жалось  странное
недоумение, по всей вероятности, причиной  этого  было  заметное  различие
произведений.
     Одно из них  представляло  женскую  фигуру  замечательной  красоты  и
благородства. Она была в платье, которое крупными складками спускалось  до
земли, только одна грудь была оставлена открытой. Фигура имела  строгий  и
твердый вид, ничего мягкого в чертах лица,  ничего  слишком  роскошного  в
сложении, и между тем она была прекрасна. Это  была  резкая,  суровая,  но
вместе с тем юношеская красота - это была Афродита, без  цветов,  которыми
украсили ее позднее оры, хариты и лесные нимфы. Она еще не  была  окружена
благоуханием, она еще не улыбалась.
     До тех пор, пока ценители глядели только на одно это изображение, оно
казалось безупречным. В душе  эллинов  до  тех  пор  не  было  еще  образа
окруженной грезами и богами любви Киприды. Образ, стоявший перед ними, был
идеалом, наследованным ими от отцов.  Но  как  только  ценители  искусства
отводили  взор  от  этого  произведения  к  изображению   Алкаменеса,   их
охватывало какое-то беспокойство. Когда  они  снова  обращались  к  первой
статуе,  она  уже  казалась  им  менее  понятной.  Они  как-будто   теряли
способность к верной оценке.
     То, что представлялось взорам  знатоков  в  произведении  Алкаменеса,
было нечто новое, и они еще не могли сказать, нравится ли  им  это  новое.
Они еще не знали, имеет ли оно право нравится, несомненно было только  то,
что первое произведение, рядом с этим, нравилось  им  менее.  И  чем  чаще
взгляд переходил с произведения Алкаменеса на произведение Агоракрита, тем
дольше останавливался он на первом.  Что-то  приковывало  к  нему  взгляд,
какое-то тайное очарование, что-то свежее и  живое,  до  сих  пор  еще  не
выходившее из-под резца греков.
     Никто  из  всех  присутствующих  не  глядел  более   внимательно   на
произведение Алкаменеса, чем Перикл.
     -  Эта  статуя,  -  сказал  он  наконец,  -  почти   напоминает   мне
произведение Пигмалиона, она также будто готова ожить.
     - Да, - вскричал Кефал, - произведение Агоракрита  вдохновлено  духом
Фидия, тогда как  в  создании  Алкаменеса,  мне  кажется,  есть  искра  из
постороннего очага, искра, придающая ему странную жизнь.
     - Послушай, Алкаменес, - вскричал Перикл, - скажи  нам,  какой  новый
дух вселился в тебя, так как до  сих  пор  твои  произведения,  по  своему
характеру, почти не  отличались  от  произведений  Агоракрита,  или,  быть
может, ты видел богиню во сне? Твоя статуя привела меня в  такой  восторг,
какого во мне не вызывал еще ни один кусок мрамора.
     Алкаменес улыбнулся,  но  Фидий,  как  будто  пораженный  неожиданной
мыслью, пристально глядел на  произведение  Алкаменеса,  как  бы  разбирая
мысленно каждую черту, каждую округлость форм.
     - Не во сне, - сказал он наконец, - мне кажется, что это произведение
слишком напоминает действительность, чтобы быть изображением  богини.  Чем
более я смотрю на эту стройную фигуру, на эту сильно развитую и  в  то  же
время  безукоризненную  грудь,  на  тонкость  этих  пальцев,  тем   больше
убеждаюсь, что эта статуя  напоминает  мне  одну  женщину,  которую  мы  в
последнее время раза два видели в этом доме...
     - Это если не лицо, то во всяком случае фигура милезианки! - вскричал
один из учеников Фидия, подходя ближе.
     И все остальные, подходя один за другим и приглядываясь, восклицали:
     - Нет сомнения, это милезианка!
     - Кто эта милезианка? - поспешно спросил Перикл.
     - Кто она? - улыбаясь сказал Фидий. - Ты уже раз видел ее  мимоходом,
блеск ее красоты на мгновение ослепил тебя. Что  касается  остального,  ты
спроси Алкаменеса.
     - Кто она?.. - повторил тогда Алкаменес, - она солнечный  луч,  капля
росы, прелестная женщина, роза, освежающий зефир... Кто станет  спрашивать
солнечный луч об имени и  происхождении!..  Может  быть  Гиппоникос  может
сказать о ней что-нибудь, так как она гостит у него в доме.
     - Один раз, вместе с Гиппоникосом, она  была  в  этой  мастерской,  -
сказал Фидий.
     - С какой целью? - спросил Перикл.
     - Чтобы сказать такие речи, каких я еще никогда не слышал из  женских
уст.
     - Итак, она живет у Гиппоникоса как гостья? - спросил Перикл.
     - Да, в маленьком  домике,  принадлежащем  ему,  -  сказал  Фидий,  -
помещающемся между  его  домом  и  моим.  С  некоторого  времени,  ученик,
которого мы с тобой  встретили  в  задумчивости  на  улице,  сделался  еще
задумчивее. Что касается  Алкаменеса,  то  он  принадлежит  к  числу  тех,
которых я наиболее часто встречаю на крыше дома, с которой можно заглянуть
в  перистиль  соседнего,  и  куда  мои   ученики   поминутно   ходят   под
всевозможными предлогами, в действительности же для того, чтобы  послушать
игру на лире милезианки.
     - Итак, наш Алкаменес, - сказал Перикл, - подсмотрел те прелести этой
очаровательницы, которыми мы восхищаемся здесь, в этом мраморе?
     - Как это случилось, я не могу сказать, -  возразил  Фидий.  -  Очень
может быть, что ему помог наш Задумчивый, так как я  несколько  раз  видел
его разговаривающим с прекрасной милезианкой. Может быть, он договорился с
Алкаменесом о тайном свидании с ней и предполагает, что может научиться от
прелестных женщин большему, чем от учителей искусства.
     - То,  что  вы  здесь  видите,  -  вскричал  Алкаменес,  вспыхнув  от
насмешливых слов Фидия, - есть произведение моих рук. Порицание,  которого
оно не заслуживает, я беру на себя, но не хочу также делить ни с  кем  тех
похвал, которых оно заслуживает!
     - Ну, нет! - мрачно вскричал Агоракрит, - ты должен  разделить  их  с
милезианкой, она тайно прокрадывалась к тебе!..
     Яркая краска выступила на щеках Алкаменеса.
     - А ты!.. - вскричала он. - Кто прокрадывался к тебе? Или ты  думаешь
мы этого не замечали? Сам Фидий, наш учитель,  прокрадывался  по  ночам  в
твою мастерскую, чтобы докончить произведение своего любимца...
     Теперь пришла очередь Фидия покраснеть. Он бросил гневный  взгляд  на
дерзкого ученика и хотел что-то возразить, но Перикл  стал  между  ними  и
примирительным тоном сказал:
     - Не ссорьтесь, вы оба говорите правду, к  Алкаменесу  прокрадывалась
милезианка, в Агоракриту - Фидий, каждый должен учиться там, где может,  и
не завидовать другому.
     - Я не стыжусь учиться у  Фидия,  -  сказал  Алкаменес,  оправившийся
первым из троих,  -  но  всякий  умный  скульптор  должен  заимствовать  у
действительности все прекрасное.
     Многие из присутствующих присоединились к мнению Алкаменеса и считали
его счастливым, что он  мог  найти  такую  женщину,  как  эта  милезианка,
которая была к нему так снисходительна.
     - Снисходительна, - сказал Алкаменес, - я не знаю, что вы хотите этим
сказать, снисходительность этой женщины имеет границы.  Спросите  об  этом
нашего друга, Задумчивого.
     Говоря таким образом, Алкаменес  указал  на  юношу,  которого  раньше
Перикл с Фидием встретили на дороге из Пирея и который в эту минуту входил
во двор.
     При этих  словах,  все  присутствующие  поглядели  на  Задумчивого  и
улыбнулись, так как не находили ни в его наружности, ни в манерах,  ничего
такого, что могло бы сделать его достойным прекрасной женщины. У него  был
плоский,  приплюснутый  нос,  и  вся  наружность  не  представляла  ничего
привлекательного, хотя его  улыбка  была  довольно  приятна,  несмотря  на
толстые губы. Когда в глазах его не было задумчивости, то  взгляд  их  был
ясен и внушал доверие.
     - Однако, мы отвлекаемся от  нашего  предмета,  -  заметил  Фидий,  -
Алкаменес и Агоракрит все еще ожидают  нашего  приговора,  а  в  настоящее
время мы кажется сошлись только в том,  что  Агоракрит  создал  богиню,  а
Алкаменес - прекрасную женщину.
     - Ну, - сказал Перикл, - мне положительно кажется, что не только  наш
Алкаменес,  но  и  Агоракрит,  как  ни  кажется  его  произведение   более
божественным, одинаково раздражали бы бессмертных, если бы они глядели  на
их произведения взглядом Фидия, так  как  божественные  изображения  обоих
одинаково имеют в себе много  земного.  В  сущности  все  вы,  скульпторы,
одинаковы в том отношении, что,  предполагая  создавать  образы  богов,  в
которых мы думаем  видеть  одно  божественное,  в  сущности  создаете  эти
божественные образы только в виде идеальных человеческих образов.  Но  мне
кажется, что в этом случае нам следовало бы обратиться ко второму  ученику
прелестной милезианки, вашему Задумчивому, который  также  должен  вынести
свой приговор.
     - Как ты думаешь, - вскричал Алкаменес  обращаясь  к  Задумчивому,  -
достойна ли человеческая природа представлять божественные создания?
     - Гомер и Гесиод, а также и другие  поэты,  -  сказал  Задумчивый,  -
называли небо и землю божественными, поэтому мне было бы удивительно, если
бы  люди  со  своими  мускулами,  кровью  и  жилами  не  могли   бы   быть
божественными. Пиндар, как мне кажется, заходит в этом случае еще  дальше.
Кроме того, я помню, что мудрый Анаксагор говорит, что все живое и живущее
божественно, но если вы не желаете  слушать  этих  стариков,  то  спросите
прекрасную милезианку.
     - Я полагаю, - сказал Перикл, - что мы  все  не  против  того,  чтобы
последовать этому совету, если бы только знали, как  устроить  так,  чтобы
милезианка решила это дело. Может быть Фидий окажет  нам  эту  услугу  или
Алкаменес выдаст нам  тайну,  каким  образом  можно  получить  совет  этой
красавицы или нам придется довериться Задумчивому?
     - Задумчивому... - поспешно вскричал Алкаменес, - будьте уверены, что
он, если только захочет, то сегодня же приведет нам сюда милезианку.
     - Если сам Алкаменес указывает нам этот путь, - сказал Перикл, -  то,
конечно, нам следует исполнить его совет, но что должны  мы  обещать  ему,
чтобы он сжалился над нами и привел к нам милезианку?
     - Это не трудно сделать, - возразил Задумчивый, - не трудно заставить
войти сюда человека, который уже стоит у дверей.
     - Так милезианка здесь, вблизи? - спросил Перикл.
     - Когда я возвращался с моей прогулки по дороге в  Пирей,  -  отвечал
Задумчивый, - и проходил мимо сада  Гиппоникоса,  я  увидел  сквозь  ветви
прекрасную милезианку, срывающую ветвь с лаврового дерева. Я  спросил  ее,
какому герою, мудрецу  или  артисту  предназначается  это  украшение?  Она
отвечала, что тому из  учеников  Фидия,  который  окажется  победителем  в
состязании.
     - В таком случае, ты хочешь сделать безграничным счастье  победителя,
- сказал я ей, - постарайся же как-нибудь утешить побежденного.
     - Хорошо, - отвечала она, - я сорву для него розу.
     - Розу!.. - вскричал я, - не слишком ли это много, не думаешь ли  ты,
что победитель будет завидовать побежденному?
     - В таком случае, пусть победитель выбирает! - вскричала она. -  Вот,
возьми лавр и розу и передай их.
     - Разве ты не хочешь сама передать их? - сказал я.
     - Разве это возможно? - спросила она.
     - Конечно, - отвечал я.
     - В таком случае, пришли победителя и побежденного  сюда,  к  садовой
калитке дома Гиппоникоса за ветвью лавра и розой.
     - Хорошо, - сказал Фидий, - иди и приведи ее сюда.
     - Как могу я это сделать, как могу я  заставить  ее  прийти  в  такое
большое общество мужчин?
     - Делай, как знаешь, употребляй  какие  хочешь  средства,  но  только
приведи ее. Ступай и приведи ее сюда, потому что этого желает Перикл.
     Задумчивый повиновался и, через несколько  мгновений,  возвратился  в
сопровождении женщины, в которой чудно соединялась благородная простота  и
роскошь форм статуи Алкаменеса.
     Перикл сейчас же узнал в ней красавицу, которую видел мельком, идя  в
гавань с Фидием.
     Она была стройна, и в то же время формы ее были роскошны,  походка  -
тверда  и  вместе  с  тем  грациозна.  Ее  мягкие  вьющиеся  волосы   были
золотистого оттенка. Все лицо было невыразимо прекрасно,  но  лучше  всего
был блеск ее чудных глаз.
     Ее платье, из желтого, мягкого виссона, обрисовывало ее чудные формы.
Спереди оно было  укреплено  на  груди  аграфом,  одна  половина  верхнего
платья, перекинутая через  плечо,  спускалась  сзади  до  половины  фигуры
красивыми  складками.  Красивые  руки  были  открыты  до  плеч.  Это   был
обыкновенный хитон греческих женщин, который носили иностранки, но ярких и
пестрых цветов, какие носили ионийские и лидийские женщины.
     Цвет  его  был  ярко  желтый,  а  подол  украшен  пестрой   вышивкой.
Каштаново-золотистые  вьющиеся  волосы  спускались  с  затылка,   где   их
сдерживла пурпурная лента, заколотая греческим трезубцем.
     Когда эта очаровательная женщина вошла в сопровождении Задумчивого  и
очутилась в кругу большого мужского общества, в числе  которого  находился
сам могущественный Перикл, она  остановилась  как  бы  в  нерешимости,  но
Алкаменес вышел к ней навстречу, взял ее за руку и сказал:
     - Олимпиец Перикл желает видеть прекрасную и мудрую милезианку.
     - Как ни велико и ни справедливо мое желание видеть  всеми  уважаемую
женщину, - сказал Перикл, - ты  несправедливо  умалчиваешь,  Алкаменес,  о
том,  что  первой  причиной  этого  желания  было  решение   спора   между
Агоракритом и тобой. Между нами возник спор о том,  можно  ли  представить
богиню в образе прекрасной  эллинской  женщины  -  у  нас,  афинян,  людей
благочестивых и  преданных  богам.  Возмущается  совесть  при  мысли,  что
смертные могут  вызвать  зависть  в  богах,  если  мы  будем  представлять
божественное слишком по-человечески. Приятно или нет богам наше  искусство
ваяния?
     -  Мягкость  и  ясность  греческого   неба,   -   начала   милезианка
серебристым, очаровательным голосом, - повсюду славятся,  и  даже  варвары
признают  божественными  любимые  произведения  эллинов.  Боги  Эллады  не
прогневаются на афинян, если они построят им храм, столь чудный, как эфир,
окружающий их, и создадут такие  изображения,  красота  которых  не  будет
стоять  ниже  красоты   тех,   которые   приносят   жертвы   перед   этими
изображениями. Какова страна - таковы и храмы, каков человек  -  таковы  и
его боги! Разве сами Олимпийцы  не  доказывали  много  раз,  что  для  них
доставляет удовольствие смотреться, как в зеркало, в души афинян? Разве не
они вдохнули в людей искусство ваяния? Разве не они дали Аттической  земле
лучшую глину и самый лучший мрамор для построек и для статуй?
     -  Действительно,  -  вскричал  Алкаменес,  -  мы  имеем  все,  кроме
достойного поля деятельности! Я и мои товарищи, - продолжал он, - указывая
на остальных учеников, уже давно стремимся работать, резец в  наших  руках
горит от нетерпения!
     Ропот согласия раздался по всем направлениям в мастерской  Фидия  при
этом неожиданном обороте разговора.
     - Успокойся, Алкаменес, - сказала милезианка с особенным ударением  в
словах, - Афины разбогатели, страшно разбогатели,  и,  конечно,  не  даром
перевезли через море золотое сокровище Делоса!
     При этих словах, красавица чарующим взглядом  поглядела  на  Перикла,
который в это время говорил себе:
     - Клянусь богами, волосы этой женщины  -  само  растопленное  золотое
сокровище Делоса, которым всем было бы не дорого заплатить за них...
     Затем он несколько времени задумчиво стоял, опустив голову, тогда как
взгляды всех были устремлены на него. Наконец он сказал:
     - Вы, друзья и покровители искусства,  вполне  справедливо  ожидаете,
что делосское сокровище не напрасно привезено сюда и, если бы не множество
настоятельных нужд, то я прямо  и  с  большим  удовольствием,  перевез  бы
сокровище  из  Пирея  в   мастерскую   Фидия,   но   выслушайте,   каковым
представляется положение дела для того, кто должен думать и  заботиться  о
необходимом.
     Когда персы явились в нашу страну, то общая опасность соединила  всех
эллинов, и, когда была забыта опасность и труды войны, я  стал  надеяться,
что в мирное время и мирным путем будет продолжаться то, что было  вызвано
необходимостью войны. Следуя моему совету,  афиняне  пригласили  остальных
эллинов прислать в  Афины  своих  представителей,  чтобы  вместе  обсудить
потребности и дела для всей Греции.
     Я  хотел  добиться  того,  чтобы   общими   средствами   были   снова
восстановлены все храмы и святилища, разрушенные и сожженные персами, зато
все эллины должны были свободно и в безопасности  плавать  по  всем  морям
Эллады, подходить ко всем Эллинским берегам. Из народа мы выбрали двадцать
человек, которые сами принимали участие  в  битвах  с  Персами.  Какие  же
ответы привезли эти посланники? Уклончивые  отсюда  и  отказы  оттуда!  Но
более всех старалась Спарта поселить недоверие против Афин  в  родственных
племенах. Таким  образом,  попытка  афинян  не  удалась,  мы  должны  были
прекратить рассчитывать на помощь других эллинов и убедились, что  зависть
наших соперников не уменьшилась.
     Если бы мой план удался, то Афины и  вся  Эллада  могли  бы  спокойно
наслаждаться миром и предаться занятиям искусствами, но так как наш первый
долг - стремиться приобрести большее значение и влияние в  Элладе,  то  мы
должны как можно более дорожить имеющимися у нас  средствами,  как  бы  ни
блестящи были они в данную минуту.
     Решите сами, можем ли мы, хоть на  мгновение,  упустить  из  виду  ту
роль, которую должны играть Афины, и употребить имеющееся у нас  сокровище
на поддержание искусств, на прекрасное и приятное, а не на полезное?
     Так говорил Перикл и, так как мужчины слушали его речь молча, но, как
он мог заметить, не без тайного несогласия, то он продолжал:
     - Решите сами дело или предоставьте дать ответ Задумчивому или,  если
нам нужно слушать в политических делах и женщин, то спросите эту красавицу
из Милета.
     - Если я хорошо понял слова Перикла, - сказал Задумчивый, так как все
остальные молчали, - то великий государственный человек  хотел  сказать  и
установить тот непреложный факт, что Афины должны стараться занять  первое
место среди всех греческих государств, но каким путем должны они  укрепить
за собой это преимущество, он не сказал.
     - Если ты знаешь, какие нужно употребить для этого средства, - сказал
Перикл, - то говори.
     - Об этом следует снова спросить  прелестную  незнакомку,  -  отвечал
Задумчивый.
     Молодая  женщина,  улыбаясь,  взглянула  на   говорившего,   который,
обращаясь к ней, продолжал:
     - Ты слышала, как мы говорили, что  преимущество  одного  народа  над
другим может быть достигнуто только военной силой и сокровищами или, может
быть, этого можно  достигнуть  чем-нибудь  другим,  например,  заботами  о
прекрасном и добре,  стараниями  внутренне  усовершенствоваться?  Ты  сама
принадлежишь к людям, стоящим выше других, не можешь  ли  ты  нам  сказать
каково твое мнение о предмете нашего разговора?
     - Что касается нас, женщин, - ответила милезианка, улыбаясь, -  то  я
могу сказать, что  мы  можем  достигнуть  известности  единственно  только
благодаря искусству хорошо одеваться, красиво танцевать и прекрасно играть
на цитре.
     - Итак, что касается женщин, то вопрос решен, - сказал Перикл,  -  но
мы афиняне или  спартанцы,  жители  островов  или  азиаты,  как  можем  мы
приобрести значение единственно роскошными  костюмами,  умением  танцевать
или прекрасной игрой на цитре?
     - Отчего же нет? - возразила милезианка.
     Эти смелые слова смутили мужчин, но красавица продолжала:
     - Но только, вместо того, чтобы красиво одеваться и играть на  цитре,
вы можете стараться  быть  первыми  скульпторами,  первыми  художниками  и
поэтами.
     - Ты шутишь! - сказала некоторые из мужчин.
     - Совсем нет, - улыбаясь возразила красавица.
     - Если посмотреть внимательнее, - сказал Гипподам, - то, мне кажется,
что в смелых словах прекрасной милезианки, заставивших нас в первую минуту
улыбнуться, скрывается своя доля правды. Действительно, если  красота  так
высоко стоит