умов и
сердец, косный  консерватизм,  при котором довольствуются повторением  задов
или просто отмахиваются от уроков жизни,  в  тайной надежде на новый "подъем
настроения", стихийный, случайный, неосмысленный.
     Вдумываясь в пережитое нами  за последние годы, нельзя видеть  во  всем
этом  историческую  случайность  или  одну лишь  игру стихийных  сил.  Здесь
произнесен был  исторический суд,  была сделана  оценка различным участникам
исторической драмы, подведен итог целой исторической эпохи. "Освободительное
движение" не привело  к тем результатам, к  которым должно было привести, не
внесло    примирения,    обновления,   не   привело   пока    к   укреплению
государственности (хотя и  оставило росток  для будущего --  Государственную
Думу) и к подъему народного  хозяйства  не потому только, что оно  оказалось
слишком слабо для борьбы с темными силами истории, -- нет, оно и  потому еще
не могло победить,  что и само оказалось не на высоте своей задачи, само оно
страдало  слабостью от  внутренних  противоречий. Русская революция  развила
огромную разрушительную энергию, уподобилась гигантскому  землетрясению,  но
ее  созидательные силы оказались далеко  слабее разрушительных. У  многих  в
душе  отложилось это  горькое  сознание  как  самый общий  итог  пережитого.
Следует  ли замалчивать  это сознание,  и не  лучше ли его  высказать, чтобы
задаться вопросом, отчего это так?..
     Мне приходилось уже печатно выражать мнение, что русская революция была
интеллигентской[v] . Духовное руководительство в ней принадлежало
нашей  интеллигенции, с  ее  мировоззрением,  навыками, вкусами, социальными
замашками.  Сами интеллигенты этого,  конечно,  не признают  -- на то  они и
интеллигенты  -- и будут, каждый  в соответствии своему катехизису, называть
тот  или  другой  общественный  класс  в  качестве  единственного  двигателя
революции.  Не  оспаривая того,  что  без  целой  совокупности  исторических
обстоятельств (в  ряду  которых  первое место занимает, конечно,  несчастная
война)  и  без  наличности  весьма  серьезных  жизненных  интересов   разных
общественных классов и групп не удалось бы  их  сдвинуть с места и вовлечь в
состояние  брожения, мы  все-таки настаиваем, что  весь идейный  багаж,  все
духовное   оборудование,  вместе   с  передовыми  бойцами,   застрельщиками,
агитаторами, пропагандистами, был дан революции интеллигенцией. Она  духовно
оформляла инстинктивные стремления масс,  зажигала  их своим энтузиазмом, --
словом,  была нервами и  мозгом гигантского  тела  революции. В  этом смысле
революция  есть  духовное детище интеллигенции, а, следовательно, ее история
есть исторический суд над этой интеллигенцией.
     Душа интеллигенции, этого  создания Петрова, есть вместе с тем ключ и к
грядущим судьбам русской государственности и общественности. Худо ли это или
хорошо, но судьбы Петровой России находятся в руках интеллигенции, как бы ни
была гонима и  преследуема, как бы ни казалась в данный  момент слаба и даже
бессильна эта интеллигенция. Она есть то прорубленное  Петром окно в Европу,
через  которое входит  к нам западный воздух, одновременно и  живительный, и
ядовитый. Ей, этой горсти, принадлежит монополия европейской  образованности
и  просвещения   в  России,  она  есть  главный   его   проводник  в   толщу
стомиллионного народа, и если Россия не может обойтись без этого просвещения
под угрозой политической и национальной смерти, то  как высоко и значительно
это  историческое  призвание  интеллигенции,  сколь  устрашающе  огромна  ее
историческая ответственность  перед будущим нашей страны, как ближайшим, так
и отдаленным!  Вот почему  для  патриота,  любящего  свой народ и  болеющего
нуждами  русской государственности, нет сейчас более захватывающей темы  для
размышлений, как о природе русской интеллигенции, и вместе с тем нет  заботы
более томительной  и тревожной,  как  о том,  поднимется ли на  высоту своей
задачи русская интеллигенция, получит ли Россия столь нужный ей образованный
класс с русской душой, просвещенным разумом, твердой волею, ибо, в противном
случае, интеллигенция  в союзе с татарщиной,  которой еще так много  в нашей
государственности  и общественности, погубит  Россию. Многие в России  после
революции,  в качестве  результата ее опыта, испытали острое разочарование в
интеллигенции и ее исторической годности, в ее своеобразных неудачах увидали
вместе  с   тем  и   несостоятельность  интеллигенции.  Революция  обнажила,
подчеркнула,  усилила такие  стороны ее духовного облика,  которые  ранее во
всем  их действительном значении угадывались лишь немногими  (и прежде всего
Достоевским),  она оказалась  как бы  духовным зеркалом  для всей  России  и
особенно для  ее интеллигенции.  Замалчивать  эти  черты теперь было  бы  не
только  непозволительно,  но  и  прямо преступно.  Ибо  на чем  же  и  может
основываться теперь вся наша  надежда, как не на том, что годы общественного
упадка окажутся вместе  с  тем и годами спасительного  покаяния,  в  котором
возродятся  силы  духовные  и воспитаются  новые  люди, новые  работники  на
русской ниве. Обновиться же Россия не может, не  обновив (вместе с[о] многим
другим)  прежде всего и свою  интеллигенцию. И  говорить об  этом  громко  и
открыто есть долг убеждения и патриотизма. Критическое отношение к некоторым
сторонам  духовного  облика русской интеллигенции  отнюдь не связано  даже с
каким-либо  одним  определенным  мировоззрением,  ей  наиболее чуждым.  Люди
разных  мировоззрений,  далеких между  собою,  могут  объединиться на  таком
отношении,  и  это  лучше всего  показывает,  что  для подобной  самокритики
пришло, действительно, время и  она отвечает жизненной  потребности  хотя бы
некоторой части самой же интеллигенции.
     Характер  русской интеллигенции вообще  складывался  под влиянием  двух
основных  факторов,  внешнего  и  внутреннего.  Первым  было  непрерывное  и
беспощадное давление  полицейского пресса, способное расплющить,  совершенно
уничтожить  более  слабую духом  группу, и  то, что  она  сохранила жизнь  и
энергию и под этим прессом, свидетельствует, во всяком случае, о  совершенно
исключительном ее мужестве и  жизнеспособности. Изолированность  от жизни, в
которую ставила интеллигенцию вся атмосфера старого режима, усиливала  черты
"подпольной"  психологии,  и  без того  свойственные  ее  духовному  облику,
замораживало  ее духовно, поддерживай и  до  известной степени оправдывая ее
политический  моноидеизм  ("Ганнибалову клятву" борьбы  с  самодержавием)  и
затрудняя  для   нее  возможность  нормального   духовного  развития.  Более
благоприятная,  внешняя  обстановка  для  этого  развития  создается  только
теперь, и в этом, во всяком случае,  нельзя не видеть духовного приобретения
освободительного   движения.  Вторым,  внутренним   фактором,   определяющим
характер нашей интеллигенции, является ее особое мировоззрение и связанный с
ним ее духовный склад. Характеристике, и критике этого мировоззрения всецело
и будет посвящен этот очерк.
     Я  не  могу не видеть  самой основной  особенности  интеллигенции в  ее
отношении к религии.  Нельзя  понять  также и основных особенностей  русской
революции, если не держать в центре внимания этого отношения интеллигенции к
религии.  Но  и  историческое будущее России  также  стягивается  в  решении
вопроса, как самоопределится интеллигенция в отношении  к религии, останется
ли она в прежнем, мертвенном,  состоянии  или же в этой области нас ждет еще
переворот, подлинная революция в умах и сердцах.

     II

     Многократно  указывалось (вслед за Достоевским), что в  духовном облике
русской интеллигенции  имеются черты  религиозности,  иногда  приближающиеся
даже  к христианской. Свойства эти воспитывались,  прежде всего, ее внешними
историческими    судьбами:    с   одной   стороны   --    правительственными
преследованиями,   создававшими   в   ней   самочувствие   мученичества    и
исповедничества,  с  другой   --  насильственной  оторванностью  от   жизни,
развивавшей   мечтательность,   иногда   прекраснодушие,   утопизм,   вообще
недостаточное чувство  действительности.  В связи  с  этим  находится  та ее
черта, что ей остается  психологически чуждым --  хотя, вп