о  народа,  встретившего   меня
насмешками и бранью. Мегарцам было достаточно узнать,  что  я  милезианка,
чтобы  ненавидеть  и  преследовать  со  слепой  яростью.  Не  знаю,  какое
мужество, какая гордость воодушевили меня, но  только,  услышав  угрозы  и
брань дорийцев, я, высоко подняв голову,  вошла  в  толпу,  сопровождаемая
дрожащей рабыней. Поначалу  толпа  немного  расступилась,  но  потом  люди
зашевелились, и я очутилась в толпе бранивших и позоривших меня. Некоторые
с угрозами хватали меня за руки и платье. В эту минуту на дороге  появился
запряженный лошадьми экипаж, в экипаже сидел человек с добродушным  лицом.
Он ехал в  окружении  рабов.  Увидав  меня  среди  окружающей  толпы,  уже
поднимавшей меня на руки, этот человек остановил экипаж и  приказал  своим
рабам освободить меня, через мгновение я уже сидела  в  экипаже,  навсегда
оставив проклятую Мегару.
     - Теперь я понимаю, Аспазия, - заметил Перикл, -  почему  ты,  всегда
такая сдержанная, приходишь в негодование при одном упоминании о дорийцах.
     - Да, - отвечала Аспазия, - с того дня я поклялась в вечной ненависти
Мегаре и всем дорийцам.
     - Человек, спасший тебя, - снова сказал Перикл, - без  сомнения,  был
не кто иной как Гиппоникос?
     - Да, это был он.
     - В Милете ты изучила роскошный расцвет ионийской жизни, а  в  Мегаре
познакомилась с резкостью дорийцев, -  заметил  Перикл,  -  приехав  же  в
Афины, я надеюсь, ты чувствуешь себя прекрасно и счастливо?
     - Для меня было счастливым то обстоятельство, - отвечала  Аспазия,  -
что сейчас же по приезде в Афины,  я  случайно  узнала  место,  в  котором
афинский дух достигает своего высшего  развития:  я  говорю  о  мастерской
Фидия.
     - И там, -  прибавил  Перикл,  -  там  нашла  ты  людей,  которых  не
доставало тебе при персидском дворе, людей подвижных, впечатлительных,  на
которых ты могла иметь влияние, там встретила ты горячего Алкаменеса...
     - И задумчивого сына Софроника, -  добавила  Аспазия,  -  и  обоим  я
старалась дать то, в чем они нуждались:  скульптору  я  показала,  что  он
может научиться не только от одного Фидия, что же касается Сократа, то мне
удалось отчасти направить его на истинный путь.  Но  мне  еще  недоставало
человека, которому я могла бы отдать не только то и  другое,  но  все  мое
существо, мое собственное я. Наконец, я нашла его  и  с  этой  минуты  еще
более приблизилась к очагу, из которого сыплются искры  эллинского  ума  и
жизни.
     - Где же это? - спросил Перикл.
     - В сердце супруга  избивательницы  павлинов,  Телезиппы,  -  смеясь,
ответила Аспазия, опуская свою прелестную головку  на  грудь  Перикла.  Он
наклонился к ней с поцелуем:
     - Многие искры эллинского ума спали бы непробудным сном в этой груди,
Аспазия, если бы к ней никогда не прикасалась твоя прелестная головка.
     Так незаметно шел день для счастливой пары в саду Софокла.
     Сумерки  уже  наступили.  Между  деревьями  почти  совсем   стемнело.
Послышалось пение соловья. Тогда опять появился поэт.
     Он снова повел их в прелестный садовый домик, из  которого  навстречу
им вышла, улыбаясь, подруга Софокла Филания. Перикл и Аспазия были приятно
поражены. Филания была маленькая, прелестно сложенная женщина. У нее  были
самые черные глаза  и  самые  черные  вьющиеся  волосы,  какие  когда-либо
существовали на свете.
     Аспазия поблагодарила поэта за приятную  неожиданность  и  поцеловала
Филанию в лоб. Затем все весело приступили к угощению,  в  конце  которого
Софокл прочел своим гостям обещанный похвальный гимн в честь Эрота.
     Очарованная прелестными стихами, Аспазия сейчас же начала подыскивать
к ним мелодию,  которая,  как  будто  сама,  лилась  с  ее  губ.  Филания,
охваченная таким же восторгом, присоединилась  к  ней,  сопровождая  пение
очаровательной пляской.
     Кто может описать счастье этих людей!
     Они были равны олимпийским богам!
     Когда, наконец, Перикл и Аспазия поздно вечером проходили через  сад,
чтобы возвратиться домой, розы, казалось, благоухали  сильнее,  луна  ярче
освещала зелень, соловьи не пели на берегу Кефиса в эту ночь  громче,  чем
когда-либо.



                                    7

     С тех пор как было окончено построенное Периклом роскошное здание для
состязаний, афиняне не уставали каждый день толпами приходить полюбоваться
на него. Но вскоре вслед за этим последовало окончание  Лицея,  в  который
точно также стали стекаться толпы народа, и хотя его стены и колонны  были
только что построены,  они  были  все  исписаны  различными  надписями,  в
которых заключались хвалы тому или другому  красивому  мальчику,  так  как
сюда собирались многие поклонники прекрасного, желавшие насладиться  видом
юношеской красоты и состязаниями в силе и ловкости,  воодушевлявшие  своим
присутствием и поддерживающие их одобрительными восклицаниями.
     Многие старики также любили смотреть на состязания в ловкости и силе.
Это зрелище словно молодило их, напоминая им молодость, и до такой степени
воодушевляло, что они иногда отказывались от роли праздных зрителей и сами
выходили на арену, чтобы принять участие в состязаниях,  или  же  вызывали
своих старых товарищей на песчаный пол гимназии.
     - Послушай, Харизий,  -  слышалось  иногда,  -  как  ты  думаешь,  не
побороться ли нам с тобой, как бывало в молодости? Какими Геркулесами были
мы тогда! Нынешней молодежи далеко  до  нас!  -  И  оба  друга,  вспоминая
юность, боролись по всем  правилам  искусства,  окруженные  густой  толпой
зрителей.
     Но тут занимались не только физическими упражнениями, но и  обучением
наукам. Самый  большой  зал,  примыкавший  к  южной  стороне  перистиля  и
начинавшийся за вторым рядом колонн, предназначался для  занятий  науками,
тогда как три остальные, точно так же, как и сад, примыкавший к ним,  были
предназначены для  общественных  собраний.  Афиняне  встречались  здесь  с
поклонниками, друзьями и учениками  знаменитых  мужей.  Здесь  можно  было
разговаривать более спокойно, чем в залах шумной Агоры. То, что позднейшее
потомство может прочесть в  покрытых  пылью  свитках,  то  живыми  словами
исходило из уст мыслителей.
     Немного дней прошло с тех пор, как Лицей открыл свои двери, и  в  нем
уже слышно было смелое веяние крыльев эллинской мысли. В старике  с  ясным
взглядом вы узнаете друга Перикла, благородного Анаксагора. Вместе  с  ним
многие афиняне уже научились искать причину всего в природе и  видеть  под
олимпийскими богами вечные законы. Но многие еще были склонны видеть в нем
какого-то чародея.
     - Это мудрец из Клацомены? - спрашивает какой-то афинянин,  обращаясь
к одному ученику и слушателю в группе, окружавшей философа. -  Не  тот  ли
это, который однажды на Олимпийских играх  появился  со  шкурой  зверя  на
плечах, в то время как на небе сияло яркое солнце и тем, которые  смеялись
над ним, говорил, что не пройдет и  часа,  как  разразится  гроза,  что  и
случилось ко всеобщему удивлению. Откуда мог почерпнуть  человек  подобное
предвидение, если только он не знаком со сверхъестественными  вещами  и  с
колдовством?
     - Спроси об этом его самого, - отвечал ученик.
     Афинянин последовал данному совету  и  повторил  свой  вопрос  самому
Анаксагору.
     - Тот ли ты человек, который на Олимпийских  играх  предсказал  грозу
при ясном небе?
     - Да, это я, - улыбаясь отвечал Анаксагор, - и  ты  сам  мог  бы  это
сделать, не обращаясь к колдовству, если бы один аркадский  пастух  научил
тебя, по вершине Эриманта...
     - Что ты хочешь сказать,  вспомнив  о  вершине  Эриманта?  -  перебил
афинянин.
     - Эримант, - отвечал Анаксагор, - эта самая высокая гора на  границах
Аркадии, Ахайи и Элизе, видимая с Олимпа. И когда одна из вершин этой горы
в сильный жар при северо-восточном ветре покрывается шапкой из облаков, то
в скором времени начинается гроза.
     Когда после этого один из окружающих завел  речь  о  происхождении  и
причинах  грозы,  Анаксагор  стал  говорить,  что  молния  есть  результат
столкновения облаков, затем перешел к другим явлениям  природы  и  говорил
совершенно новые вещи. Например, утверждал, что солнце состоит из  большой
раскаленной массы и гораздо больше Пелопонеса. Луна, по его  словам,  была
населена и имела холмы и долины.
     В то время, как в  одной  из  групп  разговаривали  таким  образом  о
науках, в другой, не менее оживленно толковали о политике или о  различных
торговых новостях. В одном из дальних  уголков  северной  залы  Лицея,  на
мраморной скамье сидели двое и с большим жаром разговаривали. Один из  них
был юноша замечательной красоты, другой тоже был молод, но его  наружность
представляла резкий контраст  с  наружностью  его  соседа.  Почти  все  из
проходивших  мимо  останавливались   или   оглядывались   несколько   раз,
пораженные редкой красотой младшего юноши и ожидая той  минуты,  когда  он
встанет, чтобы принять участие в гимнастических упражнениях, так  как  он,
очевидно,  пришел  для  этой  цели,  чтобы  показаться  во  всей   красоте
обнаженного тела. Но ожидавшие этого  ошибались,  так  как  очаровательный
юноша был не кто другой, как прелестная подруга Перикла,  которая  в  этот
день  снова  прибегла  к  помощи  переодевания,  чтобы  поглядеть  любимое
создание своего друга: недавно оконченный Лицей.
     На этот  раз  она  выбрала  в  спутники  своего  старинного  приятеля
Сократа, так как появляться открыто  с  Периклом  в  этом  наряде  она  не
осмеливалась, потому что тайна ее пола была бы быстро открыта.
     Сократ с удовольствием принял на себя то, в  чем  Перикл  должен  был
отказать самому себе и своей подруге. Он пришел с ней  рано  утром,  чтобы
показать ей внутренность здания, прежде чем начнутся упражнения  мальчиков
и юношей. Показывая ей новую постройку, он не забыл ничего:  ни  громадных
залов,  ни  бань,  ни  молодого  сада,  разведенного  вокруг  гимназии   и
спускавшегося к берегу моря.
     Искатель истины и друг мудрости, мыслитель из мастерской  Фидия,  мог
быть выбран в спутники Аспазии, не подвергая ее опасности  быть  узнанной.
Сидя с Аспазией он  говорил  о  том,  как  благоразумно  поступил  Перикл,
соединив одеон и лицей. Окончив осмотр здания, он сумел  удержать  Аспазию
разговором. Опустившись с ней на скамью в наиболее из уединенной  из  зал,
он перешел к своему любимому предмету, на который постоянно переходил, как
только встречался с прекрасной милезианкой.
     К несчастью, в то время, как он предлагал Аспазии  вопросы  о  любви,
ответы ее постоянно вызывали возражение философа.
     - То, что ты описываешь, Аспазия, это не любовь к другому, это любовь
к самому себе...
     Он  хотел  знать,  что  такое  собственно  значит,  когда,  например,
говорят: "Перикл любит Аспазию" или "Аспазия любит Перикла".
     Но какой бы оборот ни хотела придать разговору милезианка, чтобы  она
ни говорила, Сократ постоянно выводил из ее слов то, что если  один  любит
другого, то, в сущности, он любит только самого себя и  ищет  собственного
удовольствия. Он же искал  такой  любви,  которая  была  бы  действительно
любовью к другому, а не только к самому себе, и постоянно находил, что  во
всех объяснениях Аспазии нет ни малейшего следа подобной любви. Он видел в
любви, о которой говорила Аспазия, один только эгоизм - эгоизм двоих.
     Сократ и красавица уже давно разговаривали  об  этом,  когда  в  зале
появился Анаксагор с несколькими спутниками.
     - Без сомнения,  -  сказал  Сократ,  сами  боги  посылают  нам  этого
человека, чтобы он, мимоходом, вывел нас из затруднения.
     - Не кажется ли тебе, - возразила, улыбаясь, Аспазия, - что молодости
стыдно узнавать о любви у старости.
     Медленно шагая взад и  вперед  по  залу  и  часто  останавливаясь  на
мгновение, возражая  своим  собеседникам,  Анаксагор  приблизился  к  тому
месту, где сидели,  разговаривая,  Сократ  и  Аспазия.  Тогда,  не  ожидая
поклона молодых людей, он ласково посмотрел  на  них.  Сократ  поднялся  и
сказал:
     - Как завидую я, Анаксагор, тем твоим друзьям,  которые  сопровождают
тебя целый день  и  каждую  минуту  черпают  из  источника  мудрости.  Мы,
остальные, только изредка встречающиеся с тобой, по целым дням  носимся  с
несокрушимыми сомнениями, которые мучат нас. Вот, например,  я  уже  целый
час расспрашиваю сына Аксиоха, желая узнать от него, что такое любовь, так
как он знаток этого. Но он, как  кажется,  не  желает  открыть  мне  своей
мудрости и со злой насмешкой говорит мне такие вещи, которые  делают  меня
еще более несчастным, чем прежде. Сжалься надо мной,  Анаксагор,  и  скажи
мне, что такое любовь?
     - Сначала, - отвечал философ, не поняв вопроса, - царствовал всеобщий
беспорядок: материя и семя были смешаны в  слепом  беспорядке,  был  хаос,
ночь и эреб. Не было ни неба, ни земли, ни воздуха, - одна  мрачная  ночь,
оплодотворенная ветром, произвела Урана, из которого  появилась  на  свете
любовь или  крылатый  Эрот,  как  говорят  поэты,  могущественной  властью
которого разрешили внутренний спор вещи, которые  соединились  с  любовью,
пока, наконец, вода, земля, небо, люди, боги появились  из  лона  природы,
как дети любви...
     - В таком случае, праотцом богов был Эрот? - спросил  Сократ.  -  Но,
Анаксагор, я слышал  от  тебя  также,  что  ты  называл  первым  и  высшим
существом разум. Неужели же разум и Эрот, всемогущий ум и любовь - одно  и
то же?
     - Это весьма возможно, - отвечал Анаксагор, - что в сущности они одно
и то же и стремятся к одной и той же  цели,  один  сознательно,  другой  -
слепо...
     - В таком случае понятно, - вскричал Сократ,  -  то,  что  говорят  о
слепоте любви, о завязанных  глазах  Эрота!  Если  я  хорошо  понял  тебя,
Анаксагор, то Эрот никто иной, как разум с завязанными глазами...
     - Понимай это так, если тебе нравится, - сказал Анаксагор.
     - Но посмотри, Анаксагор, - продолжал Сократ, - как  ты  меня  и  вот
этого  юношу,  потомка  милезийца  Аксиоха,  отвлек  от  предмета   нашего
разговора в области высшей мудрости, так как я и этот юноша, разговаривая,
имели в виду совсем другой род любви, чем тот, о котором  ты  заговорил  с
нами. Мы спрашивали тебя, и мне кажется этот вопрос заслуживает  внимания:
какова собственно сущность и цель чувства, по милости которого мужчина или
женщина любит именно ту женщину или того мужчину, а не другого?
     - Чувство этого рода, - отвечал Анаксагор, - через которое мужчина  к
женщине, но не к женщине вообще, а к  определенной  женщине  в  частности,
чувствует страстное стремление, есть  род  болезни  души,  и  как  таковой
заслуживает  сожаления,  так   как   страстная   склонность,   будучи   не
удовлетворена, ведет к отчаянию и горю и даже тогда, когда  имеет  надежду
быть  удовлетворенной  или  действительно  бывает  отчасти  удовлетворена,
ставит человека, охваченного ею, в зависимости от любимого  существа,  так
как все, к чему мы привязываемся такого рода страстью, может  быть  у  нас
снова отнято, и эта потеря причиняет нам невыносимые муки.
     Такая болезненная любовная страсть изменяет человека,  наполняет  его
постоянным страхом и ревностью, делает смелейшего - трусом, сильнейшего  -
слабым, благороднейшего человека - равнодушным к чести и позору  и  самого
расчетливого - расточительным. Он восстанавливает людей друг против друга,
бывает источником несчастья для целых народов и городов. Так  из-за  одной
женщины, греки в течение многих годов проливали кровь своих лучших сынов.
     Едва успел Анаксагор окончить свою речь, как Перикл,  разговаривая  с
несколькими спутниками, в свою очередь вошел в залу. Он увидал Анаксагора,
разговаривающего с Сократом, узнал переодетую  Аспазию  и  бросил  на  нее
удивленный и вопросительный взгляд, на который она отвечала непринужденной
улыбкой.
     Перикл остановился и, так  как  он  услыхал  только  последние  слова
Анаксагора, то, здороваясь с ним, спросил о чем идет разговор.
     - Пусть объяснит тебе это, - сказал с лукавой улыбкой Сократ,  -  вот
этот юноша, сын милезийца Аксиоха, так как он виноват в том, что Анаксагор
был вынужден остановиться здесь и отвечать на несколько моих вопросов.
     - Речь мудрого Анаксагора, -  сказала  Аспазия,  -  была  ответом  на
вопрос Сократа: что такое любовь?
     - И что же он отвечал? Что такое любовь? - спросил Перикл.
     - Он сказал, - отвечала Аспазия, - если понимать не только  буквально
его слова, но и то, что под ними скрывается, что любовь, как  ни  была  бы
она  сильна  и  страстна,  всегда   должна   остаться   только   предметом
развлечения, но никогда не должна переходить в болезненную  мечтательность
или в тиранию, тем более в истачивающую сердце ревность...
     - Он сказал, - вмешался Сократ с  многозначительной  улыбкой,  -  что
если кто-нибудь дорогого ему юношу или красавицу, которую он любит, увидит
с  другим  красивым  или  уродливым  человеком,  он  не   должен   считать
необходимым нахмурить свои олимпийские брови или собрать греческий флот  в
Авлиде, чтобы в дикой ярости уничтожить народы и города...
     Перикл улыбнулся. Он находил фигуру Силена Сократа почти  забавной  и
смешной рядом со сверкающей прелестью сидевшей рядом переодетой Аспазии. В
первую минуту  он,  правда,  был  удивлен,  найдя  здесь  Аспазию,  и  его
олимпийские брови действительно нахмурились, но  теперь  он  уже  стыдился
этого первого движения. Он не  сомневался  в  намерении  своей  прелестной
подруги осмотреть его любимое произведение, но он считал нужным  напомнить
ей, хоть не прямым путем, что близка минута, когда ей  следует  удалиться:
он заметил, что гимнастические упражнения  скоро  должны  начаться.  Затем
прибавил, что он считал долгом чести быть здесь сегодня, так как  его  два
сына Ксантипп и Паралос, точно так же как и воспитанник Алкивиад, в первый
раз примут участие в публичном состязании мальчиков в  гимназии,  так  как
маленького Алкивиада невозможно было удерживать долее, до такой степени он
желал поскорее отличиться в Лицее в состязании со своими сверстниками.
     Анаксагор и его спутники с живым участием выслушали  это  известие  и
присоединились  к  Периклу,  чтобы  быть  свидетелями  борьбы   маленького
Алкивиада, о котором афиняне, как ни был он молод, уже начинали говорить.
     Аспазия также поднялась вместе с Сократом  как  бы  для  того,  чтобы
последовать за другими, и потихоньку попросила вывести  ее  из  Лицея,  но
задумчивый ученик Фидия, выйдя  с  переодетой  красавицей  из  толпы,  шел
рядом, погруженный в свои мысли, и привел ее вместо выхода  из  здания,  в
отдельную, совершенно  пустую  залу,  вдали  от  места,  где  должны  были
происходить упражнения мальчиков  и  юношей.  Его  ум  был  занят  словами
Анаксагора относительно того, что такое страсть и  любовь.  Слова  мудреца
глубоко проникли ему в душу.
     Аспазия, наконец, спросила о причине  его  задумчивого  молчания.  Он
долго ничего не отвечал,  затем,  как  бы  проснувшись  от  крепкого  сна,
опустился на мраморную  скамью  в  опустелой  зале  и  обратился  к  своей
спутнице:
     - Знаешь, Аспазия, когда я в первый раз увидал в себе своего демона?
     - Что ты называешь своим демоном? - спросила Аспазия.
     - Мой демон, - отвечал он, - есть нечто среднее между божественной  и
человеческой природой. Он не призрак, не приведение, так как я очень часто
слышу, совершенно ясно, его голос внутри себя, но, к сожалению,  он  не  в
состоянии или не хочет посвятить меня во всю глубину  мудрости  и  в  этом
отношении,  как  кажется,  не  сильнее  и  не  умнее   меня   самого.   Он
довольствуется только тем, что в единичных случаях коротко и безо  всякого
объяснения говорит мне вполне понятным голосом, что я должен или  чего  не
должен делать. В первый раз я услышал этот  голос,  когда  впервые  увидел
тебя, Аспазия.
     - Что же приказал тебе твой демон в эту минуту? - спросила она.