многое о событиях последних дней, но и сам я должен объяснить
тебе многое, что, может быть, покажется  тебе  загадочным.  Прежде  всего,
поговорим о несчастных птицах, не о тех, которые поют и услаждают наш слух
здесь  своим  пением,  а  о  проклятых  павлинах  Пирилампа,  которые   со
вчерашнего дня сделались мне отвратительны по милости измены  Гиппоникоса.
Одна из этих птиц предназначавшихся тебе в подарок, была принесена  в  мой
дом и попала в руки Телезиппы.
     - И что постигло ее там? - спросила Аспазия.
     - О, не спрашивай меня о ее  судьбе!  -  смеясь  вскричал  Перикл.  -
Представь себе  человека,  которому,  как  говорится  в  предании,  подали
угощение из его собственных детей - я могу  вполне  представить  себе  его
изумление и ужас только с тех пор, когда я увидал, хотя не столь  ужасную,
но все-таки неприятную картину зажаренной прекрасной птицы, которая, как я
предполагал в ту минуту, радует своим видом  прелестную  Аспазию,  которая
видит в ней Аргуса, присланного возлюбленным, чтобы вместо него  наблюдать
за  ней  своей  сотней  любящих  глаз.  Можешь  себе  представить,  что  я
почувствовал, увидав эту птицу перед собой, мертвой и изжаренной, на  моей
тарелке!
     Софокл рассмеялся, услышав этот рассказ.
     - Ты согрешил, - сказал он, - заставив эту птицу, посвященную  богине
Гере, служить ее сопернице, златокудрой Афродите.
     - О, Перикл! - возразила Аспазия, - гнев богов в этот день разразился
над моей головой гораздо сильнее, чем над  тобой  и  над  твоим  павлином.
Знай, что я в это самое утро пришла в твой дом переодетой и, так же как  и
павлин, попала в руки Телезиппы, и, если не  была  убита,  как  птица,  то
встретила не менее жестокий прием. Клянусь богами,  Телезиппа  желала,  не
более не менее, чтобы у меня было сто глаз, как у Аргуса, которые все  она
могла бы выцарапать. У твоей супруги была  в  это  время  пожилая  смешная
женщина по имени Эльпиника. Эта матрона воспылала  неожиданной  любовью  к
юному игроку на цитре и пришла в неописуемый ужас, открыв, что он женщина.
Я была покрыта всевозможной позорной бранью и выгнана из дома этими  двумя
гарпиями. "Я хозяйка этого дома! -  кричала  Телезиппа.  -  Ты  презренная
развратница! Я приказываю тебе идти вон!" Затем она  прибавила,  что  твое
сердце ей не нужно, но она сохранит свое место у домашнего очага. Я охотно
отдаю ей твой очаг, о Перикл, но дашь ли ты женщине,  занимающей  место  у
твоего домашнего очага, право нападать  с  бранью  и  дикими  угрозами  на
женщину, которая обладает твоим сердцем?
     - Что же могу я сделать? - возразил Перикл. - Невелики права афинских
женщин, но мы должны уважать и те немногие, которые они имеют. Их  царство
кончается на пороге их дома...
     - Итак, как кажется, - сказала Аспазия, - вы, афиняне, не  господа  у
себя в доме, а только вне дома. Как это странно! Вы делаете женщину  рабой
и затем объявляете себя рабами этих рабынь.
     - Таков брак! - сказал, пожимая плечами, Перикл.
     - Если, действительно, таков брак, - возразила Аспазия,  -  то  может
быть было бы лучше, если бы на земле совсем не было брака.
     - Подруга сердца выбирается по любви, - сказал Перикл, - но супруга и
хозяйка дома всегда будет женой по закону...
     - По закону? - возразила Аспазия.  -  Я  всегда  думала,  что  только
материнство делает любимую женщину супругой,  и  что  брак,  так  сказать,
начинается только тогда, когда появляется ребенок.
     - Только не по афинским законам, - возразил Перикл.
     - В таком случае измените ваши законы, - вскричала Аспазия, - так как
они никуда не годятся!
     - Любимец богов, Софокл, - сказал Перикл, - помоги мне вразумить  эту
негодующую красавицу, чтобы она  не  разорвала  своими  маленькими  белыми
ручками все наши государственные законы!
     - Я не могу поверить, - возразил поэт, - чтобы Аспазия могла потерять
благоразумие. Я уверен, что она  никогда  не  забудет,  что,  предпринимая
борьбу против чего бы то ни было, мы  прежде  всего  должны  оценить  свои
силы.
     - Довольно, - смеясь,  перебила  Аспазия  поэта,  -  а  то  мы  можем
отклониться от наших мелких вопросов, с которых начался наш  разговор.  Но
если возможно применить в частности то, что сказано  вообще,  то  я  думаю
Софокл, ты хотел сказать, что в  Афинах  чужестранки  не  должны  бороться
против законов, которые лишают их прав...
     - Нашему другу, - заметил Перикл, указывая на Софокла, - легко судить
о мужьях и устанавливать мудрые правила поведения, а также легко следовать
им, так как его жизнь  катится  без  происшествий.  Никакая  Телезиппа  не
угрожает его Аспазии.
     - Так бывает со  всяким  посредником  влюбленных,  -  смеясь,  сказал
Софокл, - со всяким, кто хотя бы даже и по просьбе вмешивается в их  дела.
Мне грозит быть осмеянным, если я вздумаю давать вам советы.  А  сейчас  я
оставлю вас одних. Прощаюсь с вами на некоторое  время,  чтобы  вы  вдвоем
могли хорошенько обсудить свои дела.  Я  пойду  позабочусь,  чтобы  мы  не
остались на сегодняшний день без пищи  и  питья.  Если  я  замешкаюсь,  то
знайте, что меня нигде не ждет никакая Аспазия, а что я просто  забылся  с
восковой дощечкой в руках, подслушивая жалобные вздохи благородной  дочери
Эдипа.
     - Ты продолжаешь, - спросила Аспазия, - то  произведение,  о  котором
упоминал на Акрополе?
     - Половина его уже написана, - отвечал Софокл, - и я сижу целые  дни,
переводя с восковых дощечек мое произведение на папирус.
     - Не дашь ли ты нам познакомиться хоть немного с твоим произведением,
- вмешался Перикл.
     - Ваше время дорого, - возразил поэт и удалился.
     Оставшись таким образом  вдвоем,  Перикл  и  Аспазия  возвратились  к
предмету своего разговора, начатому в присутствии их доверенного друга, но
случилось то, что часто бывает во время разговора  влюбленных:  они  часто
уклонялись в сторону,  их  речи  не  отличались  последовательностью,  они
дозволяли себе множество перерывов, прислушиваясь к пению птиц в кустах  и
наслаждаясь благоуханием цветов.
     Перикл сорвал с яблони прелестное зрелое яблоко, Аспазия  откусила  и
подала Периклу, который благодарил ее счастливой улыбкой, так как ему было
небезызвестно, что значит на языке любви подобный подарок.  Затем  Аспазия
сплела венок и надела на голову Перикла. Однако оба старались возвратиться
к благоразумному разговору: множество вопросов было задано,  но  не  много
разрешено. Был поднят вопрос о том, как Аспазия с помощью  Перикла  должна
лучше  устроить  новую  жизнь,  затем,  как  сделать,  чтобы  видеться  по
возможности чаще, и, так как влюбленные ни о чем так  не  любят  говорить,
как о своей первой встрече, то  Перикл  и  Аспазия  припоминали,  как  они
первый раз увиделись в доме Фидия, и Перикл говорил, как после  этого  дня
он удалил всех своих друзей и даже сына Софроника, этого искателя  истины,
того, который желал решить вопрос: может  ли  прекрасное  заменить  добро.
Этот вопрос был тогда задан им и затем забыт, но теперь, между Аспазией  и
Периклом начался спор, что необходимее: прекрасное или  полезное,  и,  так
как Перикл еще не знал, должен ли он согласиться с доводами красавицы,  то
их спор был вовремя прерван вторичным появлением поэта. Он  пришел,  чтобы
пригласить их немного закусить, и повел в  домик  в  саду,  построенный  в
самой его середине. Этот маленький домик был отделан очень изящно и в  эту
минуту превращен в красивую столовую.
     Афиняне принимали пищу в полулежачем  положении,  опираясь  на  левую
руку. Блюда ставились на маленьких столиках, и для каждого блюда был  свой
столик.
     Перикл и Аспазия опустились на скамью по приглашению  Софокла,  чтобы
подкрепиться предлагаемым угощением, которое состояло из всевозможных рыб,
дичи и мяса, а также дорогих вин Архипелага.
     - Надеюсь, Софокл, - смеясь сказала Аспазия, что ты не  угощаешь  нас
жареными соловьями, хотя в городе, где не боятся жарить павлинов,  соловьи
также могут угодить на жаркое.
     - Не оскорбляй из-за одной святотатственной руки весь афинский народ!
- вскричал Софокл.
     - Женщина, - вскричала Аспазия, - которая была способна убить павлина
и ощипать его прелестные  перья,  заслуживает  быть  изгнанной  из  Эллады
лозами. Гнев греческих богов должен был разразиться над нею, так  как  она
согрешила против всего, что есть  самого  священного  на  свете  -  против
прекрасного.
     - Если поверить нашей прекрасной и мудрой Аспазии, - вмешался Перикл,
обращаясь к Софоклу, - то прекрасное выше всего на  свете:  его  первая  и
последняя добродетель.
     - Эта мысль мне нравится, - сказал поэт, - хотя я не знаю, что сказал
бы о ней Анаксагор и другие мудрецы. Но даже из мудрецов никто  не  станет
отрицать власти красоты,  которую  она  имеет  над  сердцами  людей  через
любовь. Как раз сегодня  утром,  согласно  этому  желанию  Аспазии,  чтобы
доказать непреодолимое могущество любви, я прибавил к  моему  произведению
одну сцену, в которой я заставляю Гемона, сына  царя  Креона,  добровольно
сойти в  Гадес,  чтобы  не  разлучаться  со  своей  возлюбленной  невестой
Антигоной...
     - Это уже слишком, Софокл, -  возразила  Аспазия  в  ответ  несколько
раздосадованному поэту, который рассчитывал заслужить ее благодарность,  -
поэты не должны показывать любовь с такой  мрачной  стороны.  Ведь  любовь
ясна и светла и должна всегда быть такой. Но такова не может быть страсть,
заставляющая человеческую душу спускаться в Гадес. Любовь должна  радовать
людей жизнью, а не смертью. Мрачная страсть не должна называться у эллинов
любовью, она - болезнь, она - рабство...
     - Ты права, Аспазия, - согласился Софокл, - высказанные  тобой  мысли
вполне справедливы, и ты, и я,  и  Перикл,  мы  всегда  будем  поклоняться
только свободной ясной любви и, если  тебе  угодно,  то  сегодня  принесем
жертву богам, чтобы священный огонь никогда не погас  у  нас  в  груди.  Я
хотел бы показать, что Эрот могущественный бог, но, в то же  время,  желаю
от всего сердца, чтобы он никогда не показывал всего своего могущества  ни
над одним  эллином.  Да,  еще  раз  повторяю,  красота  -  это  великая  и
таинственная сила в жизни смертных, и если ты хочешь,  я  готов  повторить
это перед всей Элладой и заставить хор петь мои последние слова в  будущей
моей трагедии. И когда буду я в состоянии  лучше  докончить  эту  песнь  в
честь Эрота, так это в то время, когда ты еще здесь! Вы не должны  уходить
отсюда до тех пор, пока я не напишу гимна,  и  вы  не  произнесете  о  нем
вашего приговора.
     - Ты не мог доставить нам лучшего удовольствия, - отвечал Перикл.
     - А теперь, - прибавил Софокл, - простите меня, если  я  не  услаждаю
вашего зрения и слуха танцовщицами и музыкантами,  так  как  сегодня,  мне
кажется, мои гости вполне удовлетворяют друг  друга,  и  кроме  того,  кто
осмелился бы играть на цитре перед прекрасным артистом из Милета?
     - Прежде всего, ты сам, -  вскричал  Перикл,  -  тем  более,  что  ты
предлагал устроить состязание в музыке и пении, еще тогда, когда  мы  были
на Акрополе. Принеси сюда инструменты, Софокл, для себя и для  Аспазии,  а
затем  начните  состязание,  в  котором  я  буду  судьей  и   единственным
слушателем.
     - Удовольствие слышать пение и игру Аспазии вполне  вознаградит  меня
за поражение, - отвечал Софокл.
     Он удалился и в  скором  времени  принес  две  цитры,  прося  Аспазию
выбрать себе одну из них.
     Красавица провела пальцами по струнам, затем прелестная милезианка  и
любезный хозяин начали состязание песней Анакреона и Сафо,  но  Перикл  не
мог отдать преимущества ни одному из них. Когда пение  кончилось,  поэт  и
милезианка заговорили о музыке,  и  Аспазия  высказала  такие  познания  в
дорийских,   фригийских,   лидийских,   гиподорийских   и   гипофригийских
стихосложениях, что Перикл с изумлением вскричал:
     -  Скажи  мне,  Аспазия,  как  называется  человек,   который   может
похвалиться тем, что был наставником твоей юности?
     - Ты узнаешь это, - отвечала Аспазия, - когда я со временем  расскажу
тебе историю моей юности.
     - Отчего до сих пор ты никогда не говорила о ней? - возразил  Перикл.
- Как долго еще будешь ты молчать о себе? Расскажи  нам  сегодня  о  себе:
обстоятельства как нельзя более благоприятствуют. Софокл наш друг, так что
тебе нет надобности скрывать от него что бы то ни было.
     - Нет, - сказал Софокл, -  как  ни  приятно  было  бы  мне  выслушать
историю юности  Аспазии,  но  я  боюсь,  что  если  тебе  придется  делить
удовольствие,  которое  ты  будешь  испытывать,  слушая  ее   рассказ,   с
кем-нибудь другим, то оно будет для тебя менее  приятным.  Кроме  того,  я
припоминаю, что обещал не отпускать вас до тех пор, пока не  сочиню  гимна
для хора в честь Эрота, поэтому я должен снова удалиться в  одиночество  и
предоставить вас друг другу. Мне кажется, что если я буду сочинять гимн  в
то  время,  как  у  меня  скрывается  влюбленная  пара,  то  этим  заслужу
расположение бога любви, и он вдохновит меня.
     С этими словами поэт удалился.
     Перикл и Аспазия снова остались одни в очаровательном  благоухании  и
одиночестве сада, все  еще  возбужденные  веселым  разговором,  прекрасным
вином и музыкой. Они то прогуливались по саду, то отдыхали.  Прогуливаясь,
влюбленные пришли наконец вторично  в  скрытый  плющом  грот,  у  подножия
которого катились тихие воды Кефиса, и где было прохладно  даже  во  время
полуденной жары.
     Здесь Перикл начал вторично просить Аспазию рассказать ему историю ее
юности. Аспазия согласилась.
     - Ты знаешь, - сказала она, смеясь, - что я недостаточно стара, чтобы
сделать тебе длинный, полный приключениями рассказ,  но  ты  имеешь  право
спрашивать о моем прошлом и желать узнать, какова была моя судьба  до  тех
пор, пока она не соединилась с твоей. Филимоном звали человека, о  котором
ты спрашивал и которому я  обязана  моими  знаниями  в  искусстве  музыки.
Добрый Филимон! Я не думаю, чтобы я когда-нибудь могла жить с кем-нибудь в
таком блаженном мире, как с ним, так как он не обращал  никакого  внимания
на мой пол, точно также как и я на его. Ему было восемьдесят  лет,  а  мне
десять, правда, он казался на одну  четверть  лет  моложе,  а  я  на  одну
четверть старше.
     После смерти моего отца Аксиоха и моей матери, он взял меня  к  себе,
как друг отца и опекун. Он был самый ученый,  самый  мудрый  и,  в  то  же
время, самый веселый старик во  всем  веселом  Милете,  а  также  и  самый
любезный человек, какой только существовал на земле со времен Анакреона. Я
была в совершенном восхищении от снежно-белой бороды Филимона и его  ясных
глаз, в которых, как мне казалось, светилась мудрость всего света, от  его
лир и цитр, от его книжных свитков,  от  мраморных  статуй  его  дома,  от
чудных цветов его сада. Что касается до него, то  и  он,  по-видимому,  не
менее любил меня. С той минуты, как я попала к нему в дом, с  губ  его  не
сходила улыбка, такая улыбка, какой я ни до тех пор, ни после не видела ни
на одном человеческом лице.
     В течение пяти лет жила я среди  благоухания  роз,  которыми  украшал
этот божественный старец свои вазы, наслаждаясь ясностью его умных глаз  и
мудростью его  речей,  играла  на  его  лирах  и  цитрах,  развертывала  с
пылающими щеками его исписанные свитки, наслаждалась зрелищем его  статуй,
ухаживала за цветами его сада. Мир поэзии и звуков  снова  ожил  для  него
самого, так как он вторично переживал его  с  ребенком.  Он  говорил,  что
прожив восемьдесят лет, понял многие из своих книг только с тех  пор,  как
ему прочла их я.
     Когда  он  умер,  милезийцы  называли  меня  прелестнейшей   девушкой
ионического племени, и я  в  первый  раз  посмотрелась  в  зеркало.  Жизнь
богатого города начала окружать меня своим чарующим влиянием,  но  я  была
недовольна. С книгами Филимона и его мраморными статуями  я  была  весела.
Окруженная поклонниками я сделалась серьезна, задумчива, упряма,  капризна
и требовательна; мне чего-то недоставало. Жители Милета не нравились  мне.
Они восхищались мною, я же презирала их.
     После смерти Филимона я осталась сиротой, бедной и неопытной,  в  это
время меня увидал один персидский сатрап и сейчас же составил план  увезти
в Персеполис всеми расхваливаемую  ионическую  девушку  и  представить  ее
своему царю. Мое  глупое  неопытное  сердце  воспламенилось,  я  думала  о
Родописе, египетском царе, о моей  соотечественнице  -  Фаргилии,  которая
сделалась   супругой   фессалийского   царя.   Персидский    царь,    этот
могущественный властитель, волновал мое сердце и казался  мне  воплощением
всего мужественного и достойного любви. Воспитываясь у  Филимона,  я  была
умным ребенком, но выросши и превратившись в девушку, я сделалась глупа.
     По приезде в Персию, меня разодели в богатое платье и повели к  царю.
Окруженный восточным великолепием сидел властитель Персии, но у него  было
лицо самого обыкновенного человека. Он глядел  на  меня  ленивыми  глазами
деспота, наконец, с сонным видом протянул ко мне руку, чтобы ощупать меня,
как какой-нибудь товар. Это меня возмутило. Слезы досады выступили у  меня
на глазах, но персу это понравилось и он улыбнулся сонной улыбкой. Однако,
с этой минуты, он щадил меня и говорил, что гордость гречанки нравится ему
больше рабской покорности их  женщин.  Прошло  немного  времени  и  сердце
деспота запылало ко мне любовью, я же чувствовала  только  страх.  Чуждой,
скучной и невыносимой  казалась  мне  персидская  жизнь.  Эти  люди  живут
замкнуто,  постоянно  усыпляемые  благоуханиями  своих  роскошных  покоев.
Восточное великолепие было мне чуждо и пугало меня. То очарование, которым
моя фантазия окружила царя, рассеялось. Холодный ужас охватывал  меня  при
виде храмов и идолов чужестранцев, мне страстно хотелось вернуться  назад,
к богам Эллады. В скором времени я убежала.
     Свободно вздохнула я, вступив на ионическую землю, увидав перед собой
греческое  море.  Сопровождаемая  одной  верной  рабыней,  отправилась   я
отыскивать в милетской гавани корабль,  который  мог  бы  меня  отвезти  в
Элладу. Я нашла одного мегарского капитана корабля, который  был  согласен
отвезти меня в Мегару. Оттуда я могла легко доехать до Афин, которые давно
притягивали мою душу.
     Приехав со своей родины в Мегару,  я  очутилась  одна,  не  зная  что
делать. Пожилой капитан корабля, привезший меня в Мегару, пригласил к себе
в дом, обещая через несколько  дней  отправить  в  Афины.  Я  приняла  его
приглашение, он же со дня на  день  откладывал  приготовления  к  отъезду.
Наконец, я заметила, что он имеет намерение удержать меня навсегда в доме.
Вскоре я увидела, что вместе с отцом, подрастающий сын  также  влюбился  в
меня, и удерживаемая в  доме,  как  пленница,  я,  на  мое  мучение,  была
предметом преследования двоих влюбленных. Эти  глупцы  воображали,  что  я
из-за них убежала от персидского царя! Когда  они  увидели,  что  я  желаю
разорвать сети, которыми меня опутали,  то  гнев  обоих  разразился.  Жена
капитана глядела на меня с ненавистью и мучила своей ревностью, так что  я
очутилась в окружении бешеных и угрожающих фурий.  Жене  пришло  в  голову
выставить  меня   мегарцам,   как   чужестранную   соблазнительницу,   как
нарушительницу семейного мира, и, так как оба мужчины были раздражены моим
нежеланием остаться, то они не только не мешали, но из мести  поддерживали
ее.  Труд  их  увенчался  успехом.  Я  была  окружена  людьми   дорийского
происхождения, но ненавидящими ионийцев и стремящимися во  что  бы  то  ни
стало, вблизи могущественных Афин, строго сохранять свои спартанские нравы
и обычаи. На мои настойчивые требования они, наконец, согласились спокойно
отпустить меня. К моим услугам предоставлен был мул для  вещей  и  носилки
для меня и моей рабыни, но когда  я  вышла  из  дома  мегарца,  я  увидела
собравшуюся  на  улице  толпу  раздраженног