ех афинских улицах, в эту же  самую  ночь  в
тихом, уединенном Акрополе, на  темной  вершине  Парфенона,  сидела  птица
несчастья,  мрачная  сова,  оглашая  ночное   безмолвие   своим   ужасным,
пророчащим несчастье криком.
     С городских улиц доносился на Акрополь слабый шум веселья, с  которым
странно смешивались крики совы. Далеко разносились они с вершины Акрополя,
как весть о смерти, и эти крики в действительности были таковы, так как  в
ту ночь, когда юный Алкивиад и его друзья веселились в доме Перикла, в  то
мгновение, как они пили за здоровье сияющей  красотой  царицы  веселья,  в
тюрьме умирал Фидий. Бессмертный творец Парфенона,  уже  давно  страдавший
неизлечимой болезнью, одиноко расставался с миром.
     В тот самый час, в который знаменитейший и благороднейший  из  греков
кончал свою жизнь во мраке тюрьмы, а Аспазия говорила Периклу:  "Ты  более
не грек!" В тот самый час, казалось, произошел разрыв не только в  сердцах
Перикла и Аспазии, но и в сердце всего эллинского мира, как  будто  звезда
его счастья померкла  и  вместе  с  победными  криками  совы  с  Парфенона
раздался злобный смех демонов.
     Жрец Эрехтея проснулся от криков  совы.  Ему  казалось,  что  в  этих
криках он слышит слова: "Вставай, настало твое время!"  А  демоны  шептали
друг другу: "Наконец-то мы получили власть! Идем, спустимся на  Афины,  на
всю Элладу!"
     Во главе этой стаи  демонов  несчастья  летели  междоусобие  и  чума.
Последняя  распустила  свои  черные  крылья  и  летела  впереди  всех  над
окутанными ночью и наполненными веселым шумом Афинами. Она отыскала место,
где празднество было в разгаре, и бросилась вниз, как коршун на сверкающую
молодостью и красотой юную царицу веселья в доме Перикла. Прелестнейшая из
эллинских  женщин,  которой  по  мнению  Алкивиада  принадлежало  будущее,
сделалась первой жертвой чумы.
     Бывают времена, когда с испорченностью нравов соединяются  величайшие
физические несчастья, когда гармония и порядок  внутреннего  мира  кажутся
нарушенными вместе  с  порядком  и  гармонией  внешнего  -  такие  времена
наступили для Афин, для всей Эллады.
     Испорченность нравов, все возрастающая, благодаря роскоши и страсти к
удовольствиям, благодаря дикой демагогии,  но  главным  образом  благодаря
естественному течению вещей, которое влечет от полного расцвета к падению,
была причиной взрыва кровавой вражды между  различными  племенами  Эллады,
вражды, из которой никто  не  вышел  победителем,  но  в  которой  погибли
благосостояние и свобода. Греция  перестала  представлять  собой  здоровую
душу в здоровом теле.
     Известие о первом случае чумы в доме Перикла мгновенно  облетело  все
Афины и вакхическое веселье быстро уступило место бледному ужасу и заботе.
Стрелы ангела смерти полетели во все стороны и через  несколько  дней  все
ужасы заразы свирепствовали в городе.
     Как было с Зимайтой, болезнь начиналась с головной боли  и  ничем  не
утолимой сухостью в горле. Кровавый гной выступал из горла, из губ и  даже
языка, затем сильный, глухой  кашель  с  трудом  вырывался  из  стесненной
груди, в ушах шумело, делались судороги в руках, дрожание  во  всем  теле,
чувство ужаса и  беспокойства,  доходившее  до  безумия,  страшная  жажда,
внутренний жар, настолько сильный, что многих  увлекал  в  цистерны,  кожа
становилась  красного,  иногда  даже  темно-синего  цвета.   Жилы   сильно
набухали. Только в этом случае, как и во всех других случаях чумной заразы
в древности, не было бубонов, которые в наше  время  служат  отличительным
признаком азиатской чумы. До восьми дней  болезнь  прогрессировала,  затем
следовала смерть.
     Не легко отделывались даже редкие  выздоравливавшие,  так  как  часто
они, хотя оставались в живых, но с параличом рук  и  ног,  нередко  теряли
зрение, сильно страдала память. Многие выздоравливающие оставались на  всю
жизнь  безумными.  Бывали  такие,  которые,  встав  с  болезненного  одра,
забывали свои имена. Все лекарства оказывались бесполезными.
     По совету Гиппократа, повсюду были разведены большие  огни,  так  как
было замечено,  что  кузнецы,  работающие  постоянно  вблизи  огня,  редко
заболевали.
     Но сила  заразы  все  увеличивалась  и,  так  как  наука  оказывалась
бессильной, то стали искать помощи в суеверии:  никогда  греки  с  большим
усердием не исполняли всевозможных искуплений, очищений, заклинаний.
     В первые недели город  был  наполнен  громкими  воплями,  похоронными
процессиями, сопровождавшими  умерших  от  чумы,  но  когда  зараза  стала
передаваться от трупов, то всеми овладел такой страх, что многие умирали в
пустых домах или даже  на  улицах  и  их  хоронили  без  всяких  священных
обрядов.
     Мертвым перестали класть  в  гроб  необходимый  обол  для  подземного
перевозчика, так же, как не получали они яств для усмирения ярости  адской
собаки, их не мыли, не умащивали благовониями,  не  одевали  в  прекрасные
платья, не надевали на  них  венков  из  селлерея,  не  клали  на  ложе  в
перистиле дома, не сопровождали похоронного шествия с громкими,  жалобными
криками, не приносили никаких жертв - поспешно и без  всяких  слез,  часто
совсем без провожатых, увозили бесчисленные трупы и зарывали их  в  могилы
или сжигали на кострах. Но, наконец, мертвым стали  отказывать  даже  и  в
последнем  долге  погребения,  так  многие  последние  мертвецы  в  домах,
оставались лежать в своих жилищах неподвижными трупами.
     Мертвых находили в пустынных  храмах,  куда  они  приходили,  моля  о
помощи богов. Многих находили у колодцев, к которым они  ползли,  влекомые
страшной жаждой.
     К довершению ужаса начали  находить  трупы  в  цистернах,  в  которые
бросались обезумевшие от болезни. Вскоре на освежающий напиток  из  ручьев
стали смотреть с ужасом, так как большая часть источников  была  испорчена
от разлагающихся трупов.
     Трупы попадались на улицах, на крышах  домов  или  у  подножия,  куда
несчастные бросались, чтобы скорей прекратить страдания.
     Оставшиеся в живых  под  влиянием  ужаса  спешили  скорей  похоронить
мертвых, часто  примешивая  к  трупам  умирающих.  Там,  где  родственники
устраивали костер для сожжения  покойника,  в  огонь  бросались  и  другие
покойники, пока костер не погасал под множеством трупов,  и  тогда  вокруг
горящих останков поднималась драка.
     Утверждали, будто  бы  хищные  птицы  и  звери  не  дотрагивались  до
незарытых трупов умерших от  чумы,  а  если  же  и  делали  это,  то  сами
становились жертвой болезни. Это часто случалось с собаками.
     Боязнь заразы заставляла людей чуждаться друг друга. Агора  опустела.
Гимнастические школы стояли пустыми, народ не  осмеливался  собираться  на
Пниксе, двери домов были или наглухо закрыты из боязни всяких  сношений  с
кем бы то ни было, или же открыты настежь, так как хозяева все вымерли.
     Ужас уничтожал все узы крови,  многие  терпели  от  своеволия  рабов,
которые мстили за прежнее порабощение непослушанием, упрямством, отказом в
помощи и бессовестным воровством и грабежом.
     Волнение умов увеличивалось. Многие искали спасения  в  удовольствиях
мужества и забвения в вине.
     Один только Менон презирал опасность. Его можно было  найти  повсюду,
где свирепствовала зараза. Более всего он предпочитал быть между  трупами:
много раз его видели сидящим на холме из трупов,  радующимся  несчастью  и
насмехающимся над трусливым народом, который бежал от  трупов  и  от  него
самого. Но  так  как  стали  замечать,  что  он,  несмотря  на  опасность,
оставался здоровым, то многие  стали  подражать  ему,  приписывая  счастье
тому, что он был постоянно пьян. Вскоре улицы наполнились пьяными, которые
пели гимны в честь царицы Чумы, презирая ее ужасы.
     Эти же самые люди за деньги выносили покойников из домов и занимались
погребением или сожжением трупов. Они  занимались  своим  делом  с  грубой
наглостью людей, которые не напрасно  ставят  на  карту  свою  жизнь.  Они
требовали и брали все, что им нравилось,  грабили  и  опустошали  дома,  в
которых исполняли свои обязанности. У них не было  страха  перед  законом,
так как деятельность судей давно остановилась и преступник думал, что чума
уничтожит истца, или же избавит его самого от необходимости отвечать.
     Не  только  люди  беднейшего  и  низшего  класса  предавались  грубым
излишествам, но и люди богатые поступали также - в  особенности  молодежь,
старавшаяся  чем  только  возможно  вооружиться  против  охватившего  всех
страха.
     Многие неожиданно оказались богачами, сделавшись  наследниками  своих
родителей, братьев, сестер и других родственников, но так как они боялись,
что их постигнет такая же судьба, как и тех, которым они  наследовали,  то
они старались вовсю воспользоваться выпавшими на их долю богатствами.
     При виде этих, неожиданно разбогатевших, других  брала  зависть,  они
желали и себе такой же участи, а от надежды до преступления было недалеко.
Таким образом, нравы портились, вместе с тем, как  мы  уже  говорили,  все
более расширялось царство мрачного суеверия: те  которые  не  бросались  в
пьянство и разнузданность, искали себе защиты и утешения в  преувеличенном
благочестии, в суеверном почитании богов.
     Выступили такие люди, как Диопит, которые выставляли постигшее  Афины
несчастье наказанием богов. Гнев народа обратился против тех,  на  которых
Диопит и ему подобные указывали, как на главных  виновников  божественного
гнева.
     Стали вспоминать о секте метрагиртов, из которых один  был  брошен  в
пропасть пьяными итифалийцами и много  было  таких,  которые  думали,  что
может  быть   напрасно   презирали   метрагиртов,   говоривших   о   своем
освободителе, и что,  может  быть,  поступок  с  несчастным  действительно
вызвал  мщение  бога  и  даже  утверждали,  что   для   уничтожения   чумы
единственное спасение - это поклонение разгневанному божеству.
     Приверженцы фригийского бога хвалились, что умеют исцелять чуму.  Они
сажали больного на кресло  и  танцевали  вокруг  него  с  дикими  криками.
Принимать участие в этих танцах считалось средством против заболевания для
здоровых.
     Вот до чего дошли афиняне!
     То, чего боялась Аспазия и чему хотела помешать, свершилось. Чуждое и
мрачное ворвалось в прекрасный и светлый греческий мир, если не для  того,
чтобы одержать немедленную победу, то для того,  чтобы  подготовить  почву
для уничтожения светлой звезды Эллады.
     В то время как в Афинах страшная чума распространяла отчаяние,  ужасы
другого  рода  окружали  аттическую  страну.  Война   разгоралась,   снова
пелопонесцы напали на Аттику, наводнили ее и принудили население  скрыться
в городе. Сильный флот, на этот раз предводительствуемый  самим  Периклом,
вышел из гавани  и  на  пелопонесском  берегу  вынудил  спартанского  царя
отступить. Но Потидайя  продолжала  сопротивляться,  приходилось  осаждать
Коринф и то там, то сям, в колониях, вспыхивало возмущение.
     Для того, чтобы спасти Аспазию и своих сыновей Паралоса  и  Ксантиппа
от опасности заразы, Перикл, на время своего отсутствия, переселил  их  за
город. Аспазия отправилась в сопровождении всего своего дома  в  небольшое
имение близ Афин. Но несчастье следовало за ней.  Ее  школа  после  потери
Зимайты потеряла еще Дрозу и Празину: они только для того были освобождены
из Мегары победоносным Периклом, чтобы погибнуть в Афинах в  цвете  лет  и
красоты от ужасной чумы.
     Кто только мог, тот, подобно Аспазии, бежал из зачумленного города  в
окрестности или на близлежащие острова, где опасность казалась меньше.
     Круг друзей Аспазии был разорван. Эврипид уже раньше  оставил  Афины.
Сделавшись ненавистником людей, он жил на Саламине, в строгом уединении  и
более всего любил проводить время в прибрежном гроте, в котором  в  первый
раз увидел свет.
     Софокл, как прежде, жил в  своем  деревенском  уединении,  на  берегу
Кефиса и голова любимца богов не была  постигнута  несчастьем,  поразившим
все Афины. Ясная мудрость  не  изменила  ему  и  помогла  избежать  участи
Перикла. Он ничем не дорожил, но в тоже время не давал  серьезной  стороне
жизни овладеть собой.
     Чума пощадила также и Сократа, хотя он не оставлял город,  бесстрашно
бродя по улицам Афин,  не  избегая  людей,  и  повсюду,  где  только  мог,
оказывая помощь.
     Между тем, юный Алкивиад ввел дочь Гиппоникоса, Гиппарету, супругой в
свой дом. Он презирал заразу, хотя видел, что божественный гнев  не  щадил
итифалийцев. Чума отняла у него его лучшего друга, сына  Пирилампа,  юного
Демоса.
     Когда Перикл выступил из гавани со своим флотом, Алкивиад сопровождал
его. Чума несколько ослабела, но лишь настолько, чтобы заставить  подумать
о  самом  необходимом.  Когда  вследствие  начавшейся  войны  понадобились
вооруженные силы, то  оказалось,  что  чума  сильно  уменьшила  количество
людей, способных носить оружие.
     Так же, как во флоте, так и в войне под Потидайей успех и на этот раз
сопровождал Перикла, но его успех не имел значения, так как борьба  партий
охватила всю Элладу и рознь, уничтожавшаяся в одном  месте,  вспыхивала  в
другом.  Сегодняшние  друзья  делались   завтрашними   врагами,   союзники
поминутно менялись, то что выигрывалось в одном  пункте,  проигрывалось  в
другом. Великая эллинская война разделилась на мелкие отдельные схватки.
     Известие,  что  афинский  народ  вступил  в  переговоры  со  Спартой,
заставило Перикла ускорить свое возвращение.  Он  хотел  ободрить  афинян,
рассчитывал  удержать  их  от  постыдных  условий,  но   афинский   народ,
потрясенный ударами судьбы, был настроен  теперь  более  благоприятно  для
тайных планов демагогов и Диопита.
     Жрец Эрехтея заболел чумой и снова поправился. С  этого  времени  его
дикое фантастическое усердие усилилось. В своем  спасении  от  смертельной
опасности он видел божественное указание.
     Однажды на Агоре стояла кучка людей и внимательно  слушала  стоявшего
среди них, так как афиняне снова стали собираться, хотя еще  незадолго  до
этого бегали друг от друга, как от самой чумы.
     Человек, ораторствовавший в описанном нами кружке, говорил не  только
против демагогов и с жаром заступался  за  Перикла,  но  и  смело  говорил
против суеверия, жертвой которого сделался афинский народ.
     Так как в числе слушателей было много приверженцев Диопита и  Клеона,
то поднялся сильный спор,  кончившийся  тем,  что  на  свободного  оратора
напали его противники.
     В эту минуту мимо шел жрец Эрехтея, сопровождаемый  довольно  большим
числом приверженцев и друзей. Когда  он  услышал,  что  хвалят  Перикла  и
осуждают суеверие,  черты  его  лица  помрачнели,  угрожающее  вытянулись.
Несколько мгновений он стоял, подняв глаза вверх,  как  бы  ожидая  совета
свыше, затем заговорил, обращаясь к народу.
     - Знайте афиняне, что в эту  ночь  боги  послали  мне  сон  и  теперь
вовремя привели меня сюда. В Афинах долгие годы  совершались  преступления
за преступлениями. Софисты и отрицатели богов обошли вас, гетеры  овладели
вами. Храмы и божественные изображения воздвигались не во славу  богов,  а
для  поощрения  расточительности,  из  простого   тщеславия,   на   пагубу
благочестия отцов. То, что вы теперь переносите, послано вам  в  наказание
за расточительность, за отрицание богов. Не в первый раз божественный гнев
поражает эллинов. Вы знаете каким образом в древние  времена  смягчали  их
гнев, вы знаете, что часто  боги  умиротворялись  только  высшей  из  всех
жертв, человеческой жертвой. Схватите этого богоотступника! Его  жизнь  за
дерзкое отрицание богов  должна  быть  отнята.  Это  преступник,  которого
ожидает неизбежная смерть от руки  палача,  он  должен  быть  по  древнему
обычаю принесен в очистительную жертву богам,  должен  быть  с  музыкой  и
пением проведен по всему городу, затем  сожжен  и  пепел  его  развеян  по
ветру.
     Во время речи жреца народ прибывал. Среди слушателей  был  и  Памфил.
Когда он услышал, что желают предать смерти друга и защитника Перикла,  то
сейчас же выразил свое согласие.
     - На берегу Элиса, - сказал он,  -  день  и  ночь  горят  костры,  на
которых  сжигают  погибших  от  чумы  там  найдется  место  и  для   этого
преступника.
     Говоря таким образом, он первый схватил обвиняемого и  хотел  повлечь
его за собой, но в это время по Агоре проходил Перикл. Он  услышал  шум  и
приблизился узнать о причине.
     Из громких криков толпы он узнал, что  готовятся  принести  в  жертву
богам богоненавистника Мегилла. В то же мгновение Перикл бросился в толпу,
но навстречу ему выступил Диопит.
     Два врага, столько времени боровшиеся за обладание Афинами, в  первый
раз встретились лицом к лицу.
     - Назад, Перикл! - вскричал жрец Эрехтея. - Или ты хочешь и  на  этот
раз отнять у богов то, что им принадлежит по праву, чего они  повелительно
требуют! Неужели ты  хочешь  воспретить  афинянам  принести  искупительную
жертву и, наконец, спастись из беды, в которую поверг их никто другой, как
ты сам? Неужели ты не  видишь  до  чего  довело  твое  ослепление  некогда
благословенный  богами  народ?  По  твоей   милости   он   забыл   древние
благочестивые обычаи, стал стремиться к богатству и тщеславному блеску,  к
ложному свету и даже слушал сейчас речь богоотступника.
     - А ты, Диопит, - с серьезной и спокойной решимостью возразил Перикл,
- куда думаешь ты  вести  афинян?  К  фанатическому  убийству  граждан?  К
возобновлению грубых, бесчеловечных обычаев, от которых уже много столетий
с ужасом отвернулся ясный эллинский дух?
     - Благодари богов, о Перикл, - вскричал Диопит, - что они дали нам  в
руки  этого  человека!  Благодари  богов,  что  на  этот  раз  они   хотят
довольствоваться его кровью, так как, если бы они стали требовать  от  нас
настоящего виновного, самого виновного из всего афинского  народа,  знаешь
ли ты кого схватили бы мы и должны были бы предать  пламени?  Как  некогда
прорицатель Терезий хвастливого Эдипа, так  должны  были  бы  мы  схватить
тебя, Алкмеонид, так как ты -  преступник,  ты  -  виновник  божественного
гнева, старое проклятие тяготеет над твоим родом. Через тебя и через твоих
друзей и товарищей, Афины сделались безбожными, через тебя вспыхнула у нас
война.  И  самый  ужасный  божественный  бич,  чума,  может  быть   вполне
умилостивлена только твоей кровью.
     - Если это так, как ты говоришь, - спокойно  возразил  Перикл,  -  то
отпустите этого человека и принесите  в  жертву  того,  кого  вы  считаете
наиболее виновным.
     С этими словами он освободил из рук Памфила приговоренного к смерти.
     С довольной гримасой выпустил последний свою  прежнюю  жертву  и,  не
колеблясь,  наложил  руку  на  ненавистного  предававшегося  ему  в   руки
стратега.
     - Чего вы колеблетесь? -  продолжал  Перикл,  обращаясь  к  смущенным
афинянам. - Или вы думаете, что я предложил вам себя, только ожидая от вас
пощады? Поверьте, афиняне, мне все равно пощадите вы  меня  или  предадите
смерти. Я думал вести Афины к счастью, к славе, к блеску, к свету истины и
свободе, а теперь вижу, что какие-то тайные силы снова влекут нас  обратно
к мраку и суеверию. Не только снаружи  Элладу  окружают  несчастья,  но  и
внутри нас самих мрачные силы одерживают победу над светлыми. Я  благодарю
богов, что не переживу блеска и славы моей родины - убейте меня!
     Молча и неподвижно продолжали стоять  афиняне.  Памфил  начал  терять
терпение. Тогда вышел из толпы один человек и сделал вид, что  хочет  идти
прочь, говоря:
     - Если вы хотите убить Перикла, то делайте это без меня - я  не  хочу
этого видеть. Во Фракии, когда я был тяжело ранен и когда  все  остальные,
побежденные перевесом нападающих, хотели оставить меня во  власти  врагов,
он на собственных руках вынес меня.
     - И я тоже ухожу! - вскричал другой. - Он помиловал меня в  самосской
войне, когда все другие враждебные мне  стратеги  за