та. Уверена ли  ты,  что  Перикл  всегда
будет любить тебя, что он не оттолкнет тебя со  временем,  как  Телезиппу?
Все в этом свете изменчиво, не полагайся ни на что, лови  минуты  счастья.
Возьми кольцо, моя прелесть, возьми кольцо с драгоценным  камнем,  которое
стоило  два  таланта.  Знаешь  ли  ты,  женщина,  как  долго   ты   будешь
очаровательна? Конечно, теперь ты еще хороша, но придет  время,  когда  ты
станешь стара и противна... Возьми кольцо, прелестная женщина,  и  поцелуй
меня за него!
     На одно мгновение пьяный отступил перед гневным, сверкающим  взглядом
Аспазии, но быстро оправился и продолжал:
     - Кто ты такая? Скажи, кто ты такая? Гетера из Милета,  вот  ты  кто!
Да, гетера  из  Милета!  Зачем  же  ты  хочешь  быть  суровой  спартанкой,
нравственной матроной? Не будь целомудренна, так как уже  однажды  ты  без
всякого целомудрия служила моделью Алкаменесу.
     Аспазия вздрогнула и побледнела от негодования перед пьяным,  дерзким
оскорбителем. Еще раз оттолкнула  она  шатающегося  Гиппоникоса,  поспешно
набросила на себя верхнее  платье  и  бросилась  вон  из  дома,  навстречу
Периклу.
     Едва она оставила дом, как друг Диопита, прорицатель Лампон, вошел  в
него. Он был прислан Диопитом, приехавшим накануне в Элевсин.
     Когда враги, питавшие смертельную  ненависть  к  Периклу  и  Аспазии,
узнали о неправильном посвящении, они  решили  сейчас  же  обвинить  перед
священным судом как саму Аспазию, так и  Дадуха,  и  все  радовались,  что
могут  погубить  ненавистную  женщину  и  возбуждавшего  всеобщую  зависть
Гиппоникоса. Но сам Диопит, глава противной партии, думал иначе,  и  подал
совет, делавший честь его хитрости. Конечно, он с удовольствием обвинил бы
Гиппоникоса, но он рассчитал, что необвиненный и  неосужденный  Гиппоникос
мог бы быть его партии полезнее, чем обвиненный и осужденный.
     - Если мы сейчас же обвиним его, - сказал  он,  -  то  могущественный
Перикл, со всем своим влиянием, станет на его сторону, и он не  отделается
вообще от всякого наказания, то во всяком  случае  будет  наказан  гораздо
мягче, чем мы желаем: очень может быть  он  отделается  денежным  штрафом,
ничего не значащим для  богатейшего  человека  в  Афинах,  он  заплатит  и
останется тем же, кто он есть сейчас. Но другое дело, если  мы  не  станем
обвинять его сейчас же, а оставим это обвинение как постоянную угрозу  над
его головой. Мы уведомим его, что знаем его тайну и  что  от  нас  зависит
погубить его, как только мы захотим. Это заставит его согласиться на  все,
как человека более всего любящего собственное спокойствие и  для  которого
никакая цена не велика, который из страха потерять все сделается послушным
орудием в наших руках. Его влияние в Афинах  и  могущество  его  богатства
велики и  лучше  пусть  они  перейдут  в  наши  руки,  чем  в  руки  наших
противников.
     Так говорил хитрый  жрец  Эрехтея  своим  единомышленникам  и  послал
Лампона в дом Гиппоникоса.
     Прорицатель нашел Дадуха в странном состоянии, он нашел его пьяным  и
в тоже время в сильном гневе, в который  привело  его  то,  что  произошло
между ним и женой Перикла. Тем  не  менее,  Лампон  завел  с  Гиппоникосом
разговор и сказал ему, что он знает, как супруга  Перикла  была  посвящена
противно священным правилам.
     При этих словах пьяный Гиппоникос, так сильно  испугался,  что  почти
обезумел, но тем более усилился его гнев на милезианку, которую  он  начал
проклинать, как обольстительницу и губительницу.
     - Делайте с ней, что вы хотите! - кричал он, - она заслуживает всего.
     Лампон был обрадован гневом Гиппоникоса на Аспазию и сумел еще  более
усилить этот гнев и страх Гиппоникоса перед ужасами обвинения  и  в  конце
концов объявил, что те, которые могут обвинить Гиппоникоса, желают войти с
ним в тайные переговоры. Наконец Лампон спросил его, последует  ли  он  на
приглашение, которое эти люди пришлют к нему.
     Гиппоникос вздохнул с облегчением и заранее соглашался на  все,  чего
от него потребуют. Тогда между ним и Лампоном сейчас же был назначен час и
место переговоров.
     Во время этого разговора Лампона с Гиппоникосом, Аспазия поспешно шла
по улицам Элевсина. Скоро она принуждена  была  замедлить  шаги,  попав  в
толпу; ее нельзя было не заметить и не узнать и, действительно, она  скоро
увидела себя предметом всеобщего внимания, которое привело ее в смущение и
беспокойство.
     Собравшаяся в Элевсине толпа была в высшей степени возбуждена  против
Аспазии ее врагами. Слух о ее неправильном посвящении был распространен  в
народе, кроме того, находились люди, которые громко осмеливались говорить,
что Аспазия была прежде гетерой в Милете и Мегаре, что из последнего места
ее прогнали со стыдом и  что  вследствие  ее  прошлого,  ее  посвящение  -
святотатство.
     Как всегда бывает в таких случаях, всевозможные сказки переходили  из
уст в уста и все увеличивали негодование  толпы,  через  которую  поспешно
пробиралась супруга Перикла. Толпа была настроена таким  образом,  что  не
было  недостатка  в   оскорбительных   замечаниях,   раздававшихся   вслед
милезианке - замечаниях, которые она могла слышать:
     - Что нового в Афинах?
     - Только то, что женщины начали там носить мечи  и  щиты,  а  мужчины
взялись за женские работы.
     - Да, нельзя отрицать, что афинянами управляет женщина.
     - Ты говоришь об Афине Палладе?
     - Нет, об одной милезианской гетере. Говорят,  что  Перикл  в  скором
времени выставит на Акрополе ее изображение.
     - Бедный Перикл! Он никогда не мог устоять против женщин, ведь он был
даже возлюбленным старой Эльпиники. Всем известно,  что  она  пленила  его
своими устаревшими прелестями...
     - Эта та самая милезианка, которую он несколько лет тому назад  возил
в Малую Азию?
     - Конечно.
     - Но как могло ему придти в голову привезти  эту  женщину  в  суровый
Пелопонес, где она должна чувствовать себя чужой?
     - Да, говорят, что ей уже показались очень неприятными комары в Элиде
и я уверен, что элевсинские мухи понравятся ей еще менее.
     - Да, конечно, ей, кажется, очень не нравится их жужжание.
     - Да, этим птичкам, из гнезда  Папии,  которые  проводят  детство  на
пурпурных подушках, этим ионийкам с влажными глазами и мягкими руками, как
будто не имеющими костей, им нечего делать в воинственной  Олимпии  или  в
суровом Элевсине.
     Такие и тому подобные замечания раздавались  вокруг  Аспазии  во  все
увеличивающейся толпе. Наконец, Аспазия решилась. Она  сбросила  с  головы
покрывало, так что лицо ее  осталось  совершенно  открытым,  ее  спокойный
взгляд оглядел окружающую толпу, затем губы ее открылись и она заговорила,
обращаясь к окружавшему ее, изумленному народу:
     - Несколько лет тому назад, я, беззащитная женщина, стояла на  улицах
Мегары,  окруженная  толпой,  безвинно  позоримая,  безвинно  преследуемая
взглядами и словами, на меня глядели глазами,  сверкавшими  от  ненависти,
меня  окружал  враждебный  мне   дорический   народ,   меня   преследовали
незаслуженными оскорблениями, до меня дотрагивались дерзкие руки, так  как
меня окружали грубые, дикие дорийцы - сегодня меня вновь окружает толпа на
улицах Элевсина, но я спокойно и самоуверенно поднимаю  голову,  так  как,
мне кажется, окружающие меня, по большей части,  афиняне.  А  вижу  вокруг
себя не дорийцев, а ионийцев, у которых, я полагаю, самое ужасное орудие -
это смелый взгляд их глаз и необдуманное слово, всегда готовое сорваться с
острого языка.
     Но к чему окружаете вы меня, зачем глядите на меня? Вы  думаете,  что
я, незванная, проникла  в  элевсинские  таинства.  Не  будьте  так  мелки,
благородные афиняне и не возбуждайтесь слишком охотно  знаками  и  словами
тех, которые ненавидят свет и любят мрак и  которые  выдают  вам  мрак  за
свет.  Афиняне!  Не  уважайте   чересчур   мрачных   элевсинских   богинь,
оставайтесь  верными  вашей  родной  Палладе,  светлой  богине  истины   и
достойной защитнице аттической страны и народа,  образ  которой,  в  ярком
блеске, разгоняющем порождения ночи, возвышается на вашем Акрополе.
     Когда супруга Перикла произнесла эти слова,  бесстрашно  подняв  свое
сияющее лицо и прямо глядя на собравшуюся вокруг нее толпу, мужчины  стали
переглядываться, говоря друг другу:
     - Клянусь богами, эта Аспазия из Милета прекрасная  женщина,  которой
многое можно простить.
     Так  говорили  они,  слегка  отодвигаясь  и  пропуская  ее   спокойно
продолжать  путь.  Но  друзья  Диопита  еще  более   раздражались   против
милезианки и отправились к жрецу Эрехтея, чтобы сообщить ему, как  Аспазия
с открытым  лицом,  презрительно  говорила  перед  собравшимся  народом  о
святынях и богинях Элевсина.
     Между  тем  наступил  час,  назначенный  для  переговоров  Диопита  с
Гиппоникосом. Несколько  человек  мрачной  наружности,  закоренелые  враги
Перикла, собрались у жреца, где дрожащий Дадух соглашался на все.
     Опираясь на свои заявления и на взрыв народного гнева против Аспазии,
посвятителем  которой  был  Гиппоникос,  Диопит   рассчитывал   приобрести
последнего, в число своих  союзников  и  помощников.  Для  него,  говорили
Гиппоникосу, отложат настолько  насколько  он  будет  заслуживать,  весьма
опасное для него  обвинение  Аспазии  в  ее  прегрешении  против  афинских
законов Для того, чтобы сгубить жену Перикла, по мнению заговорщиков, было
достаточно ее смелых и  непочтительных  слов  против  элевсинских  богинь,
которые она позволила себе произнести перед собравшимся народом. Ее каждую
минуту можно было обвинить в безбожии и в презрении религии.
     Члены  партии  олигархов  говорили,  что  следует  идти  далее  и  не
ограничиваться нападением на одну милезианку, которая все-таки женщина,  а
напасть, наконец, и на самого Перикла.  Они  указывали  на  постановления,
пагубные для общественной жизни, исходившие  от  него,  и  на  безграничие
народного правления, хотя в сущности, правил один Перикл.
     В последнее время все афинские дела предоставлялись на волю одного.
     Другие говорили, что люди, как  Анаксагор,  Сократ  и  софисты,  суть
настоящий корень зла в государстве - они научили афинян думать и  говорить
свободно о богах и божественных вещах и  этих-то  людей  следует  обуздать
прежде всего.
     Кроме того, в числе сторонников Диопита, были противники и завистники
Фидия  и  его  школы,  желавшие,  чтобы   против   них   было   возбуждено
преследование.
     Глаза Диопита сверкали при упоминании всех этих имен - для  него  они
все были одинаково ненавистны.
     - Мы сумеем обуздать их всех, - говорил он. - До каждого дойдет  своя
очередь,  но  надо  уметь  дождаться   благоприятного   случая   и   ловко
воспользоваться настроением афинян, а пока составим в тишине верный  план,
чтобы погубить всех виновных.
     Так  говорил  жрец  Эрехтея  и  многое  после  этого  было  обсуждено
собравшимися у Диопита единомышленниками.
     Аспазия в этот день уже не возвращалась  в  дом  Гиппоникоса.  Только
Перикл явился  на  утро  следующего  дня.  Готовясь  оставить  с  супругой
Элевсин, он посетил еще раз Дадуха.
     Он заговорил о дерзком оскорблении, перенесенным Аспазией. Гиппоникос
извинился, ссылая все на свое опьянение и даже отчасти  на  саму  Аспазию,
которая своими речами подала ему повод к дионисовской смелости.  Затем  он
горько  жаловался  на  опасность,  которой  подверг  себя  несвоевременным
посвящением Аспазии в таинства.
     Перикл пожалел об этом и обещал ему свою  поддержку,  но  Гиппоникоса
нельзя было успокоить.
     Когда Перикл, пожимая плечами, стал прощаться, Дадух проводил его  до
дверей, с испугом несколько раз оглянулся вокруг и шепнул  на  ухо  своему
старому другу:
     - Будь осторожен, Перикл, вчера вечером, у Диопита,  решались  дурные
вещи. Я был также там, поневоле, так  они  насели  мне  на  шею.  Берегись
Диопита! Сделай его  безвредным,  если  можешь.  Хотят  погубить  Аспазию,
Анаксагора, Фидия и тебя самого. Я уже у них в руках,  у  этих  злодеев  и
должен был на все соглашаться, но я желаю, чтобы вороны и собаки разорвали
этого проклятого жреца Эрехтея и всех его соумышленников.



                                    7

     С того дня, как мальчик Алкивиад ударом диска  в  лицо  ранил  своего
товарища, прошло много лет,  мальчик  превратился  в  юношу,  он  сделался
совершеннолетним, так как достиг восемнадцати лет и  по  афинскому  обычаю
вместе с другими юношами, которые в этот год вступили  в  совершеннолетие,
был представлен в народное собрание  и,  опоясанный  мечом  и  вооруженный
щитом, пешком взошел на Акрополь, чтобы принести там торжественную клятву,
которую должны были давать родине новые афинские  граждане.  Он  клялся  с
честью носить оружие, не оставлять  в  бою  своего  соседа,  сражаться  за
святыню и имущество всех, не  уменьшать  общественного  достояния,  а  где
возможно увеличивать его, так же, как могущество своей страны,  уважать  и
повиноваться  законам,  издаваемым  народом  и  не  дозволять  другим   их
оскорблять или не повиноваться им.
     Но та родина, которой юный  Алкивиад  клялся  в  верности,  пока  еще
весьма мало нуждалась в его усердии  и  трудах,  так  как  в  обязанности,
которые предписывались только что  объявленным  совершеннолетним  афинским
юношам, заключавшиеся  в  заботах  о  внутренней  безопасности  аттической
страны, могли считаться скорей удовольствием, чем трудом.
     Обстоятельства жизни давали юному сыну Кления  достаточно  свободного
времени, чтобы наслаждаться удовольствиями золотой юности.
     Вместе с  Алкивиадом  вырос  юный  Каллиас,  называвший  своего  отца
Гиппоникоса,  толстяком,  и  юный  Демос,  известный  своей  красотой  сын
Пирилампа, который был  убежден,  что  его  отец,  не  умеет  как  следует
пользоваться своим богатством.
     Алкивиад, Каллиас и Демос были неразлучны. Ксантипп и Паралос до  сих
пор бывали всегда его верными помощниками во всех шалостях, но должны были
довольствоваться подчиненной ролью, так как в этих отпрысках Телезиппы  не
доставало ума и насмешливости, кроме того, их кошельки были далеко не  так
полны, как кошельки сыновей двух  богатейших  людей  Афин  и  как  кошелек
самого Алкивиада,  который,  достигнув  совершеннолетия,  получил  в  свое
распоряжение отцовское наследство.
     Алкивиад чувствовал странную склонность к молодому человеку,  чуждого
происхождения, вывезенному Периклом еще мальчиком  из  самосской  войны  и
которого тот воспитывал у себя в доме вместе со своими сыновьями  и  сыном
Кления - но все старания Алкивиада увлечь этого задумчивого, молчаливого и
неповоротливого юношу в их веселый круг были напрасны.  Кроме  того,  этот
юноша сделался предметом всеобщего внимания благодаря  случившейся  с  ним
странной болезни, имевшей таинственный оттенок: в нем развилось загадочное
стремление, известное под именем лунатизма.
     В глубокой ночной тишине, когда все спит, он поднимался с постели,  с
закрытыми глазами выходил в освещенный луною перистиль, затем взбирался на
плоскую крышу дома, чтобы бродить там с закрытыми глазами, а потом,  также
бессознательно, возвращаться в свою постель.
     Весть о ходящем во сне юноше из дома Перикла распространилась по всем
Афинам и к  нему  стали  чувствовать  некоторый  страх,  как  к  человеку,
находящемуся под влиянием демонической силы.
     Если еще мальчиком Алкивиад привлек к себе всеобщее внимание  афинян,
то тем более стали  говорить  о  нем,  когда  он  возмужал.  Его  безумные
похождения служили частым  предметом  разговора  для  афинян  и  едва  они
успевали, качая  головой  обсудить  какой-нибудь  безумный  поступок,  как
Алкивиад выкидывал новую штуку, еще более  безумную.  Он  знал,  что  даже
порицавшие его, втайне восхищались им.
     Много раз казалось, как будто  он  хочет  попробовать,  может  ли  он
сделать что-нибудь такое, чтобы серьезно возбудило бы против него  афинян,
но напрасно -  он  мог  поступать  как  угодно  дерзко,  но  сам  все-таки
оставался по-прежнему дорог своим согражданам.
     Гиппоникос продолжал настаивать на  мысли,  что  самая  прекраснейшая
девушка Греции, его дочь Гиппарета, должна сделаться супругой красивейшего
из эллинский юношей. Поэтому он старался как можно более понравиться юному
Алкивиаду, часто приглашал его к себе в гости и обращался с  ним  почти  с
отеческой любовью. Алкивиад же смеялся над ним больше всех и проделывал  с
ним множество шуток.
     Однажды Гиппоникос  прислал  ему  прекрасно  приготовленную  рыбу  на
золотом блюде. Алкивиад оставил у себя блюдо и поблагодарил Гиппоникоса  в
следующих выражениях.
     - Ты очень добр, что кроме золотого блюда прислал мне на нем  вкусную
рыбу.
     Гиппоникос много смеялся и постоянно восхищался  остроумием  будущего
мужа своей дочери.
     Что касается самой юной Гиппареты, которой отец  всегда  указывал  на
Алкивиада, как на будущего ее супруга, то она уже втайне была  влюблена  в
юношу, так как она несколько раз видела его на общественных празднествах.
     Сам Алкивиад смеялся над скромными девушками,  ему  больше  нравились
умные  гетеры,  число  которых  все  увеличивалось  в  Афинах.   Особенным
расположением  юноши  пользовалась  Теодота,  посвятившая  его   в   тайны
наслаждений любви.
     Прошло уже десять лет с тех пор, как Алкаменес получил эту  красавицу
от богатого коринфянина в  вознаграждение  за  сделанную  им  статую  и  в
описываемое нами время Теодота была  уже,  может  быть,  далеко  не  самой
цветущей из гетер, но без сомнения  пользовалась  наибольшей  славой.  Она
была для Алкивиада  центром  круга  всевозможных  развлечений,  но  только
центром, самый же круг простирался далеко.
     Диопит довольно потирал себе руки и говорил:
     - Теодота сумеет погубить опасного для нас воспитанника Перикла.
     Но истинно здоровые сила и красота часто бывают  неуязвимы:  несмотря
на все свои излишества,  Алкивиад  цвел,  как  роза,  освеженная  утренней
росой. На  щеках  его  играла  краска,  которую  проповедники  добродетели
приписывают только добродетельнейшим,  хотя  в  действительности  наиболее
добродетельные часто ходят с бледными щеками  и  тусклыми  глазами,  какие
обыкновенно приписывают развратникам.
     Сначала Теодота  не  выделяла  юного  Алкивиада  из  множества  своих
поклонников, но мало-помалу, в глубине ее души стали  пробуждаться  другие
чувства.
     Бедняжка!  Насколько   завидным   казалось   счастье   быть   любимой
Алкивиадом, настолько же большим несчастьем было любить его!
     Совершеннолетие юного Алкивиада наступило несколько дней спустя после
возвращения Перикла и Аспазии из их путешествия в Элиду.
     Хотя, получив в  свое  распоряжение  отцовское  наследство,  Алкивиад
перестал жить в доме Перикла, тем  не  менее  привычка,  склонность  и  то
влияние, которое имела над ним Аспазия, как и над многими  другими,  часто
влекли его к дому, в котором он вырос.
     Не мешает заметить, что любимец Харит считал  своим  долгом  говорить
все еще по-прежнему прекрасной супруге Перикла те любезности,  которым  он
научился в школе Теодоты,  но  прекрасная  милезианка  была,  хотя  и  еще
достаточно молода, чтобы не обращать внимания  на  эти  любезности,  но  и
слишком благоразумна, чтобы  быть  ими  особенно  польщенной  и,  наконец,
слишком горда, чтобы настолько увлечься красотой  юноши,  чтобы  позволить
ему причислить себя к его победам. Она знала, что ни  одна  женщина,  даже
она сама, не сумеет приручить этого сокола, но для нее была приятна  мысль
отомстить ему  за  весь  свой  пол  и  наказать  его  за  то  легкомыслие,
последствий которого она не испытывала относительно самой себя.
     Она принимала любезности Алкивиада, хотя не с материнской  нежностью,
но  с  материнской  серьезностью,  что  сердило   привыкшего   к   победам
обольстителя. Он втайне  был  раздражен,  но  его  восхищение