во всем мире, то почему  не  может  народ  приобрести  славу,
всеобщее уважение, любовь и безграничное влияние,  благодаря  прекрасному,
как и красивая женщина?
     - Но если  люди  будут  заботиться  только  об  одном  прекрасном,  -
возразил Перикл, - то они могут сделаться слабыми и женственными.
     - Слабыми и женственными! -  вскричала  милезианка.  -  Вы,  афиняне,
слишком мало слабы и женственны! Разве нет между вами  некоторых,  которые
живут  так  же  грубо,  как  спартанцы?  Несправедливо   говорить,   чтобы
прекрасное  могло  портить  людей,  прекрасное   делает   людей   веселее,
довольнее, добрее, умнее... Что может быть  более  достойно  зависти,  как
счастливый народ, на празднества которого люди стекаются  отовсюду?  Пусть
мрачные и грубые спартанцы заставляют ненавидеть себя! Афины, благоухающие
и украшенные цветами, как невеста, будут приобретать себе сердца любовью.
     - В таком случае, - сказал Перикл,  -  ты  думаешь,  что  пришло  уже
время, когда мы должны положить меч и заняться мирными искусствами?
     - Дозволь мне высказаться, о, Перикл! - сказала милезианка. - Позволь
мне сказать, когда, по моему мнению, придет время заняться прекрасным?
     - Говори, - отвечал Перикл.
     - Время совершать великое  и  прекрасное,  -  сказала  милезианка,  -
приходит по моему мнению тогда, когда есть люди,  призванные  совершать  и
то, и другое. Теперь вы имеете Фидия и других мастеров, неужели вы станете
колебаться осуществить их идеи до  тех  пор,  пока  они  не  состарятся  в
бездействии? Легко найти золото, чтобы  заплатить  за  прекрасное,  но  не
всегда можно найти людей, способных осуществить его!
     Эти слова были встречены шумом всеобщего одобрения. Бывают взгляды  и
слова, которые, как молния,  попадают  в  человеческую  душу.  Перикл  был
поражен в одно и то же время подобным взглядом и подобным словом. Огненный
взгляд упал  из  очаровательных  глаз,  огненное  слово  было  произнесено
прелестными устами.
     Периклу была известна сила слова, взгляд проник в  него,  как  чудный
огонь, возродивший его душу. Его глаза засверкали, и он про себя  повторил
слова милезианки:
     - Время совершать прекрасное пришло тогда, когда есть люди, которые в
состоянии совершить его!
     - Я должен сказать, - продолжал он вслух, - что  слова  этой  женщины
просветили нас. Никто из нас не мог бы лучше выразить того,  что  лежит  у
нас всех на сердце. Я полагаю, что ты убедила меня и всех находящихся, но,
прекрасная чужестранка, тебе не так легко было бы это сделать, если бы эта
мысль не скрывалась в глубине наших сердец. Однако, прости меня, если я не
совсем согласен с тобой, я полагаю,  что  мы  постараемся  сохранить  наши
Афины столь же способными к  войне  и  могущественными,  каковы  они  есть
теперь. Но ты права, мы не должны более колебаться сделать то, чему пришло
время, так как ты вполне справедливо говоришь, что мы имеем  людей,  каких
может быть  никогда  более  не  будет.  Ты  должен  быть  благодарен  этой
красавице, Фидий, что она уничтожила все мои колебания и  что  ты  и  твои
ученики, в руках которых, как сказал Алкаменес, резец горит от нетерпения,
скоро  выступите,  как  божественное  войско,  на   борьбу   за   создание
прекрасного, о  котором  вы  так  долго  мечтали,  к  которому  так  долго
стремились.  Уже  немало  сделано  для  украшения   наших   Афин:   гавань
перестроена заново; средняя стена почти окончена; строится  большая  школа
для афинской  молодежи.  Воздвигнув  роскошный  храм  богам  и  прекрасные
статуи, мы увенчаем дело обновления, начатое внизу, в Пирее.
     Эти  слова  Перикла   были   встречены   всеобщим   одобрением,   как
скульпторов, так и остальных гостей.
     - Громадные колонны храма, начатого Писистратом в честь  Олимпийского
Зевса, лежат в развалинах после падения этого могущественного  человека  -
не лучше ли было прежде всего докончить его?
     - Нет! - поспешно вскричал Эфиалт, - это значило бы увековечить славу
врага народной свободы!.. Пусть какой-нибудь тиран окончит  то,  что  было
начато тираном! Свободный  афинский  народ  оставит  лежать  в  развалинах
памятник Писистрата в знак того, что божественное благословение  не  может
покоиться на создании деспота.
     - Вы слышали друга народа, Эфиалта, - сказал  Перикл,  -  и  если  вы
слышали Эфиалта, то значит  слышали  мнение  всего  афинского  народа.  На
вершине  Акрополя  лежит  полуразрушенная   святыня   храма   Эрехтея,   и
богослужение только с трудом совершается там после персидской войны.
     - Нет! - вскричал свободно мыслящий Калликрат. -  Этот  храм  стар  и
мрачен, его жрецы и сами изображения богов стары и мрачны!
     - Тогда Фидий будет огорчен, - возразил  Эфиалт,  -  ты  знаешь,  что
старинное, упавшее  с  неба  изображение  Афины  не  должно  быть  никогда
заменено другим, никогда не должно быть изменено в своем безобразии.
     -  В  таком  случае,  оставим  старых  жрецов  с  их  старыми  богами
гнездиться в старом храме, - возразил Перикл и попросил Фидия  рассказать,
о чем он мечтает с открытыми глазами, когда устремляет взгляд на Акрополь.
     Фидий стоял, погруженный в задумчивость.  Перикл  подошел  к  нему  и
сказал, дотронувшись до его плеча:
     - Подумай, пробуди великие мысли, спящие  в  твоей  голове,  так  как
пришло время осуществить их.
     Фидий улыбнулся, затем сказал со сверкающими глазами:
     - Иктинос мог бы тебе рассказать, как часто осматривал я вместе с ним
вершины горы и ее террасы, как мы с ним размеряли и рассчитывали и  втайне
строили планы, не зная, когда придет час осуществить их.
     - Какие же это были планы? - спросили гости.
     Тогда Фидий рассказал о том, что уже давно созидалось в его мозгу,  и
все слушали его с восторгом.
     - Но не будет  ли,  -  сказал  один  из  присутствующих,  -  подобное
прекрасное произведение испорчено завистью старых жрецов Эрехтея, как  это
уже было однажды?
     - Мы восторжествуем над этой завистью! - вскричал Эфиалт.
     - Сокровище Делоса, - сказал Перикл, - должно быть повергнуто к ногам
богини, оно должно быть спрятано в глубине храма,  и,  таким  образом,  на
сверкающей вершине городского холма соединятся вместе могущество и величие
Афин.
     Присутствующие  отвечали  восторженными  восклицаниями  на  последние
слова Перикла. Последний  же,  как  будто  вдруг  вспомнив  что-то,  снова
устремил взгляд на лавровую ветвь и розу в руках красавицы.
     - Здесь многое решено, - сказал он, - но только не спор Алкаменеса  и
Агоракрита.  Которой  из  двух  Афродит  отдаст  преимущество   прекрасная
чужестранка?
     - Эту  статую,  -  сказала  милезианка,  бросив  взгляд  на  создание
Агоракрита, - я приняла бы скорей за какую-нибудь  более  суровую  богиню,
хотя бы, например Немезиду...
     Агоракрит, который в это время мрачный и недовольный сидел на обломке
камня, горько и насмешливо улыбнулся при этих словах.
     - Немезиду! - повторил Перикл, -  и  действительно,  сравнение  очень
удачно. Немезида  -  суровая,  гордая  богиня,  которая  всегда  мстит  за
оскорбления,  и  в  этом  произведении  Агоракрита,  мне  кажется,   много
свойственных ей черт. Красота этой богини почти  ужасающая  и  угрожающая.
Если афиняне желают поставить у себя в саду изображение  Афродиты,  то  мы
также можем поместить туда и эту, но с позволения Агоракрита  эту  статую,
изображающую Немезиду, я полагаю, мы лучше поместим в храме этой богини  в
Рамносе. Ваятелю будет легко  прибавить  к  своему  произведению  символы,
соответствующие этой богине.
     - Я сделаю это! - мрачно вскричал Агоракрит со сверкающими глазами, -
моя Киприда станет Немезидой...
     - Кому же прекрасная незнакомка, - сказал Перикл, - кому же отдашь ты
теперь лавровую ветвь, а кому розу?
     - То и другое - тебе, - отвечала милезианка. - Никто из этих двух  не
остался ни победителем, ни побежденным, и в эту минуту  мне  кажется,  что
все венки должны быть присуждены человеку, открывшему путь к  приобретению
благороднейшей награды.
     Говоря это, она подала лавр и розу  Периклу.  Сверкающие  взгляды  их
встретились.
     - Я разделю лавровую ветвь между обоими юношами, - сказал Перикл, - а
прекрасную душистую розу сохраню для себя.
     Говоря это, он разломил лавр на  две  части  и  подал  обоим,  затем,
оглядевшись вокруг, сказал:
     -  Я  надеюсь,  что  здесь  не  осталось  более  недовольных?  Только
Задумчивый стоит в каком-то беспокойстве и с серьезным видом глядит  перед
собой:  скажи  нам,  нет  ли  у  тебя  какого-нибудь  недоразумения,  друг
мудрости?
     - Прекрасная милезианка, - отвечал на это юноша, - доказала нам,  что
прекрасное может доставить народу преимущество перед всеми другими,  но  я
хотел бы знать, так же  ли  легко  достигнуть  этого,  благодаря  добру  и
внутреннему совершенству?..
     - Я думаю, - возразила милезианка, - что добро и прекрасное - одно  и
то же.
     - Можешь ли ты показать нам это примером? - перебил ее юноша.
     - Примером! - улыбаясь повторила милезианка,  -  право,  я  не  знаю,
можно ли привести этому пример, но если он придет мне в голову, то я скажу
тебе.
     - Совершенно верно, - вмешался Перикл, -  мы  разрешим  этот  спор  в
другой раз.
     Юноша пожал плечами и вышел.
     - Мне кажется, он не совсем доволен, - сказал Перикл.
     - О нет, - сказал Алкаменес, - я знаю  его:  он  любит  рассуждать  и
легко раздражается, но его гнев также скоро  проходит.  У  него  добрая  и
мягкая душа.
     - Но как зовут его? - спросил Перикл.
     - Сократ, сын Софроника, - отвечал Алкаменес.
     - А прекрасная незнакомка, от которой мы так многому  научились,  как
зовут ее? - продолжал Перикл.
     - Аспазия, - отвечал Алкаменес.
     - Аспазия, - повторил Перикл, - какое имя! Оно мягко  и  сладко,  оно
тает как поцелуй на губах.



                                    2

     Перикл не мог заснуть всю ночь  после  собрания  в  доме  Фидия.  Его
беспокоила мысль о делосском  сокровище,  с  которого  должно  начаться  в
Афинах новое время могущества  и  счастья.  Отголосок  речей,  которые  он
слышал в доме Фидия, звучал в его душе, если же  он  на  минуту  забывался
сном, то видел перед собой очаровательный образ милезианки, а чудный блеск
ее прекрасных глаз проникал в глубину его души. Многие планы,  которые  он
обдумывал уже  давно,  были  разрешены  им  в  эту  ночь,  многие  решения
окончательно приняты.
     Задумчиво сидел Перикл утром у себя в комнате, когда к нему вошел его
друг, Анаксагор, знавший с детства Перикла, и, войдя в этот  день,  мудрый
Анаксагор сразу увидал, что его друга занимают серьезные мысли.
     Перикл  был,  видимо,  возбужден:  глаза  его  сверкали  лихорадочным
блеском, какой появляется в глазах человека, не спавшего всю ночь.
     - Не созван ли сегодня народ на какое-нибудь важное собрание на холме
Пникса? - спросил гость, взглянув в  лицо  олимпийца,  -  только  в  таких
случаях видел я тебя в таком состоянии, как сегодня.
     - Действительно, сегодня собирается народ, - сказал  Перикл,  -  и  я
должен говорить с ним о важных вещах, а я  боюсь,  буду  ли  я  достаточно
убедителен...
     - Ты ловкий стратег! -  вскричал  Анаксагор,  -  ты  великий  оратор,
которого они называют олимпийцем - так как гром твоей речи  имеет  в  себе
что-то божественное, как гром Зевса, - и ты можешь бояться?!
     - Да, боюсь, - отвечал Перикл, - и, уверяю тебя,  что  я  никогда  не
поднимаюсь на ораторский камень Пникса, не обращаясь с безмолвной молитвой
к богам, чтобы с моих губ не сорвалось ни одного  необдуманного  слова,  и
никогда, ни на одно мгновение, не забываю, что я говорю  с  афинянами.  Ты
знаешь, в какое нетерпение пришел наконец  народ,  когда  я  все  требовал
новых средств для возведения средней, соединительной стены и возобновление
Пирея, а теперь Фидий заставляет меня взяться за  исполнение  нового,  еще
более обширного плана. Стремление  его  и  его  учеников  не  будут  более
обуздываемы, наши Афины должны украситься давно обдуманными произведениями
этих людей и прославиться на всю Элладу. Ты знаешь, я принадлежу  к  числу
людей, которые берутся за все новое только после  долгих  размышлений,  но
зато, раз приняв решение, твердо стремятся к цели. Так и в  этом  деле,  я
сначала много думал, но, теперь я, может быть, более горю нетерпением, чем
сам Фидий с его учениками.
     - Разве афинский народ не любит искусства? - возразил Анаксагор, -  и
разве не получили мы делосского сокровища?
     - Я боюсь недоверия, - возразил Перикл, - которое сеют мои  тайные  и
открытые противники - партия олигархов не совсем  подавлена  -  ты  знаешь
также, что у нас немало врагов всего светлого и  прекрасного,  ты  сам  на
себе испытал это с тех пор, как в  первый  раз  выступил  между  колоннами
Агоры, чтобы проповедовать афинянам  чистые  истины.  Но  я  надеюсь,  что
сегодняшний мой план будет иметь своими сторонниками большинство, так  как
у нас много бедных граждан, живущих  трудами  рук  своих,  которые  завтра
будут голодать, если  сегодня  не  получат  работу.  Не  будет  ли  вполне
справедливо, если они возьмут свою часть из богатства Афин, так как  Афины
все богатеют: новые золотые источники открываются  у  нас  и  изливают  на
страну  свои  благодеяния.  Повсюду  в   государственной   кассе   большой
излишек... Я спрашивал себя: должен ли он  быть  сохранен,  как  запас  на
будущее, или же употреблен с пользой в настоящем? Я полагаю, что настоящее
имеет на него  большие  права,  чем  будущее:  народ  должен  наслаждаться
плодами своей победы, он должен быть свободен и счастлив. В наших, любимых
богами, Афинах должна начаться счастливая, достойная  зависти,  жизнь  для
всех.
     - Я часто слышал подобные мысли  от  достойного  Перикла,  -  заметил
Анаксагор, - но на этот раз его решение кажется тверже, чем когда-либо.
     - Я благодарю богов, - отвечал Перикл, - что они дали мне возможность
быстро решиться и, надеюсь, дадут  мужество,  необходимое  для  исполнения
моих планов. Может быть, ты недоволен мною, может быть тебе кажется, что в
моих мечтах я захожу  слишком  далеко,  что  не  следует  рассчитывать  на
непостоянный и часто неблагодарный народ.
     - Скажу тебе откровенно, -  возразил  Анаксагор,  -  я  не  занимаюсь
политикой, я не афинянин, я даже не  эллин  -  я  всесветный  гражданин  -
философ, моя родина - бесконечный мир.
     - Но ты мудр, - сказал Перикл, - и  вполне  можешь  обсуждать  деяния
государственных людей, можешь судить, склоняются они к добру или нет.
     - Конечно, я не стану делать этого! - вскричал Анаксагор. - Не только
поэты, но и государственные люди, сами того  не  зная,  повинуются  высшей
воле, действуют под влиянием духа, воодушевляющего их, который  заставляет
их действовать помимо их сознания, заставляет их делать то, что  в  данную
минуту полезно и нужно.
     - Простые люди часто  ошибаются  в  приговорах,  когда  они  касаются
государственных людей, поступки которых определяются богами.
     - Я много раз погружался в  тайны  природы  и  повсюду  находил  дух,
воодушевляющий всех, но этот дух более непогрешим в деяниях  и  поступках,
чем люди в своих приговорах...
     Таким образом разговаривали оба этих человека  в  доме  Перикла,  как
вдруг в комнату вошел раб, присланный супругой Перикла,  Телезиппой.  Этот
посол явился от хозяйки дома с удивительным известием: из  имения  Перикла
явился в это утро пастух и принес с собой  молодого  барашка,  у  которого
вместо двух рогов был только один, посредине лба. Вот это животное пастух,
не без некоторого страха, принес своей хозяйке.
     Телезиппа, женщина благочестивая, сейчас же послала  за  прорицателем
Лампоном, чтобы он растолковал  значение  этого  чуда.  Теперь  она  звала
супруга, чтобы он пришел посмотреть  вместе  с  ней  странное  создание  и
выслушать толкование прорицателя.
     Перикл выслушал рассказ раба, затем добродушно  сказал,  обращаясь  к
другу:
     - Исполним желание женщины и пойдем подивиться на однорогого барана.
     Анаксагор встал и последовал за Периклом. Они вышли в перистиль дома.
     Дом Перикла был очень прост, не больше и не богаче, чем  дом  всякого
другого афинского гражданина с довольно ограниченными средствами.  Он  был
так же прост, как и жизнь самого владельца. В свободной стране влиятельный
человек должен быть прост, если не желает возбудить против себя  недоверие
своих сограждан, кроме  того,  человек,  много  занятый,  всегда  невольно
пренебрегает своим домом. Прост и ничем  не  украшен  был  перистиль  дома
Перикла. Это был внутренний двор, окруженный со  всех  сторон  галереей  с
колоннами, в котором в одно и то же время человек был внутри  дома  и  под
открытым небом. Перистиль был скрыт от всякого внешнего  шума,  но  не  от
доступа свежего воздуха, не от света солнца и луны, лучи которых  свободно
проникали под мраморные своды. В  крытой  галерее,  окружавшей  перистиль,
обыкновенно сидели целые дни, здесь  же  занимались,  здесь  же  принимали
посетителей, очень часто обедали и ужинали, и  приносили  домашние  жертвы
богам. Здесь помещался домашний жертвенник покровителя стад Зевса.
     За колоннами, окружавшими перистиль, шли жилые комнаты дома  Перикла.
Все двери выходили в галерею; простые  ковры  закрывали  их.  В  перистиль
выходили также и женские комнаты, за которыми помещался маленький сад.  От
улицы к дому вел коридор, проходивший через переднюю часть  дома  прямо  к
перистилю.
     Друзья нашли Телезиппу в первой комнате ее покоев. Она была  окружена
несколькими рабынями, а рядом с ней стоял пастух, явившийся  из  имения  с
чудесным однорогом.
     Телезиппа была высокая женщина с красивыми, хотя, может быть, немного
суровыми и резкими чертами лица. Она была стройна и довольно полна, но уже
не свежа; щеки ее обвисли, так же как и грудь, платье небрежно  спускалось
с плеч, волосы были еще не причесаны. Она была бледна, так как в это  утро
еще не нарумянилась.
     Эта женщина, супруга великого Перикла,  была  прежде  женой  богатого
Гиппоникоса, который развелся с ней, после чего она вышла за Перикла, но в
то время она была еще молода, и ее цветущее  лицо  заставляло  мириться  с
холодными, суровыми глазами.
     Увидав мужа не одного, а в обществе Анаксагора, она сделала вид,  как
это считалось необходимым, что  хочет  уйти,  но  Перикл  сделал  ей  знак
остаться. Она осталась, но не  удостоила  гостя  ни  одним  взглядом.  Она
думала, что имеет причины не любить этого друга и советника мужа.
     - Я послала  за  прорицателем  Лампоном.  Я  боюсь,  что  это  дурное
предзнаменование, - сказала она мужу.
     В эту минуту открылась одна из дверей и вошел прорицатель.
     Лампон  был   жрецом   маленького   храма   Диониса.   Он   занимался
предсказаниями и довольно счастливо, так, что приобрел некоторую славу.
     - Это чудесное животное, - сказала Телезиппа, обращаясь к Лампону,  -
родилось у нас в имении и сегодня утром принесено в город. Ты самый мудрый
из всех прорицателей, объясни нам это чудо, что пророчит оно нам:  хорошее
или дурное?
     Лампон приказал положить чудо на жертвенник покровителя  стад  Зевса.
Случайно один уголь еще горел на жертвеннике, Лампон вырвал одну шерстинку
со лба барана и бросил на горящий уголь.
     - Это хорошее предзнаменование, - сказал он, - так как  волос  сгорел
без треска.
     Затем он обратил взгляд  на  Перикла  и  поглядел  на  его  положение
относительно барана. Перикл случайно стоял как раз напротив него.
     - Это предзнаменование  благоприятно  для  Перикла,  -  сказал  он  с
многозначительным видом  и,  следуя  правилам  своей  науки,  взял  в  рот
лавровый лист и разжевал его в знак того, что  боги  внушают  ему  истину.
Глаза прорицателя  начали  расширяться.  Вдруг  баран  повернул  голову  в
сторону, так что рог посредине  его  лба  указывал  прямо