- Когда я увидал тебя в первый раз,  мне  пришло  в  голову  спросить
тебя, что такое любовь. Тогда он тихо, но совершенно ясно сказал мне:  "Не
делай этого". Но я подумал: "Чего хочет этот  чужой?  Какое  ему  до  меня
дело?" Я не послушался и спрашивал тебя очень часто и всегда  о  том,  что
такое любовь. Но теперь я решился на будущее время слушаться его во  всем,
что он может мне приказать, так как с тех пор я убедился, что он мой  друг
и вполне достоин доверия.
     - Ты мечтатель, друг мой, - сказала Аспазия, - хотя и  считаешь  себя
мыслителем. Ты слишком углубляешься в себя, сын Софроника,  смотри  вокруг
себя, обращай внимание на окружающую тебя жизнь, принеси  жертву  Харитам.
Принеси жертву Харитам, Сократ, и не забывай, что ты грек.
     - Грек, - улыбаясь, повторил Сократ, - не слишком ли я уродлив, чтобы
называться греком? Мой плоский нос выходит за рамки греческой  красоты.  Я
по необходимости добродетелен, я ищу идеала любви, который можно  было  бы
совместить с уродством.
     При этих словах Аспазия поглядела Сократу в лицо со смесью  удивления
и сострадания.
     Бедный сын Софроника! Среди счастливых людей он один  был  недоволен!
Его уже начинали считать мудрецом, но никогда еще никто не  слышал,  чтобы
он утверждал что-нибудь: он постоянно только спрашивал.  Он  бродил  среди
своих сограждан, как большой живой вопросительный знак. Может быть, он был
воплощением новой мысли, нового  времени,  новых  потребностей.  Говоря  о
своем демоне, он был вполне серьезен. Глаз греков привык  ясно  и  открыто
видеть все вокруг.  Сократ-же  погрузился  внутрь  себя,  он  слышал  свои
собственные мысли, он открыл свое "внутреннее я" и был  до  такой  степени
этим испуган, что оно показалось демонской силой, и он  назвал  его  своим
демоном. Много говорилось о  его  иронии,  но  та  ирония,  с  которой  он
открывал невежество других в разговорах, была только слабым отголоском той
иронии, которая скрывалась в его груди против самого себя. Он  был  вполне
чистосердечен, когда говорил о себе, что знает только то,  что  ничего  не
знает. Как он уже сказал Аспазии, он искал идеал любви, который в  отличие
от эллинского идеала мог  бы  быть  совместим  с  уродством.  Он  искал  и
предчувствовал другой, более серьезный  идеал,  чем  идеал  всепобеждающей
красоты, который в его время был идеалом греков.
     Таков был  этот  юный  мыслитель,  грек,  некрасивый  по  наружности,
глубокомысленный  по  уму,  но  грек  по  характеру:  он  не  был  мрачным
мыслителем и не мог им быть.  Дыхание  Аспазии  прикоснулось  к  нему.  Он
никогда не давал мрачным мыслям полностью  овладеть  собой.  Его  характер
должен был становиться все мягче и веселее, хотя бы это была  веселость  и
спокойствие мудреца, выпивающего бокал  с  ядом,  когда  пришел  его  час.
Теперь же в нем говорила  молодость  и  тайная,  ему  самому  неизвестная,
юношеская страсть. Он еще не  был  тем  человеком  и  старцем,  о  котором
рассказывают книги древних, он еще был учеником из  мастерской  Фидия.  Он
втайне любил прекрасную и мудрую Аспазию, любил ее  и  знал,  что  у  него
плоский варварский нос и лицо Силена, и что она никогда  не  будет  любить
его. Он знал это, но он был еще молод и  только  наполовину  сознавал  всю
силу огня, горевшего в его груди.
     - Я знаю, Аспазия, - сказал он, - что среди прелести эллинской  жизни
я кажусь тебе уродливым наростом. Аспазия, я предпочел бы  быть  красивым,
чем умным. Скажи мне только, как сделать, чтобы быть красивым?
     - Будь всегда спокоен и  весел,  -  отвечала  Аспазия,  -  и  поспеши
принести жертву харитам.
     - Пронзи меня лучами твоих очей, - вскричал он, не будучи в состоянии
овладеть своим сердцем, - тогда я буду всегда спокоен и весел!
     Он сказал эти слова со страстным воодушевлением и повернулся лицом  к
Аспазии, как бы желая, чтобы лучи  ее  глаз  действительно  пронзили  его.
Молодой философ так близко наклонился к лицу милезианки, что  его  толстые
губы почти прикоснулись к ее розовым устам.
     - Принеси жертву харитам! - вскричала Аспазия, вскакивая и убегая...
     В то же самое мгновение, нагой мальчик почти задыхаясь вбежал  в  зал
и, увидав Сократа, бросился к нему, сорвал с него плащ и  закутал  в  него
свои нагие члены.
     Сократ не знал,  глядеть  ли  ему  вслед  убегающей  Аспазии  или  на
бегущего к нему мальчика. Он имел вид человека, который  выпустил  из  рук
голубку и которому в ту минуту опустилась на грудь ласточка.
     Мальчик, закутанный в плащ, прижимался к нему и умолял, задыхаясь  от
страха, скрыть и защитить его.
     - Чей ты сын и  что  за  причина  твоего  испуга?  -  спросил  Сократ
мальчика.
     - Я сын Кления, воспитанник Перикла, Алкивиад, - отвечал мальчик.
     Причиной того, что сын Кления, нагой  и  дрожащий  от  страха,  искал
защиты у Сократа было следующее: в то время, как  мыслитель  погрузился  в
разговор с Аспазией, началось состязание мальчиков. Перикл и его  спутники
были в числе  зрителей.  Приятно  было  смотреть  на  красивые  и  сильные
юношеские фигуры, но среди всех  особенной  красотой  отличался  Алкивиад,
один из младших. Он твердо стоял на ногах и было что-то упрямое и  дерзкое
во всей его фигуре, но это упрямое  и  дерзкое  смягчалось  прелестью  его
красоты. Прибывшие в числе зрителей скульпторы не спускали  с  него  глаз,
внимательно  рассматривая  сильно  развитые  мускулы  этого  красивого   и
юношески гармоничного тела.
     В числе мальчиков, пришедших  на  состязание,  кроме  Алкивиада  были
сыновья Перикла, Ксантипп  и  Паралос,  маленький  Каллиас,  сын  богатого
Гиппоникоса, с которым уже подружился Алкивиад,  и  сын  богача  Пирилампа
Демос.
     Мальчики от нетерпения едва могли дождаться начала состязания. Первым
было состязание в беге,  начавшееся  под  присмотром  педотрибов,  которые
указывали своим воспитанникам, как они должны держаться во время бега, как
удерживать дыхание и стараться сохранить силу,  как  поднимать  ноги,  как
меньшим  количеством  шагов  пробежать  большее  пространство,   а   затем
указывали мальчикам  какие  должны  они  делать  соответственные  движения
руками и ногами, которые  по  их  мнению  увеличивают  скорость  бега.  Но
маленький Алкивиад не хотел слушать этих наставлений.  Он  утверждал,  что
движения руками, к которым его хотели принудить, некрасивы и стал  спорить
с педотрибом об этом  предмете.  Один  из  надсмотрщиков  и  руководителей
состязанием вмешался в спор,  погладил  мальчика  по  щеке,  похвалил  его
стремление к согласованию красоты и полезности  движений,  но  указал  ему
относительно пользы этих движений на примере страуса, который сопровождает
свой бег размахиванием крыльев.
     Нагие мальчики побежали с веселыми криками, раздававшимися все громче
по мере приближения к цели. Несколько раз повторялось состязание и  каждый
раз маленький Алкивиад первым прибегал к цели. После бега начались  прыжки
вперед и  вверх.  Педотрибы  давали  мальчикам  в  руки  тяжести  и  учили
пользоваться ими, чтобы увеличить дальность прыжка. Эти тяжести  также  не
понравились упрямому Алкивиаду, который еще немного и бросил бы их в  лицо
своим учителям. Стыд и гнев охватили Перикла, когда он вместе с друзьями в
числе  зрителей  был  свидетелем  необузданности  мальчика,  но  он  снова
улыбнулся, когда среди всеобщих криков одобрения Алкивиад, также как  и  в
беге, превзошел всех своих сверстников.
     Затем  мальчиков  намазали  маслом  для  борьбы,  и  это  понравилось
маленькому Алкивиаду, но когда его намазанное маслом тело  стали  натирать
пылью, чтобы снять излишнее скольжение, то он стал возражать  против  этой
процедуры. Но на этот раз его капризов  никто  не  слушал,  и  сын  Кления
должен был покориться строгим законам гимназии.
     Мальчики попеременно вступали в борьбу, и  маленький  Алкивиад  и  на
этот раз остался победителем. Он боролся с самым старшим  из  мальчиков  и
победил его благодаря ловкому удару, придуманному им самим.
     По окончании борьбы мальчики были вымыты, и началось бросание дисков.
Диски были сделаны из твердого дерева. Бросить такой диск было  нелегко  и
требовало большого искусства.
     Алкивиад бросил свой диск опять-таки не по правилам, но результат был
такой же, как и в прежних состязаниях:  диск  Алкивиада  опередил  других.
Тогда выступил вперед один сильный мальчик,  который  отличался  особенным
искусством в метании диска, он  также  попытал  счастья  и,  соблюдая  все
правила  педотрибов  бросил  диск,  который  хотя  и  не  опередил   диска
Алкивиада,  но  и  не  остался  сзади:  оба  они  лежали  рядом.  Алкивиад
побледнел: в первый раз он должен был разделить  честь  победы  с  другим.
Молча и дрожа от волнения стоял он, бросая раздраженные взгляды на  своего
противника. Последний начал утверждать,  что  его  диск  лежит  не  только
рядом, но еще и немного  впереди  диска  Алкивиада.  Этого  мальчик  не  в
состоянии был перенести и, подняв правую руку, со всей  силы  бросил  диск
прямо в голову своего соперника. Диск попал в  цель  и  мальчик  упал  без
чувств, обливаясь кровью. Поднялась страшная сумятица. Смертельно  раненый
мальчик был унесен.
     При виде того, что сделал,  Алкивиад  в  первую  минуту  побледнел  и
задрожал,  но  когда  родственники  и  друзья  раненого  противника  стали
приступать к нему с  упреками  и  угрозами,  он  снова  сделался  упрям  и
заносчив. Но когда он  увидал,  что  раздраженный  Перикл,  сопровождаемый
гимнасиархами, приближается к нему, может  быть,  для  того,  чтобы  самым
позорным образом наказать его, тогда  он  вдруг  повернулся  и,  растолкав
окружающих, бросился бежать с той скоростью, которая дала  ему  победу  на
состязании в беге. Его бросились преследовать, но он скоро  исчез  с  глаз
преследователей в самой отдаленной части лицея. Он бросился к  Сократу  и,
как мы уже рассказали, умолял его о защите.
     - Итак, ты сын Кления, - сказал Сократ мягким и спокойным тоном после
того, как мальчик на его вопросы, рассказал  свои  приключения.  -  Скажи,
пожалуйста, неужели в своих действиях и поступках ты не учитываешь  мнение
людей, с которыми ты связан по происхождению.
     - Я никогда не хочу делать того, чего хотят другие, - упрямо  отвечал
мальчик, - я всегда  хочу  делать  то,  что  мне  нравится  и  что  я  сам
предполагаю...
     - Ты совершенно прав, - сказал Сократ, - человек  должен  делать  то,
что он сам хочет, что он сам предположил, но, действительно ли, ты хотел и
предполагал сделать то, что сделал, когда сегодня утром явился сюда вместе
с другими мальчиками?
     - Я  хотел  быть  первым  во  всем,  -  поспешно  вскричал  маленький
Алкивиад, - быть первым, отличиться и заслужить величайшие похвалы  -  вот
что я предполагал сделать!
     - В таком  случае,  ты  не  достиг  того,  чего  желал  и  того,  что
предполагал сделать, - заметил с прежним спокойствием Сократ. -  Ты  хотел
отличиться, хотел оставить лицей, покрытый славой, в действительности  же,
покрыл себя стыдом и, может быть, даже, тебя ожидает наказание. Почему же,
собственно, не достиг ты того, к  чему  стремился?  Вследствие  того,  что
дозволил себе отклониться от цели: ты пришел  сюда  совсем  не  для  того,
чтобы бросать диски в головы своих сверстников, а для того, чтобы  как  ты
говорил, заслужить похвалу и честь. Вся твоя ошибка в том, что ты на  одно
мгновение совершенно забыл, чего  ты  собственно  желал,  и  отклонился  в
сторону, а это отклонение имело последствием  то,  что  ты,  вместо  того,
чтобы покрыть себя славой, со  стыдом  и  позором  должен  был  бежать  из
гимназии.
     В первый раз маленький Алкивиад услышал, что  его  безумный  поступок
связан с чем-то в нем самом живущим и связанным с его собственной волей.
     В словах Сократа и в тоне, которым они  были  сказаны,  было  что-то,
внушавшее мальчику доверие. Он молча и серьезно поглядел в лицо Сократа и,
встретив взгляд его ласковых, темных  глаз,  почувствовал  к  нему,  кроме
доверия, безграничную симпатию, какой до сих пор не чувствовал ни к кому.
     В эту минуту появились люди, искавшие Алкивиада  и  в  их  числе  был
Перикл, которого сопровождали гимнасиархи. Мальчик снова задрожал.
     - Не бойся ничего, - сказал Сократ, - с  помощью  богов  я  попытаюсь
примирить тебя с твоими врагами и преследователями.
     Приближавшиеся узнали Сократа и прижавшегося к  нему,  закутанного  в
его гематион, мальчика, которого искали. Им казалось, как будто они  видят
перед  собой  ребенка  Ахилла,  в  обществе  его  учителя  и   наставника,
добродушного Кентавра.
     Когда Перикл с его спутниками подошли к Сократу, последний сказал:
     - Я знаю кого вы ищете и тот кто вам нужен, находится здесь  под  мой
защитой, как вы видите, и я его не выдам, а,  как  велит  мне  долг,  буду
защищать его всеми силами. Он, по его словам, пришел  в  лицей  для  того,
чтобы  отличиться,  что  ему  не  удалось  только  потому,  что   он,   по
забывчивости, занялся  делами  совершенно  посторонними,  вследствие  чего
бросил диск в голову одному из товарищей, что принесло ему  позор,  вместо
почестей, которых он,  собственно,  искал.  Что  же  касается  раны  этого
мальчика, то такое несчастье или преступление, если вы хотите, уже не  раз
случалось от руки богов и героев, так как, насколько вам  самим  известно,
сам Аполлон своего любимца Гиацинта и герой  Персей  своего  деда  Акризия
убили дисками.  Весьма  возможно,  что  этот  черноволосый  и  черноглазый
мальчик, если захочет, может быть равен богам и героям также  и  в  других
вещах...
     Гнев Перикла успокоился при виде вновь найденного  мальчика,  с  лица
которого  исчезли  все  следы  упрямства.  Он  обратился   с   несколькими
дружескими словами к  Сократу,  затем  велел  педагогу  одеть  мальчика  и
отвести его домой.
     Сократ еще некоторое время разговаривал с Периклом и с  гимнасиархами
о мальчике, в котором была такая странная смесь хороших и дурных  качеств.
Что касается самого предмета этого  разговора,  то  он  оставил  здание  с
педагогом, простившись горячим взглядом благодарности со своим защитником.
Вот таким образом завязался странный союз между Сократом,  которого  греки
называли уродом, и прекраснейшим из всех сынов Эллады, юным Алкивиадом,  с
тех пор, когда у искателя истины улетела из рук голубка и в  то  же  самое
мгновение на грудь его упала ласточка.



                                    8

     Ни один из художников не погружается до такой степени  в  свой  труд,
как скульптор. Фидий жил между своей мастерской и Акрополем, даже ночью во
сне он не видал ничего кроме образов своих богов, кроме групп  и  фриз,  и
нередко случалось, что его неутомимый дух даже во сне был деятелен. Многие
его образы являлись ему во сне, и он мог сказать, что  это  боги  являются
ему во сне, как к героям Гомера. Окружающий мир  имел  для  него  значение
только относительно искусства.
     В мастерской Фидия была пестрая смесь  всевозможных  вещей  и  людей.
Повсюду стояли разнообразные модели. Рядом с моделями из глины  находились
куски мрамора, ожидая пока более искусная, артистическая рука  придаст  им
окончательную форму.
     Мастерская  Фидия  имела  вид  развалин,  но  не   разрушающихся,   а
созидающихся. Это был хаос, но хаос не после  гибели,  а  предшествовавший
творению. И над этим хаосом парил  дух  Фидия.  Этот  дух  управлял  всем:
направлял горячего Алкаменеса и сурового Агоракрита к одной цели. Эти двое
были могущественными руками Фидия, кроме того, один из них был его языком,
так как сам Фидий выражался односложными,  загадочными  словами,  объяснял
которые Алкаменес. Эти же юноши присматривали за остальными помощниками.
     - Что ты делаешь, Дракилл, - говорил Алкаменес, - эта  грудь  слишком
плоска, чтобы производить  впечатление  издали,  нижняя  часть  тела  мало
рельефна,  главные  мускулы  не  выделены,  а  второстепенные  -  наоборот
слишком. Харикл, ты чересчур  натягиваешь  кожу  на  мускулах.  Твой  Бог,
Ликиос, слишком почти не выступает из складок своего платья, а твою  Нимфу
источника, Кринагор, можно признать только по урне.
     Затем он подошел к группе фриз для Парфенона -  юношам,  удерживающим
взбесившихся коней.
     - Где ты видел, Ликиос, эти широкие  головы,  эти  длинные  уши?  Вся
фигура у тебя сделана слишком деревянно, слишком старомодно.
     Так говорил Алкаменес, порицая то и другое  и,  казалось,  готов  был
уничтожить фигуру юноши от раздражения. Тогда  подошел  Агоракрит  и,  как
часто случалось, принял  на  себя  защиту  скульптора  перед  Алкаменесом.
Последнему кровь бросилась в лицо, и он резко ответил.
     В эту минуту к спорящим подошел Фидий и вместе с ним двое, не  совсем
чужие в мастерской Фидия. Как могли отказаться Перикл и Аспазия  время  от
времени бросить взгляд на то, что делалось в мастерской? Они  приходили  и
находили  учителя  среди  учеников  и  помощников,  окруженного  глиняными
моделями, полуобсеченными кусками камня и мрамора, находили его суровее  и
задумчивее, чем когда-либо.
     Когда Алкаменес увидел милезианку он постарался принять равнодушный и
веселый вид и подавить досаду, которой не сумел скрыть во время мимолетной
встречи с Аспазией в Агоре. Что касается мрачного Агоракрита, то он  и  не
потрудился скрыть гнев, который питал против Аспазии. Он отошел в  сторону
и внимательно слушал разговоры благородных посетителей.
     Так как при входе они слышали окончание  спора  между  Алкаменесом  и
Агоракритом, то разговор естественно завязался об этом же, и живая Аспазия
не скрывала, что вполне согласна с Алкаменесом в  его  желании  изъять  из
искусства все старые обычаи. Осмотрев планы и модели колоссальных групп  и
фриз, она многое прекрасное нашла чересчур  резким  и  строгим  и  открыто
высказала, что думала.
     - Прекрасная Аспазия, - сказал Фидий с легкой улыбкой, -  желала  бы,
чтобы все, что мы создаем, было также прелестно и роскошно, как она  сама.
Но не забывай, Аспазия, что наши скульпторы  должны  изображать  здесь  не
обыкновенные человеческие фигуры, а божественные.
     - Фидий, может быть, прав, - сказал Перикл,  -  не  желая  уничтожать
того, что Аспазия называет резким, суровым и старомодным. Кто знает, может
быть, высший идеал  прекрасного  помещается  как  раз  на  узкой  границе,
отделяющей  девственную  красоту  от  более  роскошной,  вполне   развитой
красоты. Высшая степень  развития  есть  в  то  же  время  первая  ступень
падения, поэтому может быть опасно даже перейти эту середину.
     - Я желаю,  Фидий,  -  сказал  Аспазия,  -  чтобы  твои  произведения
сделались еще более мягкими и роскошными в своих формах  потому,  что  эти
границы еще долго не будут пересечены, так как, по моему  мнению,  вы  еще
очень далеки от нее.
     - Когда я гляжу на статуи Фидия, -  сказал  Перикл,  желая  отклонить
разговор и опасаясь, чтобы Фидий не оскорбился, - или слушаю стихи Гомера,
то нахожу, что  они  возвышены  в  своей  прелести  и  прелестны  в  своей
возвышенности. Они возвышены, это каждому известно, и очаровательны,  чего
никто не отрицает. Мы можем назвать их прекрасными, так как они  соединяют
в себе то и другое.
     - Вот это мне  нравится,  -  сказал,  оставив  свою  работу,  Сократ,
который до этой минуты оббивал мрамор. - Я долго думал о  том,  что  такое
красота, теперь слова Перикла упали в мою душу, как луч  солнца,  так  как
соединение возвышенного с красивым и  есть  прекрасное.  Для  того,  чтобы
прекрасное было прекрасным, оно не должно быть только красивым или  только
возвышенным, а тем и другим вместе. Я  только  желаю,  чтобы  боги  ни  на
минуту не позволили мне забыть этого,  когда  я  буду  работать  над  моим
подарком, который я посвящаю богине Фидия в день открытия ее храма.
     -  Как!  -  вскричала  Аспазия.  -  Ты  хочешь  сделаться   свободным
скульптором?
     - Коне